Ляман Багирова
ЖАЖДА ЖИЗНИ
Эссе
Часть 1
Злой Чехов. Свободный Чехов. Мой Чехов
Антон Палыч Чехов однажды заметил,
что умный любит учиться, а дурак учить.
…………………………………………..
Дураком быть выгодно, да очень не хочется.
Умным очень хочется, да кончится битьем...
У природы на устах коварные пророчества.
Но может быть, когда-нибудь к среднему придем?
Б.Окуджава
30 ноября 2013 года умер Юрий Яковлев. Да, 85, да, болезни, да уходят актеры, на которых мы выросли, привыкли к их бытию, как к чему-то неизменному. Увы…
Еще долго Юрий Яковлев будет приходить в наши дома незадачливым женихом Ипполитом, весельчаком-гусаром Ржевским, или бархатно-закадровым голосом из «Берегись автомобиля». Для меня лично он навсегда останется князем Мышкиным с неповторимо-лучистым взглядом и деликатнейшим Антоном Павловичем Чеховым из телеспектакля «Насмешливое мое счастье». Эх, миновала пора телеспектаклей, пришла пора телесериалов. Все больше рейтинги гони, да горячие новости подавай, разбавленные бесконечными кулинарными программами и рекламой, куда же без нее, родимой! Если что для души, для раздумья, так это глубоко после полуночи, когда нормальный здравомыслящий человек, которому завтра в 8.30 на работу, уже спит. Но я не об этом сейчас. В одном из последних интервью Яковлеву задали вопрос: «С кем из сыгранных своих персонажей вы бы хотели встретиться, если бы была такая возможность?» Он ответил, что с Чеховым. И задал бы ему при встрече, пожалуй, один вопрос: «Антон Павлович, бывали ли вы злым?» «Думаю, он ответил бы «Да», – помолчав, сказал Яковлев.
Злой Чехов. Моему привычно-любящему сознанию трудно даже на письме сочетать эти два слова, не то, что произнести. В конце концов, что мы знаем о Чехове? О, бесконечно много и, возможно, ничего! Один из хрестоматийных авторов, портретами которых были украшены школьные кабинеты литературы, и чьи портреты в учебниках мы бессовестно разрисовывали. Какими только эпитетами не награждают Чехова в бесчисленных критических статьях и очерках. «Певец сумерек», «непревзойденный мастер короткого рассказа», «мастер лирического пейзажа», «мастер подтекста или подводного течения», «автор сверкающего, доброго юмора и беспощадной сатиры», «талантливый драматург» и т.д. и т.п. Было бы слишком долго и нудно пересказывать все написанное о Чехове. Во-первых, это невозможно, во-вторых, не нужно. Человек, вплотную изучающий или интересующийся творчеством Чехова, скорее всего, имеет представление обо всех этих фундаментальных исследованиях. Я же попытаюсь осмыслить словосочетание «Злой Чехов». Уж больно оно необычно, и, кажется, было глубоко продумано покойным артистом.
Итак, родился 29 января 1860 года в Таганроге – небольшом городке на берегу Азовского моря. Был третьим сыном в семье бывшего приказчика Павла Чехова, ставшего хозяином мелочной лавки. Если судить по словам героя индийского фильма «Бродяга», сын порядочного человека должен быть непременно порядочным человеком, а сын вора – вором. В общем, следовать по пути родителей. Коммерсантом писатель Чехов не стал, да и отец его особой страсти к торговле не питал. Павел Чехов был художником в душе. Одаренность его была разносторонней. Он самоучкой выучился играть на скрипке, писал красками, увлекался иконописью. Антон Павлович говорил о себе и о своих братьях и сестре: «Талант в нас со стороны отца, а душа со стороны матери». Самым сильным увлечением отца Чехова был созданный им церковный хор, где основные партии исполняли его сыновья.
Когда Чехов говорил: «В детстве у меня не было детства», он подразумевал под этим многое. Прежде всего, сам режим жизни детей Павла Чехова был не очень детским, вернее, вообще не детским. Это был почти каторжный трудовой режим. Лавочка Павла Чехова торговала с 5 утра до 11 вечера, забота о ней целиком была возложена на сыновей. Так велось приобщение к труду. День детей распределялся между лавочкой, гимназией, опять лавочкой, бесконечными хоровыми спевками и репетициями и такими же бесконечными молениями. Кроме того, каждый из детей учился ремеслу, будущий писатель – портняжному. А самое главное, все без исключения должны были приучаться к самому искусству торговли, в которое входило знание приемов «обмеривания, обвешивания и всякого торгового мелкого плутовства, – как писал в своих воспоминаниях старший брат Антона Павловича – Александр. – Покойный Антон прошел из-под палки эту беспощадную подневольную школу целиком и вспоминал о ней с горечью всю жизнь. Ребенком он был несчастный человек».
И все же, при явном деспотизме, влияние отца было далеко не отрицательным. Мелкий лавочник Павел Чехов, не гнушавшийся подчас неприглядными способами торговли, хотел сделать своих детей образованными людьми, хотел, чтобы дети были счастливее него. Он отдал их всех в гимназию, нанял для них учителя музыки, рано начал учить их языкам, так что старшие сыновья уже в отроческие годы свободно говорили по-французски.
Все рухнуло в одночасье. Отец разорился и вынужден был тайно бежать от кредиторов из Таганрога в Москву. Из обеспеченной семьи они враз стали бедняками, причем такими, о которых, потешаясь, судачил весь Таганрог. Один из современников писал, что разорение Павла Чехова произошло после следующего. Он закупил как-то бочку дорогого прованского (оливкового) масла в надежде выручить хорошие деньги. В бочку с маслом упала мышь, да так и утопла там. Масло было безнадежно испорчено, но хозяину лавки было жаль выбрасывать целую бочку дорогого продукта. Тогда Павел Чехов нашел остроумный выход из этого положения. Он пригласил к себе священника и попросил его провести над маслом обряд очищения. Через несколько дней после обряда Павел Чехов собрал у себя знатных людей города, намереваясь потчевать их блюдами на этом самом масле. Никто, включая того же священника, не притронулся к яствам, несмотря на то, что хозяин уговаривал: «Кушайте, господа, не брезгуйте! Масло теперь очищенное». История скоро разнеслась по городу, в лавку перестали заглядывать покупатели, а самих Чеховых еще долго дразнили: «Вы те самые Чеховы, у которых мышь в масле сдохла?» Разорение было неминуемо. Шестнадцатилетний Антон вынужден был остаться в родном городе, чтобы окончить гимназию. Юноша, отец которого спасся позорным бегством, и на которого мгновенно обрушились все тяжести взрослой жизни и насмешки обывателей. Трудно выстоять. Чехов выстоял с достоинством, оберегая свою независимость, внутреннюю свободу, особо не сходясь близко ни с кем. Все, что казалось ему посягательством на его свободу, вызывало в нем настороженность, подозрительность. Эта черта осталась характерной для него до конца его дней. Слишком тяжелым было подавление его свободы в семье и в гимназии!
Есть древнее ирландское сказание, где старый король дает наставления молодому, каким, по его мнению, должен быть истинный правитель. Среди этих наставлений есть и такое: «Не будь слишком суровым – от тебя отшатнутся. И не будь слишком добрым – тебя растопчут». Злость «доброго Чехова», гуманиста Чехова, доктора Чехова, не от внутреннего ли желания обезопасить себя, защитить свою независимость, внутреннюю свободу, не дать себя растоптать? Ох, как это дьявольски тяжело! Как это трудно – держать лицо, когда живешь в отчаянной нужде и пишешь на краешке подоконника смешные рассказы в разные журналы и газеты за копеечные гонорары. Когда распродаешь остатки домашней обстановки, занимаешься репетиторством, бегаешь по урокам и стараешься не обращать внимания на косые взгляды «хозяев», брошенные на твои продранные башмаки. Когда отсылаешь все собранные деньги в Москву и мучительно мечтаешь о стакане сладкого чая. Когда обиваешь пороги, униженно вымаливая назначениия именно тебе стипендии, которую выплачивает Таганрогская городская управа. Когда долгими ночами заучиваешь неподатливые, ускользающие из памяти латинские наименования костей, мышц и болезней, желая стать дельным врачом, а не шарлатаном. Злой Чехов? Да, если угодно! Да, если под злостью понимать умение держать спину под ударами судьбы! Не опускаться до пошлости, мелочных дрязг, развращающих душу и тело и ничего не дающих взамен. А ведь именно ему, Чехову, так легко было бы соскользнуть и в пошлость, и в дрязги, и в болото обыденности. Кому, как не ему, недавнему Антоше Чехову, сыну мелкого лавочника, знать эти стороны человеческого бытия. Кому, как не ему, заметившему впоследствии в письме: «Что писатели-дворяне брали у природы даром, то разночинцы покупают ценою молодости. Напишите-ка рассказ о том, как молодой человек, сын крепостного, бывший лавочник, гимназист и студент, воспитанный на чинопочитании, целовании поповских рук, поклонении чужим мыслям... выдавливает из себя по каплям раба, и как он, проснувшись в одно прекрасное утро, чувствует, что в его жилах течет уже не рабская кровь, а настоящая человеческая».
Было бы гораздо удобнее примириться со своим положением и во всем винить судьбу-злодейку. Мол, и хотелось бы стать чище и совершеннее, да выше судьбы не прыгнешь. Всяк сверчок знай свой шесток! Но, нет! Это злой Чехов, гордый Чехов, великий Чехов! Тот Чехов, который «по капле выдавливал из себя раба» (кстати, жутко не любила и не люблю эту фразу за отсутствие эстетизма; Антон Павлович – признанный эстет и в творчестве, и в жизни – но уж очень сильно от этой фразы веет клиникой кожных болезней!). Тот Чехов, который провозгласил, как заповедь: «В человеке все должно быть прекрасно: и душа, и мысли, и одежда». Тот Чехов, который определил кредо нового вида литературы: маленького рассказа, вбирающего в себя целую повесть или роман: «Краткость – сестра таланта», «Искусство писать – это искусство сокращать». Он добился доселе небывалой в прозе емкости формы, он научился несколькими штрихами, особенно путем сгущения типичности давать исчерпывающие характеристики людей. И, наконец, он, научившийся бережно врачевать человеческое тело, трепетно вознес и человеческую душу на достойную ее вершину. Ибо цена человеческой душе высока. Не стоит продавать ее задешево, не стоит разменивать на мелочи и позволять топтать ее из боязни прослыть отстраненным, гордым или даже злым. Господи, неужели люди всегда будут видеть только то, что им удобно, привычно, доступно их разумению?! Неужели так и будут называть: холодностью и отстраненностью тактичность и деликатность; умение опрятно и достойно выглядеть – заносчивостью и эгоизмом; а искреннее (только действительно искреннее, а не с целью возвеличить себя) желание помочь – злобой и стремлением причинить боль?! Да, Чехов умел причинять боль, он был врач. Думаю, он, подобно легендарному Жене Лукашину из рязановской «Иронии судьбы», мог бы повторить: «Я – врач. Мне часто приходится делать людям больно, чтобы потом им было хорошо». Но Чехов не причинял боли без надобности, из пустозвонства, из желания блеснуть красным словцом. Редкое качество – он умел чувствовать чужую боль как свою, а своих болей, учитывая тяжелый туберкулезный процесс в легких, у него было предостаточно. Чехов никогда не забывал, что любовь к человечеству лишь тогда плодотворна, когда она сочетается с живым участием к судьбам отдельных людей. Жалость к конкретному человеку была его культом. Даже простые люди, никогда не читавшие Чехова, чувствовали в нем своего, «сострадальца». Куприн рассказывает, что когда в Ялте в присутствии Чехова на борту парохода какой-то офицер ударил по лицу одного из носильщиков, тщедушного татарина, тот закричал на всю пристань:
– Что? Ты бьешься? Ты думаешь, ты меня ударил? Ты – вот кого ударил! – и указал на Чехова, потому что даже он понимал, что для Чехова чужая боль – своя.
Злой Чехов… Нет, это выдержанный Чехов, мужественный Чехов! Чехов, исцелявший пациентов и находивший время на долгие, подчас утомительные разговоры с огромной армией почитателей своего таланта, ибо ничто так не нужно человеку, как внимание и милосердие. Пока болезнь его не вступила в последнюю, безнадежную стадию, он не отказывал людям в общении, потому что не считал себя вправе их обидеть.
Люди валили к модному знаменитому писателю, донимали Чехова пустяковыми, но казавшимися им глубокомысленными вопросами (все хотят выглядеть умнее и лучше!), а он только позволил себе маленькую табличку на двери: «Просьба не курить», и просил посетителей садиться подальше от него. Это – Чехов, еще с молодости сформулировавший для себя кодекс воспитанного человека и следовавший ему всю жизнь, хотя составил он его для старшего брата Николая, талантливого художника, но беспутного человека:
- Воспитанные люди уважают человеческую личность, а потому всегда снисходительны, мягки, вежливы, уступчивы... Они не бунтуют из-за молотка или пропавшей резинки; живя с кем-нибудь, они не делают из этого одолжения, а уходя, не говорят: с вами жить нельзя!
- Они сострадательны не к одним только нищим и кошкам. Они болеют душой и от того, чего не увидишь простым глазом...
- Они уважают чужую собственность, а потому и платят долги.
- Они чистосердечны и боятся лжи, как огня. Ложь оскорбительна для слушателя и опошляет в его глазах говорящего. Они не рисуются, держат себя на улице так же, как дома, не пускают пыли в глаза меньшей братии... Они не болтливы и не лезут с откровенностями, когда их не спрашивают... Из уважения к чужим ушам они чаще молчат.
- Они не уничижают себя с тою целью, чтобы вызвать в другом сочувствие. Они не играют на струнах чужих душ, чтоб в ответ им вздыхали и нянчились с ними. Они не говорят: «Меня не понимают!» или: «Я разменялся на мелкую монету!»... – потому что все это бьет на дешевый эффект, пошло, старо, фальшиво...
- Они не суетны. Их не занимают такие фальшивые бриллианты, как знакомства с знаменитостями… Истинные таланты всегда сидят в потемках, в толпе, подальше от выставки... Даже Крылов сказал, что пустую бочку слышнее, чем полную...
- Если они имеют в себе талант, то уважают его. Они жертвуют для него покоем, женщинами, вином, суетой... Они горды своим талантом. К тому же они брезгливы...
- Они воспитывают в себе эстетику. Они не могут уснуть в одежде, видеть на стене щели с клопами, дышать дрянным воздухом, шагать по оплеванному полу, питаться из керосинки. Они стараются возможно укротить и облагородить половой инстинкт... Им нужны от женщины не постель, не лошадиный пот... не ум, выражающийся в умении... лгать без устали. Им, особливо художникам, нужны свежесть, изящество, человечность, способность быть... матерью... Они не трескают походя водку, не нюхают шкафов, ибо они знают, что они не свиньи. Пьют они только тогда, когда свободны, при случае... Ибо им нужна menssanaincorporesano.(здоровый дух в здоровом теле).
Я не могла отказать себе в удовольствии привести этот своеобразный кодекс чести. Он, как мне кажется, лучше всего объясняет определение «Злой Чехов». Злой, т.е. требовательный к себе и другим, доведший эту филигранную требовательность до культа, до хрустальной, чистейшей деликатности.
Есть такой, странный на первый взгляд, пример деликатности. В комнату, где сидят несколько мужчин, входит женщина. Глаза у нее заплаканы. Что сделает вежливый человек? Правильно, уступит ей место. А что сделает человек не только вежливый, но и деликатный? Повернет свое кресло или стул спинкой к окну, чтобы заплаканные глаза женщины не были заметны. Не приставать с участливыми расспросами, не бросать любопытствующие взгляды, а просто повернуть кресло. Вот! Я уверена, что Чехов свое кресло бы повернул. Не в молодости, нет. В молодости тот самый пресловутый, невыдавленный раб еще жил в нем. В более зрелые годы, когда ценой постоянной душевной работы были достигнуты изысканность внешнего облика и величие духа. Ибо величие духа – это внутренняя свобода, которая невозможна без уважения к себе и другим.
О Чехове, как и о любом крупном писателе, написано много. Есть люди, целиком посвятившие себя его творчеству. Честь и хвала им! Но по искреннему моему убеждению, самые точные и проникновенные слова сказал о нем свой же брат-писатель – Леонид Андреев. Когда-то я заучила этот отрывок из письма Андреева наизусть и помню до сих пор:
«О Чехове поспорим. По-моему, он был полон желания жизни, а не самой жизни. Оттого он остался до конца таким нежным, благородным и умным – настоящие обладатели жизни, как все законные мужья, плоски и грубы. Жизнь никогда не отдавалась ему; ему надлежало жениться на Дузе, а он повенчался с Книппер, его дача стояла ровно в двух кварталах от того места, где ему хотелось, чтобы она стояла: вероятно, каждый раз во время прогулки он смотрел на это место и думал: вот если бы сюда перенести дачу. Ему даже из деликатности было неловко жить, как другому неловко за табльдотом (столом) взять второй кусок мяса или выйти без галстука; но, вернувшись в свой номер, он писал великолепный голодный рассказ или письмо. Он никогда не лез в наполненный трамвай; он из вежливости образованного и понимающего человека не сопротивлялся смерти: раз бациллы, то какое же право сопротивляться и даже дискредитировать науку имею я, сам окончивший по медицине. На том свете он, вероятно, в аду – по какому-нибудь недоразумению; и притом не в страшном, с огнями, а в каком-нибудь очень неприютном, голом, пыльном и сухом месте; но сам бог, раздающий праведникам жизнь, не так понимает всю тонкость и красоту жизни, как этот скромный, пыльный, забытый грешник».
Побольше бы нам таких скромных, пыльных, забытых грешников. Ах, Антон Павлович, Антон Павлович… Говорят, на мечах древних рыцарей вырезались слова: «Без нужды не вынимай, без славы не вкладывай». Мне кажется, вы были таким же рыцарем. Только мечом вашим было слово. Но обращались вы с ним согласно этому девизу. Не больше и не меньше. В золотой середине.
Прим. Часть1 впервые была опубликована в газете «Мир литературы» в феврале 2013 года.
Часть 2
Берегите в себе человека
Жизнь, по сути, очень простая штука
и человеку нужно приложить много усилий,
чтобы ее испортить.
А.П.Чехов
В мае 2017 года довелось мне немного поработать волонтером в приюте для животных. Вот уж не думала, что там мне придется вести разговоры на литературные темы. И, тем не менее, с одним из работников разговорились мы о Чехове. И вновь то же самое! Мой собеседник утверждал, что Чехов в своих произведениях был злым и холодным человеком. Как я поняла, мнение составил не сам, а опирался на высказанное кем-то в какой-то телевизионной передаче. Передача также поведала, что Чехов был вовсе не тем благообразным пожиловатым человеком в пенсне (ему было всего 44 года, когда он умер, но в те годы старели рано), к образу которого мы привыкли, а довольно озорным и даже легкомысленным красавцем, порой беспощадно относившимся к женщинам. Из передачи были также почерпнуты сведения о том, что во многом официальная биография Чехова была составлена вначале его сестрой Марией Павловной, бывшей своеобразной душеприказчицей писателя и тщательно вымарывавшей из его писем и записных книжек все, что могло бросить тень на великого брата. А затем то же самое проделывали советские чеховеды, старательно формировавшие привычный образ писателя-интеллигента. Но доблестные современные исследователи с помощью сверхмощного фотооборудования добрались до вымаранной истины!
А выяснились-то – Бог ты мой! – ужасающие факты! И невинность-то Чехов по собственному признанию потерял в 13 лет, и имел связи и с японками, и с индусками, и влюбленным в него женщинам морочил голову неслабо, и всеми силами увиливал от брака, и женился-то за шесть лет до смерти на протеже Немировича-Данченко, и к основной своей профессии – врачебной был зачастую равнодушен, и брак его был более, чем странным – он, умирающий от туберкулеза, находится в Ялте, она – блистает на сцене в МХТ, редко встречаются, но при этом шлют друг другу нежные письма, и самое главное, он – врач, и очень неплохой диагност – отчаянно бежит от лечения и боится обращаться к врачам.
Правда?.. Да. И более чем правда. И можно добавить еще к этим фактам, что поначалу, издерганный нищетою, хотел разбогатеть, поэтому мечтал о хорошем приданом, что порывы назойливо влюбленных в него женщин (наиболее настырных поклонниц так и называли – антоновками) весьма саркастично осаживал, избегал выяснения отношений, на которых настаивали пылкие дамы, что в ранней молодости разорвал помолвку с невестой – Евдокией Эфрос, подругой сестры Маши. Девушка была серьезно влюблена в молодого писателя и даже ради его родителей согласилась принять православие (сам Антон Павлович был равнодушен к религии). Но была слишком экзальтирована, жених и невеста постоянно ссорились, и в конце концов Антон поставил точку в их отношениях.
Правда и то, что его связывал многолетний мучительный роман с Ликой Мизиновой, ставшей прообразом Нины Заречной в «Чайке». Правда, что Бунин, написавший, что в жизни Чехова не было глубокой любви, все же затем сделал пометку: «Нет, была. К Лидии Авиловой». Лидия Авилова – писательница, замужняя дама, мать троих детей, была страстной поклонницей Чехова, всерьез подумывала уйти от мужа к нему, но Чехов не допустил этого шага.
Во многом его поведение и образ жизни определяла болезнь, постепенно обглодавшая этого высокого (1.86 и по нынешним временам много, а по меркам 19-го века – вообще гигант), улыбчивого человека с яркими карими глазами и густыми каштановыми волосами.
Любому, кто знает, как изменяет характер человека та или иная болезнь, известно, что туберкулез вкладывает в человека невероятную жажду жизни. Когда один год жизни за пять. Но в то же время и страстное желание откреститься от этой болезни, гнать даже самую мысль о ней, даже когда она становится, увы, очевидной.
Конечно, может возникнуть вполне резонная мысль. Как человек при таком серьезном туберкулезном процессе умудрялся общаться с людьми и даже лечить? Но, наверно, не стоит забывать, что в то время чахотка не считалась чем-то сверхъестественным. Палочка Коха была выделена только в 1882 году и изучена сравнительно мало. Из мер предосторожности использовались только хлорная известь, отдельная посуда и платки. Кроме того, даже сильнейшее кровохарканье могло еще не означать заразной для других формы ТБЦ. То есть человек уничтожался изнутри, но для окружающих мог быть безопасен.
За 44 прожитых года, вернее, с 1884 года, когда Чехов впервые заметил признаки чахотки, и до 1904 года он ни на минуту не позволил себе бездеятельности. Прекрасно сознавая, что отпущено ему будет немного, он старался сделать как можно больше доброго в этой жизни. И это тоже была правда. На мой взгляд – первостепенная, более важная, чем правда о том, с кем и как был, с кем флиртовал и т.д. Но ведь, как метко заметил сам Антон Павлович, «Никто не хочет любить в нас обыкновенного человека»…
Когда с интимным придыханием вещают о его донжуанских похождениях, не грех бы упомянуть и другое. А именно то, что фактически на его содержании с 16-ти лет была огромная семья: отец, мать, четыре брата и сестра. Помимо творчества, он репетиторствовал, лечил (зачастую бесплатно!), покупал имение для всей семьи, хлопотал об устройстве больницы в Мелихово, обеспечивал книгами библиотеку своего родного города Таганрога, помогал многочисленным друзьям и, наконец, предпринял уникальную поездку на Сахалин, где составил первую в истории перепись населения острова, куда ссылали в основном каторжан.
История этой поездки вообще удивительна. Расстояние от Москвы до Сахалина больше 10 тыс.км. Это и сейчас много, а в 1890 году у Чехова путешествие на остров заняло 81 день. С 21 апреля по 11 июля. Представим себе на мгновение: от Москвы поездом до Ярославля, пароходом по весенним разливам Волги («раздолье удивительное») и Камы («прескучнейшая река»), опять поездом через Уральские горы до Тюмени. А далее началось «конно-лошадиное странствие» с «полосканием в невылазной грязи» Западной Сибири, поломками и опрокидываниями тарантаса, «ужасными перевозами через реки» – Иртыш, Обь, Томь. Немощеные дороги, опрокидывавшиеся то и дело тарантасы, весенние разливы рек, невозможность переодеться в сухую одежду, резкий холодный ветер – ну, прямо рай для туберкулезника!
Но недаром один из биографов Чехова назвал его человеком «с кровью странника в жилах». Ближние и дальние поездки были жизненной потребностью молодого доктора и литератора. Первое крупное путешествие было предпринято еще в 1888 году: вместе с сыном издателя газеты «Новое время» он отправляется в первый раз за границу: из Феодосии через Новый Афон, Сухум, Батум, Тифлис и Баку в Бухару и Персию. Однако уже в Баку его спутника ждала телеграмма о смертельной болезни родственника, пришлось возвращаться. «Судьбе угодно было повернуть мои оглобли назад», – сетовал Чехов в письме другу. Но увиденное по пути в Баку – «впечатления новые, резкие, до того резкие, что все пережитое представляется мне теперь сновидением» – только усилило жажду странствий.
«Кровь странника в жилах» – кажется, это относилось не только к путешествиям. Это была норма жизни, неприятие любых форм чего-то застывшего, замшелого. Замшелое – это всегда скучно. Кроме того, от скуки до жестокости и пошлости всего лишь один шаг. А пошлость Чехов ненавидел всегда, всем своим существом. Ненавидел и боролся против нее.
Да, он писал перед сахалинской поездкой, будто оправдываясь, ибо никто не понимал этого неожиданного шага: «Еду я совершенно уверенный, что моя поездка не даст ценного вклада ни в литературу, ни в науку: не хватит на это ни знаний, ни времени, ни претензий. Я хочу написать хоть 100-200 страниц и этим немножко заплатить своей медицине, перед которой я, как Вам известно, свинья».
Но, возможно, эти слова написаны с тем знаменитым подтекстом, на который так любят ссылаться чеховеды. Книга о Сахалине имела неоценимое значение для медицины и социологии, но может быть, автор просто пытался бежать от рутины жизни?.. И от ненавистного с детства скаредного семейного быта, который благодушно и лживо назывался семейным уютом?.. Помните: «в детстве у меня не было детства»?..
«Если вы хотите, женюсь, но все должно быть, как было до этого. То есть она должна жить в Москве, а я в деревне. Я буду к ней ездить. Счастья же, которое продолжается каждый день от утра до утра, я не выдержу … Дайте мне такую жену, которая, как луна, будет являться на моем небе не каждый день».
Когда Чехов то ли в шутку, то ли всерьез написал эти слова в письме к приятелю, то и не мог себе представить, насколько они окажутся пророческими.
Он женился за 3 года до смерти на актрисе МХТ Ольге Книппер. Она не была ни особенной красавицей, ни особенной умницей. Она даже не была особо молода. Двадцать девять лет, когда они познакомились в 1898 году. Излишне полновата для своего возраста. Но ее энергия, жизнелюбие, веселость словно вливали в него, слабеющего и больного, новые силы. В ней было очень много того, что сегодня называется «сексапильностью», а в начале ХХ века звалось «очарованием зрелой женщины». Недаром она никогда не играла девушек, а всегда женщин, пусть даже старше себя. «Всегда не весна, а лето, всегда зрелость, полнота, женское, а не девичье «смятение чувств», — писали про нее. И эта ее «зрелость» по-настоящему оживила Чехова. Таких писем, как Ольге, он никому никогда не писал.
Впрочем, и в этом случае на венчании настояла именно Ольга. Отношения их давно перестали быть платоническими, но жениться Чехов не собирался. И когда он в очередной раз позвал ее в письме в Ялту, она написала: «Неужели не понимаешь, до каких же пор мы будем скрываться? Люди скорее замолчат и оставят нас в покое, раз увидят, что это свершившийся факт». Если в других отношениях подобное осталось бы незамеченным, то тут Чехов сдался. «Олька! – ответил он ей. – Я приеду в первых числах мая. Если дашь слово, что ни одна душа в Москве не будет знать о нашей свадьбе до тех пор, пока она не совершится, то я повенчаюсь с тобой хоть в день приезда. Ужасно почему-то боюсь венчания, и поздравлений, и шампанского, которое нужно держать в руке и при этом неопределенно улыбаться». И даже родному брату, случайно встреченному на улице за час до женитьбы, Антон Павлович ничего не сказал, а сестре постфактум написал: «Я женился. Сей мой поступок нисколько не изменит моей жизни. Мать, наверное, говорит уже Бог знает что, но скажи ей, что перемен не будет решительно никаких, все останется по-старому».
Ольга Книппер… Фигура неоднозначная в жизни Чехова. Узнав о том, что Антон Павлович собирается жениться, Бунин воскликнул: «Это самоубийство похуже туберкулеза. Сестра и жена своею любовью уложат его в могилу». Доля правды в этих словах была. Сестра, молившаяся на брата и всю жизнь посвятившая ему, а затем памяти о нем, ревниво отнеслась к его женитьбе, тем более, на актрисе.
Ольга была дочерью немца-технолога и русской женщины. С 17 лет зарабатывала уроками музыки. Затем карьера актрисы. Была ученицей и протеже Немировича-Данченко.
Чехов обратил внимание на яркую артистку, когда она играла Ирину в его «Трех сестрах». Женить драматурга на актрисе своего театра – это значило получить своего автора. И Немирович, и Станиславский всячески содействовали этому браку.
Но жизнь молодоженов трудно было назвать счастливой. Он в Ялте, она в Москве. Он скучал и в присущей ему ироничной манере писал ей нежные письма. В ответных письмах она ругала себя за то, что не может бросить все и приехать, но тут же просила больше работать, чтобы быстрее закончить новую пьесу. Незадолго до смерти Чехов написал: «Они полюбили друг друга, женились, и оба были несчастны, потому что бес вложил в него бациллы, а в нее – любовь к искусству». Написано с неподражаемой, свойственной ему иронией, но только Бог знает, что скрывалось за нею...
Злые языки осуждали Ольгу, поговаривали о ее многолетнем романе с Немировичем-Данченко, ее постоянно видели в окружении поклонников и кавалеров. Долетели слухи и до Чехова. Однажды он написал: «Я получил анонимное письмо, что ты в Питере кем-то увлеклась, влюбилась по уши. Да и я сам давно уж подозреваю, скряга ты. А меня ты разлюбила, вероятно, за то, что я, человек неэкономный, просил тебя разориться на одну-две телеграммы… Ну что ж! Так тому и быть, а я все еще люблю тебя по старой привычке…»
При этом оба мечтали о детях, она была несколько раз в тягости и, как поговаривали, не только от Чехова, но все беременности оканчивались неудачно. И когда, наконец, после очередной операции ей объявили, что детей у нее больше не будет, она написала Чехову: «Скоро получишь осрамившуюся жену. Оскандалилась».
И после смерти Чехова она по-прежнему кружила головы и до 90 лет блистала на сцене, великолепная седая красавица. Ей многие признавались в любви и делали предложение, но она всем отвечала отказом. «Я никого не могу представить себе на месте Антона», – объясняла она. Но глаза ее по-прежнему лучились жизнелюбием и расположением к людям. Тем, что некогда так очаровало в ней ее великого мужа…
Часть 3
Черная бабочка
Eccehomo[1]
…В ночь с 14 на 15 июля 1904 года врача швейцарского курорта Баденвейлер Эрика Шверера вызвали к заболевшему иностранцу. Номер на втором этаже был слабо освещен. На белоснежных простынях лежал страшно худой, мертвенно-бледный человек с огромными костистыми руками и очень узким лицом. Это был Чехов.
Врача встретила плачущая, напуганная женщина, жена больного. Ей наконец удалось взять отпуск и вывезти мужа за границу. К тому времени они поменяли уже несколько курортов и гостиниц. В одной из гостиниц им даже отказали от места: больной беспрерывно кашлял и мешал покою отдыхающих. В этом последнем своем пристанище Чехов метался в бреду, разговаривал с каким-то японским матросом, несколько раз повторял слово «устрицы». Потом резко очнулся и впервые сам попросил послать за врачом.
Шверер, осмотрев больного, развел руками. И отозвал женщину в коридор: «Ваш муж умирает, сударыня». Чехов будто услышал эти слова (или предчувствовал их?..), улыбнулся, сел на кровати и произнес по-немецки (он знал по-немецки очень мало): «Ichsterbe» («Я умираю»). Доктор принялся успокаивать его и велел подать шампанского. Чехов понял. Он был врачом и знал старинную врачебную традицию. У постели умирающего коллеги врач непременно предложит шампанского, чтобы сделать уход того более легким и светлым…
Чехов выпил весь бокал до дна, сказал: «Давно я не пил шампанского», повернулся на левый бок и умер. Ольга Леонардовна не заметила, как он перестал дышать, потому что прогоняла непонятно откуда появившуюся в комнате огромную черную бабочку, обжигающую крылья о раскаленное стекло электрической лампочки… Даже сейчас она не верила, что ее муж может умереть. Ольга Леонардовна слишком любила жизнь, слишком ждала и верила в уловимость счастья… Но счастье неуловимо, и бабочку так и не удалось выгнать, а еще через несколько минут со страшным звуком вылетела пробка из недопитой бутылки шампанского…
Позднее Шверер писал в воспоминаниях: «О нем говорят, это великий писатель. Возможно, но при этом он очень плохой врач. В таком состоянии пускаться в путешествие – это безумие».
А может, это не было безумие? А просто – жажда жизни?..
P.S. Судьба напоследок еще раз выкинула странную штуку. Бред Чехова об устрицах оказался пророчеством. Из Баденвейлера в Москву его тело привезли в поезде № 1734 в вагоне для перевозки устриц. Многие усмотрели в этом издевательство судьбы. Но, скорее всего, никакой мистики не было. В те времена не все поезда были оснащены холодильными установками, они были редки и предназначались только для перевозки дорогих продуктов. А Чехов умер летом…
Но одно точно: уход Чехова был словно списан с его пьес. Тех самых, которые не особо принимали современники и которые до сих пор больше всего ставят на мировых сценах. Тех самых, которые он деликатно называл «комедиями» и которые, по сути, являлись трагедиями. Но тяжкого так много в жизни, а Чехов не считал себя вправе предлагать зрителю трагедию. Он смягчал страшное. Но разве от этого менее горько от его ухода?.. И разве менее пронзительно звучат слова, в которых он, обычно такой сдержанный, выплеснул боль своего сердца:
«Мы, дядя Ваня, будем жить. Проживем длинный-длинный ряд дней, долгих вечеров; будем терпеливо сносить испытания, какие пошлет нам судьба; будем трудиться для других и теперь, и в старости, не зная покоя, а когда наступит наш час, мы покорно умрем, и там, за гробом, мы скажем, что мы страдали, что мы плакали, что нам было горько, и Бог сжалится над нами, и мы с тобою, дядя, милый дядя, увидим жизнь светлую, прекрасную, изящную, мы обрадуемся, и на теперешние наши несчастья оглянемся с умилением, с улыбкой – и отдохнем. Я верую, дядя, я верую горячо, страстно... Мы отдохнем! Мы услышим ангелов, мы увидим все небо в алмазах, мы увидим, как все зло земное, все наши страдания потонут в милосердии, которое наполнит собою весь мир, и наша жизнь станет тихою, нежною, сладкою, как ласка. Я верую, верую... Мы отдохнем!»
[1] Eccehomo – Человек он был (лат.)