Вахид Гази
ИЗ ЦИКЛА «ЛЮДИ И КНИГИ»

ПРИВЕТ, ГУЛЬСАРЫ!
Встреча у шведского букиниста
 
Мне нравится бродить по лесным тропинкам Швеции, сидеть на берегах озер и наблюдать покрывающиеся рябью отражения деревьев в воде.
Общение леса с озером напоминает беседу влюбленных, близких людей, доверившихся друг другу. Окаймленное лесом небольшое озеро походит на малютку в объятиях матери, напевающей колыбельную. Если каждый, кто умеет слушать сердцем, обратит на это внимание, то сможет расслышать эти колыбельные-беседы. Достаточно лишь дуновения ветерка! И тебе чудится: этот ветерок – дирижер оркестра, состоящего из миллионов листьев, и этот дирижер приводит их в движение легким взмахом руки. Удивительно, в оркестре, состоящем из миллионов исполнителей, ни один листок не сбивается со своей партитуры – все играют воздушное произведение ровно по нотам.
Шепот и робкое дыхание леса можно расслышать ухом, и можно увидеть глазами, как нежный ветерок проходится лаской по водной глади озера. Гладь озера трепещет, как грудь юной девушки, только-только изведавшей любовь. Эти волны и биения – танцующие в воде ноты шепота-симфонии листьев. Кажется, будто созерцаешь прекрасный танец на сцене…
 
***
 
В Швеции у меня есть и другое излюбленное занятие – копаться в тех отделах «Секонд хэндов», где выставлены на продажу старые книги, видео- и аудиокассеты, пластинки, картины. Книги тут обычно на шведском. Редко можно натолкнуться на иноязычную книгу, чаще на англоязычную. Мой шведский и английский не дотягивают до того уровня, чтобы получать удовольствие от прочтения художественных произведений, однако данный факт совершенно мне не мешает часами бродить среди книжных развалов.
Книги – как музыка: если даже слов не понять, дух всё равно уловишь. Если от сердца споешь хорошую песню, тебя поймет и тот, кто незнаком с твоим родным языком. Однажды на Кубе в великолепном расположении духа я так самозабвенно спел песню «Ай, Лачин», что находящиеся в комнате кубинцы покачивали в такт головами с приятными улыбками на лицах – они всё прочувствовали и поняли.
В прошлом году на языковых курсах одна женщина из Новой Зеландии во время перерыва между занятиями спела песню, и все мы были очарованы, ибо всё поняли. Когда она закончила петь, мы в один голос заявили, что песня эта – о любви. «Совершенно верно, – сказала наша подруга, – это маорийская народная песня, называется «Покарекаре Ана».
В букинистических «секонд хэндах» я часто беседую с «иноязычными» книгами. Как называется? Кто автор? Когда издано? О чем повествуется? Интересно, сколько читателей прочли? Интересно, в чьей квартире все эти долгие годы пролежала книга, и чем занимался ее владелец? Почему книгу сдали букинисту? Прошлый владелец скончался или сдал букинисту потому, что переезжал и не стал обременять себя лишним грузом?
Вот книга, изданная 50 лет тому назад, но ее ни разу не раскрывали! Эх, знал бы хорошо язык, прочел бы от корки до корки! Как возрадовалась бы душа автора! Прочесть книгу, которую не раскрывали на протяжении 50 лет – это как прочесть молитву за упокой души скончавшегося автора! Это как заново привести в движение застывшую в произведении жизнь, замершее время! Так странно увидеть некогда прочитанную книгу сейчас, на иностранном языке… как мне это описать? Да ведь и не опишешь!
Например, «Slottet», то есть «Замок» Кафки, «Мадам Бовари» Флобера.
«Замок» издан в 1971-м году и прочитан раз или два, если меня не подводит чутье. К тому же прочитан очень давно, возможно, сразу после приобретения. Сохранность хорошая. А «Мадам Бовари», несмотря на «молодость», чуть ли не рассыпается. Невозможно прикинуть, сколько раз ее читали и перечитывали. Многие читатели оставили заметки на полях. Одни карандашом, другие ручкой. Почерка не разобрать, путано, полустерто. На оборотной стороне обложки отчетливо читаются слова «Till min kärlek Ann-Kristin». Мужчина по имени Бьерн подарил эту книгу своей возлюбленной по имени Анн-Кристин. И дату поставить не забыл: «1993.08.29».
Давала ли Анн-Кристин подругам прочитать книгу, подаренную ей любимым? В противном случае откуда взялось столько читателей у книги, подаренной близким мужчиной? Что этим она хотела сказать? Откуда знать! Не так-то просто понять белокурых шведок!
На книги в соответствующих отсеках «секонд хэндов», напоминающих бакинские букинистические развалы прошлых лет, смотришь как на старых друзей, здороваешься как со знакомыми, которых не видел долгие годы: с одним обнимаешься, другому протягиваешь руку, а с третьим довольствуешься приветственным кивком издали.
Книги – как люди: у каждой своя судьба. Читанная-перечитанная похожа на видавшую виды женщину, старая – на мудрого старца, ни разу не раскрытая – на «горемычного молодого человека», испещренная множеством карандашных заметок – на кокетливую красотку, которую ежедневно заваливают любовными письмами и записками сходящие по ней с ума парни…
 
***
 
В тот день в «секонд хэнде» возле Кунгсмаркенской церкви мой взгляд выхватил среди сотен томов, точно взгляд хищной птицы, одну-единственную книгу. Что же мне тут написать, чтобы передать вам охватившее меня чувство?! Эх, если бы у меня имелась способность запечатлеть на бумаге хотя бы малую толику чувств и переживаний…
Вспомните сцену, когда герой фильма «Отец солдата» Георгий Махарашвили сталкивается в далеком Берлине с такими родными для него виноградными саженцами! Я радовался точь-в-точь как тот старик. Среди тысяч «чужих» томов я встретил родное для меня произведение.
Я говорю о книге Чингиза Айтматова «Прощай, Гульсары!» – книге, моя дружба с которой имеет давнюю историю.
…После возвращения из армии летом 1988-го года я первым делом взялся за чтение повести Чингиза Айтматова «Прощай, Гульсары!». Я уже писал об этом в одном из своих прежних текстов. Так вот, во время «учебки» в армии среди бесчисленных солдат из Средней Азии выделялись два киргиза, у меня с ними ладилось, и потому большую часть времени мы проводили вместе. Они, как и я, пришли отслужить из института. То, что я был наслышан о «Манасе», Чингизе Айтматове, Иссык-Куле, рассказывал о фильме «Белый пароход», сделало меня уважаемым человеком в их глазах. Вечером того дня, когда я расхваливал «Прощай, Гульсары!» Айтматова как один из шедевров мировой литературы, я забрался в свою койку и честно признался себе, что поступил нехорошо, расхваливая с пеной на губах доселе непрочитанное произведение. Я утешил себя (попытался оправдать постыдный поступок) тем, что сразу по возвращении домой прочту эту повесть.
Я сдержал обещание. Летом, после демобилизации, я прочел «Прощай, Гульсары!». Прочел и сконфузился. Мне, несмотря на разделяющие нас тысячи километров, стало стыдно перед теми киргизами, которых я учил уму-разуму, словно малых детей, упрекал, что они, будучи земляками такого гения, как Айтматов, не читали его бесподобный любовный дастан «Прощай, Гульсары!». Оказывается, героем повести Айтматова была не девушка по имени Гульсары, а конь. Эти киргизы, вернувшись домой, тоже примутся читать повесть Айтматова и увидят, что Гульсары вовсе не девушка, а конь. И поймут, что я наврал им с три короба…
Книга издана в 1976-м году в Москве, к тому же с англоязычными комментариями. На задней обложке значится цена – «1р. 03к.». Объемистая книга в яркой обложке, напечатанная отливающим красным цветом шрифтом на дорогой бумаге, похожа на сувенир. Так и пролежала она, как сувенир, на протяжении сорока лет, до нее никто и не дотронулся, ее ни разу не раскрыли. Первым ее читателем через сорок лет после издания стал я.
Как она сюда попала? Ее привез в Швецию какой-то советский дипломат? Или ее занес сюда советский ветер пропаганды? Но что могла бы пропагандировать эта книга? Жизнь в колхозе? Горести, причиненные герою новой жизнью, одним из строителей которой был он сам? Может, книгу отправили сюда с целью привлечь внимание членов Шведской Королевской Академии, определяющих лауреата Нобелевской премии? Откуда знать?!
Книга ни разу не раскрыта, значит, ее не прочли и члены Академии.
Хотя имя Айтматова неоднократно попадало в список претендентов, «нобелевку» Айтматову не дали. Согласно завещанию Альфреда Нобеля, премия дается «литературе, завоевавшей успех с учетом политико-идеологических мотивов». То есть, мало того, что произведение гениально, оно вдобавок должно отвечать политико-идеологическим вкусам и требованиям членов академии. У Айтматова был лишь один путь отвечать данному требованию – как и Танабай в «Прощай, Гульсары!», он не должен был терпеть несправедливость, бесправность, ложь и швырнуть свой партбилет в лицо советской власти. Ведь Айтматов ничем не хуже других советских писателей-нобелиатов, а по большому счету даже на голову выше!
…На сей раз я прочел повесть при ином расположении духа. Я уже не двадцатилетний юноша, вернувшийся из армии, мне сейчас чуть ли не больше лет, чем герою произведения Танабаю.
Дочитав книгу, я уселся в беседке на берегу любимого озера. На сей раз спектакль на водной глади «разыгрывал» не ветер, на сей раз «сцена» находилась во власти дождя. Небесные стрелы-капли вонзались в озерную грудь и опускали тюлевую занавеску между мной и сценой.
По ту сторону тюля я видел долгую-предолгую дорогу. На обочине дороги сидел Танабай, тяжело дыша, вместе со своим другом. Гюльсары на сей раз опустился наземь не для передышки, а для того, чтобы испустить дух. Танабай гладил коня по гриве, беседовал с ним, листал страницы жизни. И небо, и озеро, и лес пришли, чтобы стать опорой Танабаю в трудную минуту. Стекающие с листьев капли мешались со слезами Танабая и падали в озеро.
Затем всё оказалось так, как в финале книги.
«Шел Танабай по степи, перекинув уздечку через плечо. Слезы стекали по лицу, мочили бороду. Но он не утирал их. То были слезы по иноходцу Гульсары. Смотрел сквозь слезы старик на новое утро, на одинокого серого гуся, быстро летящего над предгорьем. Спешил серый гусь, догонял стаю.
– Лети, лети! – прошептал Танабай. – Догоняй своих, пока крылья не устали».
…А я всё смотрел и смотрел на озеро, сберегая от дождя и прижимая к груди найденную в шведском «секонд хэнде» книгу достойного «нобеля» писателя. Выйдя из-под навеса, я стоял на самом берегу, омываемом волнами.
Танабай оседлал Гульсары и умчался вдаль.  
 
КАЛЕЙДОСКОП ВРЕМЕН И СУДЕБ
 
О мемуарах Чингиза Гусейнова «Минувшее – навстречу»
 
Не стану забегать вперед, но в 712-страничных мемуарах Чингиза Гусейнова «Минувшее – навстречу» нет ни одной скучной, неинтересной страницы.
Возьмешь в руки книгу и с первой же главы пустишься в воображаемую прогулку по старому Баку, Баку 50-70-летней давности – Ичери Шехеру и его окрестностям, познакомишься с его многонациональным населением, увидишь и ощутишь дорогие сердцу мгновения жизни. Так обстоят дела и с другими главами – они покажут тебе, как ретро-фильм, не столь отдаленную во времени историю родины.
Порой ты попытаешься ощутить сегодняшним своим сердцем романтические любовные истории тех времен, а порой кожа покроется мурашками от страха репрессий. Ты весь обратишься в понимание к судьбам, уничтоженным политической системой, и в поминание тех, кто, выдержав неимоверно тяжелые душевные и физические страдания, сумел сохранить свою честь. Ты будешь смотреть, словно захватывающий исторически-детективный фильм, разворачивающиеся на страницах писательские интриги при тоталитарном режиме, солидарность литературного сообщества в деле уничтожения одних и спасения других, отношения между человеком искусства и властью, между центром и провинцией, космополитизмом и национализмом.
Этот фундаментальный том воспоминаний появился на свет на основе дневника, систематически ведущегося с начала 60-х годов. Здесь повествуется не только о жизненной стезе маститого писателя, но также дается точное отражение сталинских репрессий, хрущёвской «оттепели», брежневского «застоя», горбачевской «перестройки» – испытаний, выпавших на долю некогда существовавшего в истории советского народа. Книга отражает также и жизнь в Азербайджане во время вышеперечисленных эпох, освещает многие неведомые нам темные уголки знакомой истории. Знакомит с сотнями живых персонажей, исторических личностей, заводит речь об интересных событиях.
В мемуарах есть страницы, повествующие о многих людях с самыми разными судьбами. Истории людей, проживших трагичную, горькую, порой тоскливую и в то же время интересную, как роман, жизнь, заставляют надолго задуматься читателя, не отпускают его. Самед Вургун, Лев Антопольский, Абидин Дино, Назым Хикмет, Егише Чаренц и его вдова Изабелла, Азиз Шариф, Мехди Усмиев, Иосиф Гринберг, десятки других…       
Воспоминания Чингиза Гусейнова позволяют увидеть во всей наготе общественно-политическую и литературную жизнь советской эпохи. Писатель не стал прибегать к дополнительному художественному украшательству, он записал всё так, как в свое время видел, заносил в дневник, помнил. Творческая среда той поры изображена не только в черно-белых тонах, но и с использованием всех цветов палитры.
Трагедией творческих людей в тоталитарных системах было не только то, что им не позволяли творить от души, что не было свободы. Трагедия начинается тогда, когда ты вынужден вместо того, что лежит на душе, творить затребованное другими!
…Иван Бунин объяснял причину своего нежелания возвращаться в СССР тем, что там захотят принудить его говорить то, что он не желает, верить в то, во что он не верит.
Я уже писал подробно в своем эссе «Право молчания» о коммунистическом режиме, ставящем человека искусства в такое безвыходное положение.
Наряду со всеми этими применениями силы, запретами и лишениями в стране советов была предоставлена широкая арена и большие возможности тем творческим людям, которые умели «ловить пульс» политической системы. Коммунистический механизм управления мог посредством русского языка явить всему миру приходящегося ему по нраву «провинциального писателя», пишущего на «национальном языке».
Целая литературная система обратилась в «фабрику перевода», перелагающую произведения национальных поэтов и писателей на международный язык. Наши нынешние писатели, замкнутые в своей локальности, могут завидовать собратьям из той эпохи лишь по этой одной причине.
За исключением пары-тройки писателей, в Азербайджане все, можно сказать, пишут на родном языке. Наш язык не является международным! Я испытываю тяжесть этого факта все  годы, как перебрался в Швецию – со своим языком, который оставляешь позади, переступив порог квартиры, тебе не постучаться не только в двери шведских издательств, возносящих писателей до Нобелевской премии, но даже в редакционную дверь местной газеты какого-нибудь крохотного городка.
Один раз я уже об этом писал, ничего, повторюсь – написанное на нашем родном языке невозможно вынести на «рынок» мировой литературы. Либо у нас должны быть писатели, пишущие на общемировых языках, либо сильная школа перевода, переводящая написанное на ведущие языки мира. Билингвизм позволяет писателю не только переступать границы, но и открывает перед ним широкие горизонты свободы.
В книге Чингиза Гусейнова есть много примеров того, как национальные писатели, перед коими закрылись все двери на родине, добились блестящего успеха в столице СССР. Так случилось и с самим Чингизом Гусейновым: его не прошедшие цензуру в Баку произведения были опубликованы на русском в Москве, а затем во многих и многих странах в переводах на иные языки.
«Нет пророка в своем отечестве» – фраза из Евангелия от Матфея, то есть, находящиеся рядом люди не увидят твоего таланта и гениальности, не поверят в истинность слов.
Успешность творчества в жанре мемуаров связана также с искренностью автора. А это получается не у каждого автора – выпячивание собственной роли встречается в мемуарах довольно часто. Листая страницы жизни Чингиза Гусейнова, удивляешься его способности обуздывать ностальгические эмоции, выражать чувства без лишней патетики (ведь книгу жизни, как правило, листаешь, предаваясь меланхолическим чувствам!), и точно также испытываешь симпатию к его искренним признаниям.
В годы независимости мы столкнулись со многими литераторами, которые выдавали за диссидентский выпад какую-нибудь свою строку или мысль, высказанную в советский период. А Чингиз Гусейнов, чья большая часть жизни прошла среди недовольной режимом творческой интеллигенции, пишет следующее: «Понимая, что к чему, я, консультант Комиссии по национальным литературам в СП, сознательно отгораживался от всего, что было связано с так называемым диссидентством, видя, однако, при этом, что правы протестующие, несогласные, из-за чего власти их давят, преследуют, что… – но открыто встать на защиту инокомыслящих?! Нет, это было выше моих сил».        
Но всё это не прошло мимо него, накапливающаяся годами «протестная энергия» впоследствии стала ведущей линией в творчестве Чингиза Гусейнова. 
Листая книгу, я ощущал не вполне объяснимое сродство душ с автором. Оказывается, совершенно другой человек, к тому же намного раньше тебя, прожил, испытал чувства, которые ты не мог никому объяснить на протяжении долгих месяцев и лет, чувства, которые порой оставались неясными даже самому тебе. Людей сближают одни и те же чувства, прожитые ими! А время и пространство тут никакого значения не имеют.
Наконец в связанной с Назымом Хикметом главе мемуаров источник этого сродства душ стал мне ясен – ведь я и сам знал, что тоска никогда не покидает чуткого (читай: творческого) человека, живущего за пределами своей родины, даже когда тот смеется или радуется. В книге приведена следующая цитата из Назыма Хикмета:
 
Страна моя, страна моя, страна моя,
ты сейчас в седине моих волос,
в инфаркте моего сердца…
 
Чингиз Гусейнов же пишет следующее: «Для писателя беда, когда не видишь читателя, не слышишь родной речи, оторван от друзей, близких, лишён духовного общения, задыхаешься».
Не переживший на собственном опыте всего этого не поймет всей глубины трагедии!
Но еще более ужасная боль начинается, когда ты видишь, что читатели, близкие и друзья не ощущают глубины страданий, причиненных разлукой с ними – не понимают, что ты сейчас нуждаешься в них в сотни раз больше, чем прежде, на родине… Бывает, получаешь порой удовольствие от такого вот состояния, но это дело другое, другая тема!
Творческому человеку близки не те, кого он считает родными, но те, кто читают его тексты и книги, понимают, ощущают его переживания… и говорят, пишут ему об этом. На чужбине человек порой испытывает одиночество вроде запасного пути с заржавевшими рельсами рядом с полноценной железной дорогой, запасного пути, по которому больше не ездят поезда. Рядом с домом, где я жил, проезжали поезда, там пролегали и рельсы, по которым поезда больше не ездили. Где-то бурлит кипучая жизнь, ты жил там прежде, но тебя там больше нет!
В концовке тома приводится именной указатель – 1449 человек. Но там есть еще один – 1450-ый – чье имя не упомянуто. Этим тайным человеком является читатель, разделивший с автором во всех главах книги его мысли и чувства! Это я…
 
***
Мне бы очень хотелось, чтобы «Минувшее – навстречу» издали на азербайджанском языке и его прочел каждый, в особенности взявшиеся за перо молодые авторы, общественные активисты, политики, историки, исследователи.
Еще и потому, что это – дастан о любви к родине писателя, которому выпала чужбина, где он прожил 70 лет своей жизни, о любви, не покидавшей его ни на минуту…
 
 
Перевод Ниджата МАМЕДОВА