Наиля Мир-Касым

ЖИВИ ДОЛГО, БЕЛЫЙ ВОРОН

 Моим дочерям  Рене и Аян, с любовью
 

«Герой моего романа»  свой первый сценарий назвал «Дороги». Сценарий начинался словами «Дороги бывают разные: широкие, прямые, узкие…», а заканчивался словами: «Впереди – всегда дорога».
Я не знаю, когда свалилась на меня эта лавина. Время и пространство, как оказалось, не линейны. «Когда», «сколько» – это придумал человек для своего удобства. Но время и пространство, по существу, не подлежат счету. Где начало? Где конец? Кто знает?..
Вот только что я услышала первый крик своей дочери, чайник кипит, мамин голос, смех внука, скрип половицы – все звучит во мне сейчас. Вот здесь, слышу. Если память что-то воссоздает, то это здесь и сейчас.
…А лавина могла свалиться, когда мой далекий предок Мир-Тагы встретил в раскаленной пустыне Аравии Мир-Касыма и поделился с ним несколькими глотками бесценной влаги. Я слышу арабскую речь – несколько коротких фраз. Я вижу – им по пути, они идут в Страну Огней.
Или когда моя будущая 17-летняя мама лежала на операционном столе, и известный хирург Мир-Асадулла Мир-Касимов делал ей операцию на почках, даря жизнь маме, тем самым и мне.
Или когда на фронте встретились мой отец – главный врач военного госпиталя – и молодой красавец лейтенант-зенитчик Мир-Мустафа, брат моего героя? Встретились, чтобы до конца жизни быть друзьями. А возможно, это произошло на Торговой улице в Баку, когда меня с Ним познакомила подруга? Нет, как-то мимо. Так может быть, через несколько месяцев в Москве, в аэропорту, когда едва знакомые двое оказались «на этом месте, в этот час»? Опять не то. Возможно, на следующий день, в музее А.С.Пушкина перед «Голубыми танцовщицами» Дега? Или на Сретенке? Быть может, на Главпочтамте или через день во ВГИКе, когда кто-то читал стихи, или тогда, в зале, когда слушали «Аппассионату»? Нет, это, конечно, все было прекрасно. Но…
Лавина свалилась на нас на восьмой день знакомства, когда в городке Моссовета я споткнулась об огромный синий сугроб и упала в него. И, совсем как Андрей Болконский, посмотрела в необъятное сказочное андерсеновское небо в снежинках. ВДРУГ, через века, НАКОНЕЦ увидела устремленные на меня глаза. Вдруг пришло узнавание и понимание этого уверенного взгляда, уже знающего, что должно произойти по земному счету еще в 50-60 последующих лет. Не секунда, одна тысячная секунды окутала все прошлое, настоящее и будущее туманом? Нет, дурманом.
Что-то довело до сознания: это сейчас и навсегда.
«Я хочу стать танком для тебя» (из будущего письма).
В Москве я пробыла 10 дней по календарю. Эти десять дней, скорее, тысяча по сути, окутанных этим дурманом, сказками Испиреску, импрессионистами, Брамсом, Римским-Корсаковым, Его друзьями, снегом, Москвой, прошли, пролетели как прекрасный сон. И было очень много музыки.
Из писем Октая:
«Наиля. Мы будем с тобой всю жизнь слушать музыку. Да? Музыка делает жизнь понятной, простой, доброй, в то же время необъяснимой ничем, кроме самой музыки, т.е. только музыке дано объяснить жизнь до конца, без всяких загадок».
«Я сейчас слушаю «Аппассионату» и мне здорово хорошо, потому что она написана про тебя».
«Музыка ты моя! Сейчас я слушаю потрясающую латиноамериканскую музыку».
«Наконец-то я купил твою музыку. Такая вещь! Охохо! Называется она «Тангера». «Спасибо за Экзюпери. Он очень тонкий и музыкальный писатель».
Слов было мало.
«Давай ронять слова, как сад – янтарь и цедру, рассеянно и щедро, едва, едва, едва» (Б.Пастернак).
«Может быть тебе послать лист белой бумаги, потому что то, что я смогу написать – это все равно, что чистый лист, по сравнению с тем, что я хочу сказать» .
Что мы чувствовали в эти первые десять или тысячу сказочных дней? В Москву я приехала с сестрой, братом и подругой. Ничего не помню. Только как-то мельком увидела их недоуменные лица. Сплошной «импрессион».
«Ничего не хочу знать. Только тебя. Чтобы кроме тебя ничего не существовало. Не надо времени. Только несколько мгновений, которые я выберу, сменяли бы друг друга поочередно и бесконечно…»
Через десять дней безумного дурмана я возвращаюсь в Баку. У Октая – так зовут «героя моего романа» – впереди были еще три экзамена. Только в аэропорту я поняла – он летит со мной. «Надо поговорить с мамой».
Теперь о маме. Я однажды осмелилась и написала о Джейран ханум. Если сейчас я увлекусь ею, то никогда не смогу дописать то, о чем сейчас пишу. Единственное, что невозможно не сказать во всей этой истории вне времени и пространства, это то, что она для меня оказалась Сущностью, которая вобрала в себя все: и Вселенную, и Вечность.
Вот моя интерпретация, мои чувства, первое, второе, все последующие:
Я, 22-летняя, опьяненная окутавшим меня дурманом девочка, должна была предстать перед главным человеком в жизни Октая. Одна из московских подруг Октая подарила ему свою фотографию с грустными и обреченными словами: «Октаю, который любит Маму и Баку». Все ясно как Божий день. Добавить к этому нечего.
Знакомство с Джейран ханум перевернуло мою жизнь и мои представления об очень многом. Я росла в крепкой, красивой, любящей семье. Родители-врачи гордились своими детьми и верили в нас. Я обожала своего ангельски спокойного, неразговорчивого отца, от которого постоянно пахло йодом и наркозом. который навсегда оставил во мне любовь к парфюму с аптечным запахом. Мама, настоящая азербайджанская мать, трясущаяся над нами, редко хвалила нас в глаза и воспитывала нас чуть ли не пуританами. (К счастью, она увидела всех своих внуков и даже правнуков). Семья была читающая (тогда так было почти у всех), и поэтому мое увлечение литературой было принято с уважением. Книжный шкаф постоянно пополнялся: Толстой, Бальзак, Диккенс, мамины любимые «Джейн Эйр» и весь Драйзер. И уже тоненькие книжки Ахматовой и вообще много стихов.
И вот новый для меня тип Женщины. Джейран ханум. Мать пятерых достойных сыновей. Изысканная, царственная, красавица с огромными лучистыми, ну, прямо, как у Марии Болконской карими глазами, смотрящая, как и ее сын прямо в глаза собеседнику. Просвещенная, светлая, пропитанная глубокой, неподдельной эрудицией, не ради эффекта, а по необходимости использовавшая в своей речи французские и латинские изречения, Джейран ханум была одновременно открытым и отстраненным человеком. В ней было что-то от Полины Виардо, вообще от XIX века: деликатность души, певучесть речи, ажурные перчатки, тонкий аромат духов.
Джейран ханум меня приняла мгновенно и навсегда. Хотя, скорее всего, у нее были другие планы по поводу «партии» для Октая. Но мудрость ее заключалась в том, что при первом же взгляде на нас с Октаем все стало ей ясно. Она говорила потом: «Улдузлары барышыб».
Из письма Октая через несколько дней:
«Мама, я счастлив. И ты знаешь, почему. Будь теперь  спокойна за меня. Будь спокойна вообще. И будь горда тем, как ты прожила свою жизнь. Спасибо тебе за все, что ты сделала для меня. Я обязан тебе своим счастьем.
Счастье иметь такую мать приобрело для меня новое, незнакомое качество. Ты стала для меня в сто раз дороже».
Я прожила с Джейран ханум 20 счастливых лет в прекрасном духовном единстве, под одной крышей, и ни разу она меня иначе, чем «Наилинька» не назвала. Она стала моей гордостью, моим другом, наставницей.
В доме с нами жила еще одна прекрасная женщина. Прасковья Алексеевна Пряникова, тетя Паша. Её уважали все соседи, все, кто приходил в наш дом. Она была чудесной души человеком, с красивым, крупным татарским лицом. Когда-то в 20-е годы она бежала от голода с Волги. К Мир-Касимовым она попала, когда Октаю было 20 дней. И прожила здесь до конца своей жизни. Она вынянчила Октая, его племянников, а потом еще и наших девочек: Рену и Аян. Весь быт нашего дома находился в руках тети Паши, любовь к ней моих девочек была безгранична.
А в салоне царствовала Джейран ханум. Здесь принимались самые разнообразные –  простые, великие, будущие великие, талантливые, или желающие таковыми быть – люди. Духовность в доме была воздухом. Пять ее сыновей обожествляли маму, преклонялись перед ней и, конечно, сравнивали с ней всех (!). Вообще-то все пятеро потрясающих «особей мужского пола», оставшиеся без отца (Октаю было 15 лет, когда не стало его) жили каждым вздохом своей мамы. Ею и любовью к ней ее сыновей восхищались современники.
Из письма Октая:
«Наилька! Твоя фотография стоит на этажерке прямо перед моими глазами. Просыпаюсь и вижу тебя, а мама не пишет…»
И это «мама не пишет» рефреном через все письмо.
Итак, дурман постепенно превращался в какие-то конкретные поступки. Нет, он не уходил совсем. Он и сейчас со мной. Просто со временем он спрессовался и превратился как бы в мою броню, крышу над головой. Быстрое обручение. Отъезд Октая на 3 месяца сдавать экзамены и доделывать дела. И письма.
«Спаси меня от «без тебя».
«Наилька, родная, твои письма – это просто пирамида, сфинксы, всякие Соборы Парижской Богоматери. В общем, глобальные письма».
«Наилька, я люблю тебя музыкально, то есть через музыку, нет, музыкой. Нет, просто в музыке я слышу свою любовь. Все об этом писали. И Брамс, и Вагнер, все вообще, писали о тебе».
Потом, уже летом, совершенно бесцеремонно мы с Октаем влезли в день свадьбы старшего брата Руфата и его невесты Айтекин Рзакулиевой и сыграли свадьбу на даче в Шувелянах под 300-летним карагачем: два жениха и две невесты. Свадьбу эту вел наш замечательный, любимый и талантливый писатель Мирза Ибрагимов, который был нашим соседом и в Баку, и в Шувелянах. Дальше Октай должен был проучиться в Москве еще год! Я осталась в Баку из-за учебы в аспирантуре с Джейран ханум и Айтекин, муж которой тоже уехал в Дубну, где работал: обустраиваться. Грустили, но все делалось, как и должно было быть. Зато письма! Иногда 3-4 штуки в день.
«Наиля! Как красиво звучит твое имя. Любимая Наиля. Твоя имя как хорошая книга, там все, что нужно человеку для полной жизни».
«Наиля, твое имя означает бессонную ночь, когда думаешь о жизни, красоте, о добре, о Родине».
И моё в ответ:
«Октай, моя цель – сделать твою жизнь счастливой, полтяжести жизни (всю не смогу) взять на себя, сделать так, чтобы все твои высокие идеи, желания претворялись в жизнь как нельзя более быстро и безболезненно. Мне за тебя не страшно. Ты все сможешь сделать, для этого у тебя огромный потенциал».
И… пошла жизнь. Всякая: трудная, грустная, счастливая, горестная, веселая, дети, школы, мой институт. Но все это (дети к этому не относятся) попутно: главное – фильмы, фильмы, фильмы, что явилось основной частью нашей жизни и ее смыслом.
А рядом всегда, во всех случаях, беспрестанно были друзья. Друзья – это та категория молодежи, которую впоследствии стали называть «золотой» и «пассионарным взрывом шестидесятых годов». «Шестидесятники». Что мы делали?! Философствовали, самоутверждались, увлекались, кто чем: чайной церемонией, Памиром, дзеном, философами, джазом, японскими трехстишиями... да я все и не перечислю, и все вместе карнавалили, обожали друг друга, свой город, свою Торговую, свое море, свою молодость, находились в состоянии очарованности миром.
Имена? Бог мой! Какие имена!!! Рафик Бабаев и Фарида – любовь и джаз, Эльчин Мамедов и Гала – Япония, живопись и еще 1000 увлечений, Фархад Халилов и Тамуся – художники, поэты, фантазеры, Полад Бюльбюльоглу – друг детства и сосед по блоку, Агабек Султнов и Элла – вечная любовь и желание быть с ними, Салех Миралаев и Флора Наджи –  этот оптимизм пары!, Азер Паша – режиссер, на постановке спектакля «Бумбараш» мы устроили ему та-а-а-а-кие овации!, Азер Мустафазаде и Вефа – Ах! Вефа! Вефа!, Рафик Камбаров и Римма: Какие вкусные конфеты привозила Римма из Куйбышева! Каким покоем всегда веяло от Рафика, Эмин Сабитоглу (!!!), очаровательная, талантливая во всем Солмаз Ибрагимова.
А Вагиф Самедоглу! Разве забудешь совместную с ним поездку  на свадьбу в Тбилиси с его подарком жениху: живой барашек с красной лентой в багажнике? Незабываем этот длинный путь с самым остроумным, ироничным и самоироничным человеком и его стихами. Или поездку с Вагифом и Интигамом Гасымзаде в Москву на утверждение сценария?! Или экспромты Вагифа, которые мы записывали на столах в номере гостиницы «Россия»? И зародившуюся там любовь Интигама и Рены Шейхзамановой, которую проживали мы вместе – не забыть.
Не забыть и наши поездки по Азербайджану на нескольких машинах с друзьями и друзьями друзей.
Что сейчас выдает моя память? Я ей так благодарна – весь негатив из долгой жизни она вычеркивает, оставляя только радостное: в моей памяти никто еще не умер, все живы, вот вижу, как  играет Рафик Бабаев, склонив голову и закрыв глаза, вижу, как весело смеется Салех, как красиво играет нам с Октаем Эмин Сабитоглу  в 12 часов ночи только что написанную песню, вижу радушного хозяина Маира Зия-заде – все живы!
Помню восторг всего дома, когда приходит семья Рафика Бабаева. Это бывает особый день. Дети дружат, мы с Фаридой дружим. Вот мы сейчас в Сухуми вместе с Рашидом Бейбутовым и семьей Рафика Бабаева на съемках фильма «1001 гастроль». Помню теплые, светлые вечера в доме творчества писателей – со стихами, песнями и морем, морем, вечно волнующим воображение.
Помню, как всю дорогу из Агсу до Баку я, Нушаба Эфендиева и двое наших детей поем чуть ли не все азербайджанские песни, а подъезжая к Баку хором затягиваем «Все бакинские огни». Помню частые ночные разговоры о жизни Октая и Азера Мустафазаде у нас на балконе. Никогда не забыть того состояния восторга, когда однажды мы с Октаем на вечерней прогулке увидели сидящих в приморской чайхане Вагифа Самедоглу, Анара и Эмина Сабитоглу. Октай только что закончил фильм «Море у людей», сценарий которого был написан Анаром и Максудом Ибрагимбековым, музыку написал Эмин на стихи Вагифа. Когда мы подошли к ним, они хором спели песню из фильма. Ну какие слова найти, чтобы объяснить полноту счастья от такой встречи?!
А запомнившийся вечер с двумя замечательными людьми нашего времени! Муслим Магомаев, тоже товарищ детства и сосед, привез в Баку Игоря Костолевского, и мы у нас провели один из потрясающих вечеров. Как забудешь?!
Помню моду на «идем смотреть фильмы к Солмаз Ибрагимовой и Маиру». И гостеприимный, вечно полный друзей, музыки, собак, дыма сигарет дом Маира Зия-заде становится на какое-то время центром встреч друзей. И, главное, во всем этом была любовь – неисчерпаемая, неугасающая, нескончаемая: всех ко всем. Не было злобы, сплетен, роскоши, машин, особого комфорта и даже часто – денег. Но нам всем казалось, что мы можем все. «Стану танком для тебя» – сверхзадача! Нам казалось, что мы –  «красивые и мудрые, как боги и грустные, как жители земли» (Окуджава).
А за всем этим «карнавалом», за каждым из тех, кто назван мною, стояли огромный труд, бессонные ночи, муки творчества, бешеный ритм работы, терпение, талант+талант. «Как молоды мы были, как искренно любили, как верили в себя». Я думаю, что эта вера в себя, эта несокрушимая уверенность в том, что все получится, сделало этих людей теми, кем они являются сегодня. А ведь  сколько было отторжений и неприятия, куда-то кого-то не допускали, что-то кому-то запрещали, в лаборатории по небрежности уничтожался уникальный негатив, который в бурю, в открытом море  снимался 20 дней и режиссер-мужчина плакал, как ребенок. Бывали простои, долгие месяцы безденежья (у всех), а карнавал продолжался. Почему? Просто перевес духовного над житейским был столь велик, что ни пустые полки, ни грошовые заработные платы, ни наша «мода» того времени не могли поколебать Веру в себя и очарованность окружающими нас людьми. И еще, у нас всегда было, есть, будет наше духовное богатство – Море. Обогащающее. Обещающее, дающее всегда надежду: летнее море, осеннее море, весеннее море. А почему и не зимнее?!
До встречи с Октаем я написала рассказ  о море. Наивный, детский, но там говорилось, что это море принесет мое большое счастье. Что знала я до знакомства об Октае? Что есть некий молодой бакинец, что он очень талантлив, что газета «Правда» написала о том, что он уже на III курсе получил за свой фильм «Гран-при» Всесоюзного студенческого фестиваля. Все. Потом была любовь. И уже ничего более узнавать не хотелось. Когда мы прилетели в Баку после наших 10-дневных «московских каникул», в аэропорту, садясь в такси, он спросил, куда меня везти. «На улицу Мир-Касимова», – сказала я. Он странно посмотрел на меня. Мне пришлось добавить: «Я там живу». Дальше встреча с Мамой, встреча, которая мне многое объяснила. И ковер с портретом отца на стене и с его фамилией. Я вспомнила вчерашний взгляд Октая. «Ничего себе», – подумала я. Трезво, сквозь свой туман-дурман (шутка). Авторитет отца Октая в доме был до такой степени высок, до того недосягаем, что постепенно его образ перерос в моем сознании в понятие святости. Я стала искать эту святость в Октае, в таком «живописном», в его внешности, в характере, в манере спорить до победного конца, в умении логично все обосновывать и внушать. Ну что ж, каков же Октай?
Во-первых, и главное – ему во всем «хочется дойти до самой сути». Он не может быть спокойным наблюдателем. Ему до всего есть дело. Он так любит, чтобы все было по закону, что создал даже свой «Закон Равновесия», хотя самого его ни в какое прокрустово ложе не уложишь.
Веселый, озорной, ребячливый, наивный в юности, беспокойный, требовательный, бескомпромиссный, порою гневный в зрелости, Октай – неутомимый во все времена труженик. Он все делает дотошно, до победного конца. Октай, как герой Ромена Роллана Жан-Кристоф, шагает по прямой, и если кто-то так не может, он уже вне его круга. Он всю свою сознательную жизнь ненавидит ложь, сам не умеет врать, хотя в некоторых случаях, как говорила Джейран ханум, «святая ложь» не помешала бы, и не переносит предательства. Борется с предательством, несправедливостью не на жизнь, а на смерть. А сейчас, когда уже через несколько дней «привет, тебе 70!», это уже становится проблематичным – уходит здоровье, расшатываются нервы, портится нрав. Трудно в состоянии отрешенного сфинкса постоянно вступать в прямое противоборство с ложью или предательством. Но в этом он неуправляемый. Его обостренное чувство справедливости делает его белым вороном. Этому белому ворону самому трудно в социуме. Кто-то его не любит за то, что он говорит правду в лицо, причем громко, кто-то за то, что он «трудный сосед». Он сам же говорит: «Есть люди, которые мне очень не нравятся. И когда я обнаруживаю, что кто-то из них меня ненавидит, я не огорчаюсь. Напротив, это внушает мне чувство гордости».
Да, белый ворон. Он очень трудный, но он вот такой. Белый! Тем не менее, как радует глаз белизна, белоснежность, снег, сугроб.
Я ворона цветная, желтая, серая, но не белоснежная. С ножницами в руках хожу по жизни и срезаю все острые углы. Однако все-таки каким-то чудом мы в пазле сошлись. Я искренне и совершенно беззастенчиво в душе им горжусь.
...Ты только живи, живи долго, белый ворон.
Жизнь наша не всегда была ровной. Бывали спады, подъемы, он человек импульсивный, вспыльчивый и эмоциональный. А еще и эстет. Ничто красивое (или «красивая») не проходит мимо его глаз бесследно. А что такое красота? В первую очередь, конечно же, женщина. Для Октая – это высшая материнская сила природы. При виде красивой женщины у него даже давление устанавливается. Как по мановению волшебной палочки проявляются врожденная мягкость движений, действий, когда, входя, обязательно грациозно поцелует ручку, полупоклонится незнакомой даме, проявит игривую учтивость (и в 70!). От его взволнованного и одновременно тактичного обращения, его прямого взгляда, глаза в глаза, веет воздухом совсем другой, так любимой им эпохи, эпохи XIX века. Его фильмы тоже делаются не от ума, они сильны силой сердца.
В фильме «Серебристый фургон», где в течение одной ночи играют два героя – он и она – нет ни одной пошлой ноты: абсолютная классика духовных, почти тургеневских отношений Женщины и Мужчины. Поразительное слияние двух начал  духовного и едва заметного телесного – высочайший накал внутренней сдержанности и целомудрия. Простые люди, пространство, чувство и время. Как у Фауста:
 
Искусственному замкнутость нужна,
Природному вселенная тесна.
 
Творческая деятельность наша или охватывает всю нашу совместную жизнь. В 23 года поженившись, мы до 70 лет «вместе» снимали кино, растили детей, которые росли в нашем постоянном шумном таборе пассионариев, устраивали карнавалы, любили, дружили до умопомрачения, читали лекции по кино и литературе, ссорились, мирились, ели макароны, «доставали» роман Голсуорси или джинсы и учились, учились, учились жить.
«Мы должны друг друга слушать как музыку, т.е. почти как музыку, до музыки нам далеко. Наилька! Нам с тобой нужно абсолютное духовное слияние. Иначе нельзя. Мне нужно делать фильмы. Мы должны их делать вместе. Я не могу без тебя даже этого».
Вокруг Октая всегда есть красивые женщины. Конечно, ревновала. Но оказывается, что не всякая ревность носит разрушительный характер. Я же говорю –  «в душе им горжусь». Что теперь делать?! Дорогу домой Октай знает как лунатик. И я тогда еще, в сугробе, в Москве это поняла, приняла и заранее знала, что с нами ничего не случится.
...Ты только живи, долго живи, Белый Ворон.
Из письма уже дедушки Октая, у которого 2 внучки – Рахиля и Джейран и один внук Теймур – джазист, как его любимый друг Рафик Бабаев.
«Наиля! Я счастлив, что ты там с Реночкой и детишками. Это святое, это отдельно.
Но я, как это ни эгоистично, «биологично» или еще как-то, глубоко несчастлив, потому что мои глаза, мой организм, как наркоман, наверное, хотят тебя – Спасения! Я без тебя заболеваю странной формой авитаминоза, ностальгии, слезливости, не знаю, невозможно объяснить… Это отдельное специальное чувство, которое уникально; оно возникает, когда какой-то Октай встречает свою Наилю и влюбляется в нее на всю жизнь, и привыкает к ней как кошка».
Мне  в доме у себя уютно. Я ощущаю себя жрицей в пирамиде – храме под названием «семья». Пирамида омывается дождями, но не мокнет, овевается бурями и лишь отшлифовывается, обворовывается грабителями, но уносятся лишь крупинки. Моя пирамида нерушима. Над ней властвует одна сила – Бог. «А впереди – всегда есть дорога» – такими словами начал Октай свою, и как оказалось, и мою жизнь».
…Ты только живи, долго живи, Белый Ворон.