ЛАЧИН
ЧЕТЫРЕ ВАРИАНТА ЛИТЕРАТУРЫ
Игорю Белисову, потенциальному сказочнику
В 2007-2009 годах мы с Яной Кандовой обсуждали тему отношения к литературе как к религиозному или светскому занятию. Cделали вывод, что разделение неточное – нерелигиозная по духу литература делится на творческую и проституционную. Дальше споры пошли о преимуществах и недостатках этих вариантов. В последние годы я выделил четвёртый вариант восприятия литературы – производственный.
Примерно треть соображений, изложенных в данной статье, принадлежит Кандовой. Уже после неё я согласился с некоторыми её выводами, которые раньше оспаривал, что показано ниже. Оценочная характеристика описанных вариантов – совместная.
Таким образом, хоть мы и не успели написать статью вместе, частично она соавторская.
***
В различных странах в различные времена литература уподоблялась (и уподобляется) религии, творчеству, проституции и производству. Все варианты, кроме религии, светского характера. Опишем их и дадим сравнительный анализ.
***
Религиозный вариант порождён иудаизмом и православием, воспринят исламом, частично викторианской Англией, царил в СССР с тридцатых годов, с примесью производственного варианта. В смягчённом виде это вариант представлен Древней Грецией. В последние годы древнегреческий вариант я называю не религиозным, а религиозно-творческим. Религиозная литературная система окончательно сложилась у греков-христиан.
Существует бог литературы: в России – Пушкин, в исламском регионе – Низами. Бог идеален. Его нельзя критиковать. Вы обязаны его любить, иначе вы подлец или сумасшедший. Вопрос, любите ли вы его, оскорбителен, допуская подлость или сумасшествие вопрошаемого. Его сочинения – священное писание, вроде Библии и Корана в религии. Цитаты из него являются доказательством. Превзойти его невозможно. Сравняться с ним также невозможно, ибо, согласно христианству и исламу, бог един.
Ангелы, святые и «отцы церкви» в литературе идентичны – это «классики, гении, великие». Им также надо поклоняться. Не уважать кого-то из них очень нехорошо, не уважающие большинство или всех – подлецы или сумасшедшие. Включают в их число, канонизируют – как правило, посмертно – только литбогословы и власти (иногда представленные одной группой людей). Равняться со святыми-классиками – большой грех, лишающий надежды на канонизацию.
Блаженные, «полусвятые» в литературе общепринятого названия не имеют, но иногда называются «полуклассиками». Стать таковым, беатифицированным, можно и при жизни.
Остальные авторы – священники. Известные писатели, признанные – митрополиты, архимандриты. Писатель проходит рукоположение в сан (получение рекомендаций, одобрение знаменитостями, принятие в союз писателей). Иначе, назвавшись писателем, будешь самозванцем, порицаемым и осмеиваемым. Пишущий – раб божий (пушкинский, низаминский), безоговорочно послушен вышестоящим, преклоняется перед святыми (классиками).
Литературе (проповедям) не приличествуют матерщина, вообще грубая лексика, эротика, физиологические детали, мистификации, игра ума забавы ради, игра слов, вообще элемент игры, увлечение красотой стиля, увлекательный сюжет. Слово «остросюжетный» звучит ругательством (Тургенев презрительно называл подобные сочинения «дюмовщиной», от имени Дюма). Серьёзный писатель должен быть скучноватым.
Форма произведения – вынужденный довесок к содержанию, должный быть незаметным, неощутимым. Стиль автора должен быть стандартным и общепонятным; виртуозность, усложнённость – признак «гордыни», «формализма». Та же ситуация во всех искусствах, отчего православные атеисты Стасов и Жданов ругали Врубеля и Шостаковича.
Поэзия считается выше прозы, этак «духовнее». Классики стихотворцы особенно чётко ассоциируются с ангелами.
Главная тема – мораль, точнее, считаемое моральным, правильным в данную эпоху. Эта мораль схожа с православно-исламской, частично с конфуцианской, иногда под маской атеизма и марксизма-ленинизма, как в СССР – культ семьи, порицание гедонизма, роскоши, внебрачного секса, сексменьшинств, развода, нудизма, настороженное отношение к плотской жизни вообще («похоть»), к честолюбию, освящение институтов власти, проповедь послушания вышестоящим, старшим и классикам (святым), безудержное восхваление бога Пушкина-Низами, коему приписывается всё хорошее в нас и в жизни («Пушкин – это наше всё»). Положительные герои асексуальны, де-факто (иногда и де-юре) монахи: отец Пимен, Тарас Бульба сотоварищи, Акакий Акакиевич, Чичиков (планировалось его нравственное возрождение), капитан Копейкин, Базаров, Раскольников (падший, но ангел), бесплотный дух Соня Мармеладова, князь Мышкин, отец Тихон, Алёша и Иван Карамазовы, Зосима, Платон Каратаев, отец Сергий, Рахметов, Вера Павловна, Корчагин, Штирлиц с Плейшнером и пастором Шлагом, Шерлок Холмс, патер Браун. Cловом, «отцы пустынники и жёны непорочны» (Пушкин).
Писать (проповедовать) нужно с любовью к людям, но внушать им смирение и чувство собственной ничтожности перед лицом автора-бога и ангелов (классиков), изобличать «гордыню». Человек – раб божий, пылинка, былинка, погрязшая во грехе. Писатель-поп не смеет оспаривать иерархию, состав классиков, иначе ославится еретиком. Собственного мнения не имеет, поддакивая начальству. О себе говорит самоуничижительным тоном, дабы избегнуть подозрений в «гордыне», честолюбии (типичнейший образчик – «Избранные места из переписки с друзьями» Гоголя). Постоянно распинается перед лицом классиков и особенно Пушкина-Низами, с религиозной терминологией: «святые имена», «священный», «святотатственный», «кощунство», «словоблудие», «греховность». За непослушание (ересь) лишается сана и кафедры для проповедей (возможности публиковаться и преподавать). Впрочем, непослушание редко, писатели-священники – люди смирные, вымуштрованные семинарией (литинститутом, филфаком).
Смертный грех – богохульство, «пушкинохульство», борьба или равнение себя с ним. Это сатанизм или безумие. Грешник предаётся анафеме, отлучению от церкви (литературы). Считается, что в литературе его уже нет. Проклятый обращается в лермонтовского «Пророка». Ортодоксы, вещающие от имени Пушкина-Низами, изображают «Пророка» пушкинского.
Филология и литературная критика становятся богословием, имитируя науку. Об авторе-боге пишутся только панегирики. Священное писание (сочинения бога) рассматривается только для восхваления, обнаружения новых достоинств и установления зависимости от него всех писателей. Биографии «великих» становятся житиями святых. Направление мысли литбогослова задано каноном – священным писанием и сочинениями святых.
В каждом языке свой бог. Считающий литературу религией часто обожествляет самых знаменитых классиков других языков, по одному на язык. Критиковать Сервантеса, Гёте или Шекспира в СССР было труднее, чем на Западе: мы их почитали богами, они – людьми.
Итак, литература – церковь, с богом, синклитом ангелов и раболепным духовенством, поющим псалмы. Читатели-прихожане, надзираемы батюшкой, молятся Пушкину-Низами и на иконостас (классикам); науськанные священниками, высмеивают грешников и травят богоотступников, к вящей славе господней.
Религиозное восприятие литературы уживается с атеизмом (примером служит Советский Союз) – многие атеисты бессознательно следуют религиозным нормам поведения. Но даже глубоко религиозный католик или протестант к литературе так не относится, ибо разграничивает литературу и религию. Впрочем, атеиста легче отвадить от религиозной психологии – указание на эту религиозность атеиста смущает.
У древних религиозное восприятие литературы смягчал политеизм. Монотеизм куда жёстче, авторитарнее (он централизован), и литературу окончательно обратили в религию христиане. Наконец, в отличие от язычников, иудаизм и христианство имеют «священный» текст, «божьи скрижали». И в литературу окончательно вошло религиозное понятие о непогрешимом тексте, объекте поклонения. Литература стала светской формой религиозного сознания. Укрепил эту традицию ислам – чистое моно, особо авторитарное, апофеоз средиземноморского монотеизма. Православие, и особенно ислам, воспринимают религией все виды деятельности – политические, философские и культурные.
«Апофеоз Гомера» Энгра частично отражает дух религиозной литсистемы. Классицизм ей потворствует – картина неслучайно написана классицистом, и неслучайно на ней изображён другой знаменитый классицист, Пуссен, и именно последний властно указывает зрителю на Гомера. Герой полотна – бог древнегреческой литературы. Монотеистами разжалован в ангелы, точнее, архангелы, главные ангелы (как-никак, бывший бог). На этой картине религиозная система облагорожена – классицизм порождён латино-романским регионом, и в религиозную ортодоксию не впал. Фактически это система религиозно-творческая, как и в древней Греции, благодаря политеизму. Закостенелость, застылость религиозно-литературной системы отражена в византийских мозаиках, где раболепные придворные окружают императоров Юстиниана и Феодору (читай: Пушкина и Низами). Литература православно-мусульманского региона разительно схожа не только с церковью, но и с византийско-исламским придворным двором.
Восприятие литературы как религии нанесло ей страшный удар, испоганило и отравило творчество и психологию тысяч авторов и миллионов читателей.
При религиозной системе неважно, что написано, важно, кем. Тексты, в том числе «священный», неважны, важна подпись под ними. Авторы делятся на шесть-семь групп: автор-бог, святые-гении, блаженные-полуклассики, митрополиты, рядовые попы, церковный служка, наконец, возомнивший себя попом прихожанин. Религиозник помещает вас в одну из трёх низших групп. В остальных он не мыслит вас по определению, «этого не может быть, потому что не может быть никогда». В какую именно группу вы попадёте, зависит от вашей репутации и… вашего мнения о себе. Чем выше вы себя ставите, тем больше вас поносят. Вас могут считать хорошим писателем, но узнав, что вы равняетесь со святыми, назовут пустышкой, ваши сочинения воспримут иначе. Для религиозника человек, считающий себя равным «гениям», дурак. Почему? Потому что дурак. Звучит абсурдно, но для религиозника это элементарная логика – его мозг болен, лишён логики. У считающего литературу религией склад ума теологический, не научный. Религиозник заранее, до прочтения, определяет ваше место в церковной иерархии, и оно очень низкое. Ибо вы раб божий, или хуже – верооступник, грешник. Подняться выше нельзя, ибо господь велик, можно слететь ещё ниже, или подвергнуться анафеме.
«Ни один гений не считал себя таковым» – «афоризм» тупого религиозника. До двадцатого века слово «гений» означало музу мужского рода, себя так не называли. Во-вторых, считающий себя лучшим или одним из лучших в какой-то области, говоря современным языком, считает себя гением – выходит, Гораций, Низами, Данте, Насими, Пушкин (что памятник себе прижизненный воздвиг вслед за Горацием), Ницше, Джойс, Микеланджело, Эль Греко, Гоген, Врубель и Скрябин не гениальны. Кто тогда вообще гениален?
Религиозник не видит текста – ни пушкинского, ни заборного. Каждый текст вставлен на какой-то уровень иерархии, а его содержание, текст сам по себе вообще не важен. Религиозник неспособен воспринимать текст, видя и слыша не читаемое и декламируемое, а имя автора. Мало кто читал «Евгения Онегина»: читали священный текст, не литературу. Почти никто не уважал этот текст как литературу, религиозник не изучает его, он верит.
Если провести сравнительный анализ своих сочинений с классикой, религиозник насмешливо спросит: «а зачем сравнивать?» Он заранее решил, кто лучше, не сравнивая. Сравнивать он не будет, ибо результаты сравнения могут поколебать религиозную иерархию, царящую в его голове. Он настолько глуп, что не скрывает своей предвзятости, говорит «не надо сравнивать», не подозревая, что простодушно расписался в своей абсолютной некомпетентности.
Верующий вообще не желает сравнения «бога» и «великих» со «смертными». Он боится разума, зная или чувствуя – разум колеблет веру. Сравнивающего высмеивают, сказав насмешливо: «конечно! ты гений!», или отвернувшись с презрительной улыбкой.
Православно-исламский регион (в частности, СССР) породил множество людей, владеющих рядом языков, прочитавших тысячи книг, помнящих наизусть сотни страниц, пламенно любящих многих писателей – и при этом абсолютно не разбирающихся в литературе, в упор не видящих текста. Мысль о священности текста парадоксальным образом привела к тому, что текст не важен; важно только, кто автор.
Волошин это чувствовал, пиша: Пушкина и Лермонтова нужно не открывать десятки или сотню лет, потом увидеть свежими глазами, что написано. Но дело не в том, во сколько лет сделать перерыв, а в том, чтобы перестать быть верующими от литературы, литприхожанами. Ещё уточнение: Пушкина и Низами прочесть объективными глазами гораздо труднее, чем других классиков православно-исламского региона.
Богослов или священник иногда умно рассуждает о частных вопросах. Со знанием дела рассказывает нечто, нам неведомое. Проводит сравнительный анализ одного сочинения «бога» с другим. Аргументированно разъясняет, почему некий Иван пишет лучше некоего Петра. Но не способен – и не хочет – сравнить «бога» и «великих» с остальными. Он служит церковной иерархии, подгоняя под неё реальность. Разум он использует, если это не вредит иерархии, вере, или, в данном случае, служит ей на пользу. Но разум в целом, разум независимый, ему опасен. Да и для всех верующих – разум признак «гордыни», нечто опасное, «от лукавого».
Знаменитые пушкинисты – Цявловский, Модзалевский, Тынянов, Благой – не учёные, а богословы, вроде Григория Назианзина и Фомы Аквинского. Биографии Пушкина и Низами – агиография, не наука. Гуманитарные науки и вузы в православно-исламском регионе не в чести, подменены богословием, духовной академией и семинарией. Этот регион породил в пять-десять раз меньше гуманитарно-научной литературы, чем принято считать.
«Что позволено Юпитеру, не позволено быку» – девиз гуманитарного богословия. Неважно, что написал и делал в жизни Пушкин-Низами, всё равно это хорошо; если так поступает другой – плохо. Религиозник может рассуждать очень умно, разбирая и ваше сочинение, и Пушкина. Но поменяйся местами ваша подпись и пушкинская, он заговорит совершенно иначе. Потому рассуждения верующего не стоят ровным счётом ничего.
То же и в моральном аспекте: поступок Пушкина, совершённый вами, может считаться подлым, но Пушкин подлецом не будет. Заложил эту аморальную традицию сам Пушкин, пиша, что если великий человек низок, мерзок, то всё же не так, как мы. Расистская мысль – и её восторженно повторяют религиозники.
Все мнимые достоинства религиозно-литературной системы на поверку оказываются злом.
Об отношении к тексту как к чему-то священному уже говорилось – на практике текст не важен, он поставлен на какой-то уровень церковной иерархии зависимо от автора, а не содержания.
Средиземноморский монотеизм связывают с уважением к тексту, книге. Это миф. Уважение к книге культивировалось язычниками. Уровня грамотности Римской империи христианский Запад достиг лишь к началу XIX века, православный регион ещё позже, благодаря коммунистам, мусульмане – ещё позже. О каком уважении к книге говорится, если самых невежественных людей в истории породило именно средневековье, золотое время для христианско-мусульманского духовенства? Монотеизм принёс идею одной священной Книги, пред коей всё остальное – ерунда или опасное вольнодумие. В исламской традиции монотеисты так и называются – «люди книги», «Писания», «ахль ал-Китаб». Именно в единственном числе. А интеллигенты, начиная с язычников – люди книг. Цель религиозника – обратить человечество в стадо, молящееся на священный текст (будь то Библия-Коран или Низами-Пушкин). Для этого надо отвратить людей от сочинительства. Как говорили мусульмане, сжигая богатейшие библиотеки мира: «если эти книги повторяют Коран, они излишни; если нет – вредны». У христиан эти настроения смягчены, но те же – не забудем, что и христиане, придя к власти, начали с сожжения книг. В книжном аутодафе принято винить только нацистов, но с этого начали все монотеисты. Не случайно Лев Толстой обмолвился в разговоре с библиотекарем Фёдоровым: взять бы все книги и сжечь. Это слова литсвященника, «человека книги», а не книг, как интеллигента Фёдорова. Религиозника раздражает умножение числа сочинений, ему надобно одно, любимое, коему все поклонились бы. Самое фанатичное поклонение одной избранной книге демонстрируют мусульмане (Корану) – ну так самым нечитающим регионом является именно исламский мир. Восточные славяне стали одним из самых читающих народов благодаря советскому строю (а теперь перестают им быть). Франция уже семь-восемь веков входит в число наиболее пишущих и читающих стран, хотя религией литературу никогда не воспринимала.
Уважение к писателю тоже миф. Религиозно-литературная система однозначно выигрышна только для автора-бога. Радоваться за него не стоит, ибо он бессовестно идеализируется как писатель и человек, притом в ущерб остальным авторам. Обожествление Пушкина привело к недооценке всей русской культуры, искажению её истории в угоду одной личности. Все достоинства Лермонтова как писателя и человека приписаны «богу» (смотрите «Евангелие от Иуды», Л.); основанный Цветаевым музей называется пушкинским, и памятник перед музеем стоит Пушкину, хотя никакого касательства к музею он не имел; его ординарные рисунки включались в руководства по рисованию; стихи о няне включали в антологии стихов, посвящённых матери (нужных у него нет); рассказы называются повестями; вольные переводы подаются оригинальными сочинениями; псевдоучёные делали карьеру, пиша о его однокашниках, предках, любовницах и дуре-жене. Обладатели учёных степеней написали о нём горы галиматьи, постыдной для школьника: осенний сезон благоприятен для поэзии, в двадцать пять лет он был автором «Евгения Онегина», Николай I остался в истории благодаря ему, русская культура стала русской благодаря ему же, русский мужчина научился уважать и любить женщину благодаря его лирике ets. Уже в девяностых один писатель, Третьяков, так и брякнул: «Не любить Пушкина – всё равно что не любить Родину». Словом, как шутила Яна Кандова, «Прошла зима, настало лето – / Спасибо Пушкину за это!» Пиша этот текст, читаю постсоветскую статью кандидата филологии С. Карпухина из Самары «Сколько слов в русском языке?» Автор пишет, что словарный запас Пушкина в двадцать четыре тысячи слов – непревзойдённая вершина то ли русской литературы, то ли мировой (между тем у Горького тридцать две тысячи слов, у Ленина тридцать семь тысяч, а у Пушкина, кстати, двадцать одна тысяча). Беру другую статью, 2009-2011 годов, Л. Н. Пороховник, «Сколько слов в русском языке и сколько слов в английском языке?» Вновь читаю, что двадцать четыре тысячи слов Пушкина (опять дутая цифра) – рекорд в мировой истории. Между тем в «Улиссе» Джойса около тридцати тысяч слов – в одном романе в семьсот пятьдесят страниц. Столь же уродливая ситуация возникла у мусульман в связи с Низами (к тому же писавшего заметно хуже Пушкина).
Беда не только в том, что некто идеализируется, беда, что ради этого унижают других. Русских мужчин делают дикарями, что без Пушкина и влюбляться бы не умели, а писателей и философов идиотами: многие из них написали десятки томов на всевозможные темы, но якобы их словари беднее двадцати четырёх тысяч слов. Это тактика всех священников и богословов: принижать человека для вящего величия бога. В ничтожном окружении легче выказать величие.
Выигрывают и канонизированные авторы: перед ними искусственно принижаются остальные. Большинство писателей – шестёрки Системы, рабы божьи, слуги начальства, говорящие о себе, опустив очи долу, и о боге со святыми – воздымая очи горе. Содержание их произведений неважно, они ничтожны изначально, как заштатный дьячок-мулла ничтожен перед Библией-Кораном и опусами «отцов церкви». Они воспитаны в духе чинопочитания: «Не должно сметь своё нам мнение иметь». А дорвавшись до известности, молчалины сами внушают пастве: не должно сметь своё вам мнение иметь. Любовь к богу, уважение к святым-классикам становятся обязаловкой, признаком воцерковленности, легитимности священников и прихожан. Ещё подходящая фраза для религиозников из «Горя от ума»: «Что скажет княгиня Марья Алексевна!» Главное писателю-попу и прихожанину – что скажет начальство, кого назначит классиком, а кого отлучит от церкви.
Ещё миф – об «ответственности за слово», мол, религиозники внушают чувство ответственности, учат правдивости, прививают скромность, дабы начинающие больше работали над собой или не писали вообще, коли плохо получается (а плохо ли получается, решать, разумеется, начальству). Это мнимое достоинство тоже претворилось в зло. Чувство ответственности выражается в том, что посягнувшего на «священных коров» спрашивают: «имеете ли вы право?» Спрашивается: справку надо получить, что имею право? Где выдаётся? Религиозники недовольно молчат, и видно, что им действительно хочется выдавать справки. Ответственность за слово сводится к тому, чтобы не сомневаться в церковной иерархии.
Религиозная (как правило, православно-исламская) литсистема обязует быть моралистом, внушает «чувство ответственности». Но эта литсистема наговорила глупостей и подлостей ничуть не меньше западных писателей. Религиозное представление об ответственности за слово не помешало Низами пропагандировать чадру и исламскую оккупацию, Карамзину – идеализировать самодержавие, Жуковскому – править Пушкина, Пушкину – считать вырезание поляков русским правительством внутренним делом славян и пенять Мицкевичу за сочувствие своему народу, Тютчеву – писать в том же духе, Гоголю – воспевать запорожцев, сжигающих польских детей и смеющихся над тонущими евреями, Достоевскому – призывать взять Константинополь, не считаясь ни с какими жертвами, Льву Толстому – изображать Наполеона безвольной марионеткой, а секс сатанистским занятием, Гумилёву – романтизировать первую мировую, Мережковскому – сравнивать Муссолини с Данте и Гитлера с Жанной д’Арк, Бунину – облить грязью русский народ времён Гражданской войны, Даниилу Андрееву и Ильину – считать Гитлера гуманнее Сталина, тому же Д. Андрееву – предлагать сделать всех животных дрессированными рабами на заводах и фабриках, Солженицыну – навесить на большевиков расстрел полусотни миллионов невинных людей, и половине писателей – радоваться распаду Союза, что означало смерть, рабство и нищету десятков миллионов людей. Чем, с этической точки зрения, эти авторы лучше Флобера и Анри Ренье в их башнях из слоновой кости или гедонистов Марциала и Мопассана?
Более того – религиозная литсистема, как и вообще религия, аморальна. Библейский бог спасает младенца Христа, но его не заботит гибель остальных новорожденных, ему это неинтересно. Этот имморализм, доходящий до прямой подлости, присущ и литературным религиозникам. Скажите, что Пушкин поступил некрасиво, трубя о победе над Керн, и они возразят: победы не было. Но это ещё хуже, значит, он её оклеветал, этак он выходит сволочью (об этом хорошо писал Вересаев в «Жизни Пушкина»). Религиозника это не беспокоит – автор-бог неподсуден. Совести у верующего не больше, чем у того же библейского бога.