Людмила Лаврова
СВЯЗИ ЗЕМНЫЕ И НЕБЕСНЫЕ…
ЧИНГИЗ ГУСЕЙНОВ
Чингиз Гусейнов – азербайджанский писатель, заслуженный деятель иcкусств Азербайджана, доктор филологических наук, профессор МГУ им.Ломоносова, специалист в области национальных культур, исследователь Корана, автор многих литературоведческих работ, посвященных творчеству Мирзы Алекпера Сабира, Джалила Мамедкулизаде, Самеда Вургуна, Гусейна Мехти и других азербайджанских писателей и поэтов.
Пишет на азербайджанском и русском языках. Автор более 30 романов и повестей («Магомед, Мамед, Мамиш...», «Семейные тайны», «Фатальный Фатали», «Доктор Н», книги воспоминаний «Минувшее – навстречу: мемуарное повествование», и другие.) Его произведения изданы во многих странах мира.
Чингиз Гасанович очень много работает, но при этом как-то не задумывается о том, будет ли когда-то опубликовано то, что он пишет. Желание писать рождается у него из чувства духовно-политической оппозиционности. По его мнению, писатель постоянно должен чувствовать себя в оппозиции – вождям, обществу… И народу? Даже народу, – подтвердил Гусейнов в одном из своих интервью. – Все ставшие классическими произведения рождались из чувства протеста.
Он 60 лет прожил в России и 20 – в Азербайджане, однако ежедневно ощущает себя в родных краях. И когда пишет об Азербайджане – у него такое чувство, будто он оттуда вообще не уезжал…
На его даче в знаменитом подмосковном писательском поселке Переделкино можно увидеть множество деталей быта и примет культурной жизни Азербайджана. Но, разумеется, главное – не эта внешняя сторона. Главное – Чингиз Гусейнов душой и мыслями никогда не отрывался от Родины, от бережно хранимого в сердце Баку…
О «бакинской закваске»: ...Я покинул Баку в конце 40-х. Продиктован мой отъезд был страстным желанием учиться в Москве. Я был дитя пропаганды. Ни один город так не пропагандировался, как Москва в те годы: «Утро красит нежным цветом стены древнего Кремля…» Романтический момент тоже присутствовал. Я как приехал в Москву, сразу же почувствовал принципиальное несходство этих двух городов. Оба они были многонациональны, но в Москве интернациональность все-таки была больше формальная, а не органичная, как в Баку; в Москве – сумма, в Баку же – особый, ни на что не похожий сплав. И, скорее всего, благодаря этому-то сплаву, совершенно неподражаемому, и появилось такое понятие, как бакинец. По существу, не что иное, как суперэтнос. Сегодня к этому термину, по понятным причинам, отношение негативное. А ведь это было своего рода уникальным явлением. Русскоязычный народ, состоящий из азербайджанцев, евреев, армян, русских, татар, горских евреев, немцев… У меня был даже сосед швед. Но это мы сегодня, задним числом, анализируем этнический состав, дивимся, а раньше мы об этом даже и не задумывались. Складывалось все это исторически вполне естественно: Баку был городом нефти, питал ею всю Россию, а потом и СССР. Потому и сформировалось такое мощное, необычное явление. Каждый входящий в суперэтнос был бакинцем. Каждый привносил все лучшее, что было в его этносе, и от коренных представителей отличался тем, что для него самого как бы не существовало понятия этничности. Осторожно позволю себе применить современный термин – этакая предтеча сегодняшней глобализации, но только в чисто человеческих отношениях, главным образом, в общении меж собою. Теперь же такие понятия, как бакинец, «бакинство» применительно к сегодняшнему Баку исчезли. Но каждый, кто покинул тот, старый, Баку, носит его в себе. Однако нельзя забывать, что и это образование временное, оно уйдет вместе с тем поколением, которое формировалось в эпоху нефтяной лихорадки и последующих десятилетий прошлого века. Вот вы считаете, что расцвет бакинского суперэтноса пал на 50-60-е ХХ века, а, быть может, представители других поколений назвали бы 10-е, 20-е, 30-е… И были бы правы. Я уже говорил, что каждый ведет отсчет исключительно из своего опыта.
Мне кажется, основа «бакинской закваски», обеспечившей бакинцам особую витальность, была порождена нетерпимостью ко всякого рода конфликтам на этнической почве и национальным унижениям. Бакинцы прошлых лет к подобного рода вещам относились как к личному оскорблению. Эта закваска и сегодня дает возможность поддерживать положительные качества в человеке. Ведь, к большому сожалению, мир наш расколот, а бакинская закваска помогает противопоставлять себя этому расколотому миру, быть чутким к любым этническим проблемам, вне зависимости от того, к какой этнической общности, к какой диаспоре ты принадлежишь.
Прошлое и будущее слиты в сегодняшнем дне и связаны больше с состоянием души… В каком-то возрасте (у всех по-разному) настоящее становится будущим. В пятьдесят лет я ответил бы иначе, нежели в тридцать или сейчас. В моем возрасте, поверьте, оно не столь бесконечно. И исчезает понемногу представление о том пространстве, в котором живешь. Я уже не очень в состоянии определить, где нахожусь: то ли в Москве, то ли в Баку, а может, в Германии, которую часто навещаю, или в Израиле, в который езжу с той же частотой и где у меня огромное количество друзей-бакинцев. Поэтому мои привязки скорее не топографического характера. Вместе с тем теплится, конечно, надежда, что это пространство все-таки не может взять и исчезнуть. И пространство прошлого тоже. И прошлого, связанного с Баку, в том числе. В Америке Виталий Калмановский пишет стихи о Баку с тонким ароматом ностальгии… Его «Бакинское танго» я выудил из Интернета. Там есть замечательное перечисление старых бакинских улиц, по которым действительно можно составить карту: «Торговая, Базарная, Чадровая, Бондарная…» Города того уж больше нет, но, еще раз повторяю, каждый, кто считает себя бакинцем, хранит память о нем. И не важно, где он живет – в Америке, в Израиле, в Москве…
…Знаете, о чем я подумал? Я подумал о человеке, которому выпало счастье испытать материнскую любовь. Материнское тепло долговечно, счастливец будет носить его в себе всю жизнь. Это великое везение, если человек испытал материнскую любовь. Точно так же и с нашим городом, подарившим нам то самое теплое и светлое состояние, которое я именую «бакинством». Я чувствую себя бесконечно счастливым оттого, что мне выпало счастье испытать и материнскую любовь, и чувство причастности к времени-пространству, которое можно назвать одним словом – Баку. Конечно, это пример сугубо частный, действующий на индивидуальном уровне, помогающий мне реализоваться в общении с людьми, с природой… Очень обидно, что весь цивилизованный мир идет к единству, а у нас все еще продолжается момент распада, отрыва людей друг от друга по территориально-этническому принципу. Но я, как могу, спасаюсь от этих политических спекуляций и передряг своим письмом, своим «бакинством» (Из интервью с писателем Афанасием Мамедовым).
О себе: «Мама моя – коренная бакинка из Ичери шэхэр. Отец родом из Шемахи. Жили мы в доме миллионера Иса-бека Ашурбекова. Кстати, я младший в семье, где трое сыновей. Примечательно, что своих сыновей отец назвал Али-Акпер, Али-Икрам и наконец меня Али-Ислам. Позже отцу посоветовали изменить мое имя, так как в Советском Союзе его могли не так понять. В результате мне, так сказать, второй раз шепнули имя на ухо – на этот раз Чингиз.
Изначально я рос в двуязычной семье. Моя бабушка – Наргиз ханым, которой я очень обязан, была кладезем азербайджанского фольклора. Отец умер, когда мне было десять лет, после чего особенных связей с Шемахой не поддерживали. Мать работала акушеркой. Примечательно, что учился я в годы войны, поэтому пришлось сменить десять школ – нас все время переводили из школы в школу. Окончил школу N160. Учился в русском секторе, однако уже в старших классах сознательно опирался и на азербайджанский язык. Так, в девятом классе я стал писать стихи, очень-очень наивные, разумеется, и на азербайджанском, и на русском языках. Так вот, в то время, началось это в 1946 году, в массовом порядке отправляли выпускников азербайджанских школьников учиться в российские вузы.. Через год узнал, что в Москве есть Литературный институт. Решил поступать туда. В столичные вузы можно было поступить, сдав экзамены в Баку, куда из Москвы приезжала комиссия. Я сдал экзамены, но, приехав в столицу, узнал, что прежде мне было необходимо сдать творческий экзамен. Пришлось возвращаться в Баку, где занятия в вузах уже начались, я сразу же отправился к ректору АГУ (ныне БГУ). Помню, как он спешил на лекцию. На вопрос, что вы от меня хотите, я ответил, что желаю учиться на филологическом факультете. Он сразу меня зачислил.
Отучился там два года. Тяга к Москве была сильнее. В результате в 1949 году перевелся на третий курс Московского государственного университета. Помню, как в общежитии на Стромынке вместе с остальными азербайджанцами хотел создать студенческое землячество. Однако вскоре нам дали за это большой нагоняй.
После окончания университета меня рекомендовали в аспирантуру. Поступил. Когда завершал обучение в аспирантуре, при Союзе писателей СССР создали комиссию по литературе народов СССР, где была вакансия консультанта по азербайджанской и туркменской литературе. Как потом я понял, консультант – это своеобразный глаз Москвы, который должен был следить за литературой в республиках, обозревать ее, переводить некоторые работы, помогать издавать их на русском языке и т.д. И меня пригласили на эту должность. Правда, для этого надо было получать добро самих республик. Очень интересно моя кандидатура утверждалась в Баку. В то время председателем Союза писателей Азербайджана был Сулейман Рагимов. Представляя меня, он спросил у собравшихся, знает ли меня кто-нибудь? Все молчали. Он переспросил. Опять молчание. Рагимов тут же заявил, что Союз писателей Азербайджана готов меня утвердить. Знаете, почему? Потому что я не был чьим-то человеком. Как потом я узнал, на эту должность каждый хотел назначить своего. Я же был ничейный, поэтому все понимали, что буду объективен по отношению ко всем. В этой должности я проработал 17 лет.
Затем меня приняли на работу в Академию общественных наук при ЦК КПСС заместителем заведующего кафедрой теории литературы и искусства. Здесь и проработал до развала Советского Союза: примечательно, что, сохранив все идеологические кафедры, просто поменяли вывески, в Академии ликвидировали именно нашу кафедру, я тогда лишь ощутил, сколь ненавистны, не побоюсь этого слова, были наверху литература и искусство, вечная головная боль от них!.. Стал профессорствовать – по сей день – в Академии переподготовки искусства и культуры, разработав курсы «Культурные аспекты межнациональных конфликтов» и «Религия в системе культуры», и в МГУ – преподавание редкого сегодня предмета – истории литературы народов нынешней России и бывшего СССР. Кстати, такие фортели фортуны: через 12 лет после окончания средней школы я уже преподавал в Литературном институте!.. Коль скоро речь о преподавании и науке: я подготовил и выпустил свыше 40 аспирантов и 3 доктора наук!.. К сожалению, к истории литературы народов СССР и вообще к межнациональным проблемам у студентов – сузим объект – нет особого, глубокого интереса…И, вообще-то, в обществе нет подлинного понимания, что уникальность России в многонациональности, поликонфессиональности, никто и ничто не является здесь, на этой обширной территории, пришлым, чужим, все этносы и веры автохтонны, и если Россия, не приведи Бог, распадется, то исключительно по причине недооценки этнического, национального момента. Может, вредничаю, но всё-таки я прав.
Разговор в Переделкино, порою выходящий за рамки места и времени…
Одно дело – читать книги или высказывания их автора в различных СМИ, другое – личная встреча с писателем, чье творчество давно интересует тебя. Ты открываешь для себя образ человека, посвятившего свою жизнь литературе, но – в случае Чингиза Гусейнова – не замкнувшегося в ее высоких пределах, живо реагирующего на общественно-политические и культурные события. Он меньше всего похож на затворника в своем уютном переделкинском доме в окружении любящих его близких, массы книг и картин. Колышутся за окном на ветру ветки золотистых сосен, поет свои сонные песни кошка, удобно устроившись на диване, и тишину нарушают лишь далекие поезда… Кажется, время остановилось. Хороший момент, чтобы начать разговор с писателем, который в каждом мгновении текущего провидит вереницу минувших времен и лица давно ушедших людей, переживает их драмы и победы, слышит их голоса… Чингиз Гусейнов умеет так писать об истории, далекой и близкой, что у читателя возникает эффект присутствия, будь то начало века ХХ, конец ХIХ-го или эпоха Пророка Мухаммеда… Но не менее захватывающий рассказ ведет он и в книге воспоминаний.
Совсем недавно Чингиз Гасанович опубликовал свои мемуары «Минувшее – навстречу», читаются они с огромным интересом. Очень сильная книга, естественно, как и любые воспоминания – субъективная, вокруг нее уже разгорелись споры. Однако для меня в ней самое ценное – ощущение времени, яркой творческой личности автора, в главном не изменяющего своим принципам. Но и картина писательской среды, тогдашние нравы – все это получилось у Гусейнова живо и ярко. Как создавалась эта книга?
О прошлом, глядя в будущее: «Когда у меня был 70-летний юбилей, во дворе этой дачи собрались за большим столом гости, но я им слова не дал сказать – сам повел стол и говорил тосты о них. Неловко я себя чувствую, когда люди говорят обо мне… Вот и на этот раз многие предлагали устроить юбилейный вечер с поздравлениями, цветами… Но я дождался выхода новой книги. Юбилей, как презентация! Книга «Минувшее –навстречу» написана в значительной мере на основе дневников. Дневники я вел не с детства, только с 1961 года. Когда пишешь, смотришь на многое, как на рядовое событие, а с годами они приобретают значимость, записи становятся документом времени, уже не имеющими к тебе прямого отношения. Поэтому книга рождалась долго.
Дневники я писал исключительно для себя. Если ты пишешь для себя, то стараешься не писать глупостей и никому не угождаешь. Искренность – очень важный момент. Но, конечно, подспудно у тебя всегда есть адресат. Полной тайны нет.
Когда работал над мемуарами, поставил себе задачу – домашние чтения для моей внучки Дины. Вот эту книгу я писал для нее, хотя иной раз, конечно, выходишь за рамки задачи… (сайт «Вестник Кавказа»)».
– Вами так много сделано, но все ли вы сказали на том или ином жизненном этапе из того, что хотелось сказать? С каким чувством Вы оглядываетесь назад?
– Не догадаетесь… С чувством, что у меня есть три грандиозных идеи, можно сказать, замысла, которые я не знаю, как начать реализовывать.
– Это действительно неожиданно!
– Когда узнают, к чему приковано сейчас мое внимание, некоторые удивляются и говорят: зачем тебе это? Другие воспринимают этот мой замысел с интересом. А занимает меня проблема единства Книг трех религий. То есть речь не идет о попытке какого-то их соединения, разумеется, каждая из религий существует сама по себе. Я говорю о текстологическом анализе Корана в соответствии с другими священными Книгами – Библией, Евангелием... Имеется в виду текст Корана, который я составил, расположив Суры в хронологическом порядке, когда, к моему удивлению, получилась другая Книга. Ведь канонический текст Корана составлен с большими композиционными нарушениями. Многое уже сделано мною в этом направлении и даже опубликовано, но не хватает какого-то завершающего аккорда.
Кроме того, и это вторая идея, я уже давно пишу нечто новое, большое, роман ли, повесть ли – не важно. Трижды в течение чуть ли не семи-восьми лет начинал его и трижды откладывал в сторону.
– А что останавливало?
– Много начал, но не видно продолжения.
– Используя метафору Борхеса, спрошу: повествование видится вам не в образе «сада расходящихся тропок», не из одной какой-то точки оно развивается, у него множество истоков?
– Точнее сказать, его главный герой, очевидно, я во многих лицах.
– Портрет художника? Вчера, сегодня, всегда?
– Да, портрет в разных эпохах, в связи с моей собственной жизнью и ее периодами, с не относящимся напрямую ко мне далеким прошлым, настоящим и даже будущим. А третья идея возникла несколько лет назад как результат моих научных изысканий в области национальных литератур. В сущности, то, что я сделал, выявив 91 литературный язык, и составляет основу моей научно-педагогической деятельности.. От этих изысканий отпочковалась новая ветвь, так называемое русскоязычие, русскость нерусских – так называлась моя статья в журнале «Вопросы литературы». Я уходил от пропагандистско-советского двуязычия – одного из лозунгов национальной политики. Ведь на самом деле никакого двуязычия не было. Например, я создавал, в сущности, два оригинала книги о Мирзе Фатали… На русском и азербайджанском. Я себя не переводил! Диктат языка очень силен, и можно понять Анара, когда тот говорил, что никакой он не двуязычный, как раньше писали. Он просто может писать и на русском, но это будут разные произведения.
Проблема русскоязычия многообразна в своих проявлениях. Иногда встречаем русскоязычие национального писателя, который при переводе на его национальный язык перестает быть национальным, исчезает национальный колорит. На русском языке этот колорит существует, а на национальном – вдруг теряется. Перенесенное, переведенное на какой-то язык порою утрачивает все национальные особенности и дух первоисточника. Только имена остаются.
– В этом процессе заключается некая тайна.
– Тайна языка… Я даже говорил в одном из интервью, что самое большое преступление нашего времени, когда великая тайна, связанная с языком, со словом, профанируется, когда язык превращается в средство сокрытия правды, становится транслятором лжи, обмана. То есть язык так нещадно эксплуатируется – как будто это никого не коснется и останется без всяких последствий. Но это не так! Подобный процесс влияет на психику, на человеческий стержень, на саму природу, и здесь я ощущаю тесную связь с Вернадским, с его теорией Ноосферы….
Вот три, можно сказать, темы, идеи, замысла, занимающие меня. Все последние годы между ними я и живу. Понемногу каждой из них занимаюсь, однако в моем случае нельзя понемногу… Возникает проблема, связанная с памятью, начинает все же сказываться возраст, ты можешь неожиданно забыть, упустить какие-то тонкости, нюансы, которые следовало бы продолжить и развить… Не скажу, что я раздираем между этими тремя направлениями, но так хочется успеть сделать и то, и это… Хотя отчетливо понимаю: жизнь конечна… Да, можно и сто лет прожить, однако мало этого – просто прожить, а тянет реализовать задуманное.
А то, что сделано, то сделано, я даже не размышляю по этому поводу, не могу сказать о себе, что как-то возвращаюсь, оцениваю свою работу, доволен ей или нет. Зато названные три направления по-настоящему волнуют меня. У меня на эту тему есть очерк о вдове Чаренца. В свое время я с ней встречался, когда работал в Союзе писателей в Москве, в конце 60-х годов. И она мне рассказывала про его судебное дело, он умер, посаженный как враг народа, в тюрьме, за день-два до суда, был бы, конечно же, расстрелян. Я помог ей решить здесь какие-то вопросы, восстановить её доброе имя, с Микояном встретиться. Об этом написал очерк. Но потом оказалось, что у нее беда-то другая: сын ее от второго брака сидит в тюрьме. И она все это затеяла – помимо привлечения внимания к репрессированному мужу, чтобы спасти сына. Чаренц – Чаренцем, но у нее ещё сверхзадача!.. Вот так и я: сделал и сделал, но есть еще иное, наболевшее, что волнует сегодня. Мои небольшие рассказы «Сны Каляма» – частично из этих подступов к новому произведению, и здесь я реально, на творческой практике, окунулся в проблему двух языков. В 1986 году вышел на азербайджанском отличный от русского вариант «Фатального Фатали», и с тех пор я к азербайджанскому языку не прибегал. Эти «сны», по три страницы каждый, создавались сразу на русском и на азербайджанском. Иногда на русском получалось не так, как я задумывал, и – наоборот. В течение прошлого года я опубликовал 37 «снов», это довольно острая проза… Там есть «сны» эротические, политические, и, в целом, не придуманные… Сейчас эти рассказы существуют в виде интернетовской книжки.
– Понятно, что написано – написано, но есть ли для вас что-то особенно дорогое?
– Я бы поставил вопрос иначе: что-то особенно дорогое в процессе творчества… И отвечу так: выходили мои книги, сборники, и вдруг пришло понимание, что я, оказывается, постоянно занимаюсь тем, что избываю боль, пишу, чтобы от нее избавиться.
– От чего эта боль?
– От того, что мне пытаются морочить голову, многое из того, что говорится публично, неправда, делается прилюдно – преступно, аморально, вижу, как меня, рядового человека, держат за дурака, а это оскорбительно, унижает моё человеческое достоинство, и я не могу молчать.
– Так сегодня эта боль должна усилиться. Лицемерие, двойная мораль на всех уровнях приобрели огромный масштаб. Нынешняя реальность демонстрирует примеры мегалжи…
– Конечно, многие тогдашние боли – детские переживания по сравнению с тем, что наблюдаем сегодня. В «снах» этот момент есть, навеянный новой реальностью. Сложность еще и в том, что все выплеснуто наружу, не скрывается, такие вещи сейчас публикуются, что, кажется, всё! край! дальше уже некуда… И повторяться не хочется. Придумывать сюжеты, когда реальность их каждый день подбрасывает, да еще какие! – очень сложно. Вот взялся я прочесть роман одного талантливого писателя, недавно получившего сразу две премии, «Перс» называется. Привлекло, что автор бакинец. Там есть азербайджанские, русские мотивы. Но читал книгу с двойственным чувством: радует язык, наблюдения, но досада, это относится вообще к современной большой прозе, и «Перс» тут мне нужен лишь как типичный пример: в текст впихивается все, что угодно, идёт нагромождение кусков-эпизодов… Признаюсь, «Перса» я так и не смог до конца дочитать… А у меня был интерес к книге, но я не сумел преодолеть бесконечную вязь словес, поездок, встреч, разговоров, нет внутренней организации пространства текста, сюжета.
О читателе: «Когда пишешь, конечно же, представляешь, для кого ты пишешь. Вместе с тем, прежде всего, пишешь как бы для себя, хочешь сам понять какие-то вещи.
У серьезной литературы читатель, несмотря ни на что, есть. Но, боюсь, тут такая стихия господствует! Есть какой-то слой культурных и серьезных читателей, очень и очень тонкий, тоньше, чем нефтяная пленка на воде, радужная, прекрасная пленка, даже, по-моему, тоньше этой пленки, какая-то читательская масса есть. Честно говоря, раньше я ощущал с ней связь через читательские конференции, литературные вечера, а сегодня порою складывается такое впечатление, что читателя художественной литературы становится все меньше и меньше. Теперь ищут и открывают для себя правду преимущественно в журналистике. Но это ведь не та правда о человеке, обществе, времени, какую открывает для нас классика! Теперь зачастую читают просто для развлечения, подобные книжки издаются миллионными тиражами. И о каких-то духовных исканиях, нравственных уроках там речь не идет.
– Сами посудите, ведь уже все написано, даже «Поминки по Финнегану», которые никто, кроме отдельных литературоведов, не понимает, с «Улиссом» еще так-сяк… С другой стороны, есть Толстой… Это как у Катаева – «уже написан Вертер»… Что же делать? Куда нам плыть? Авторам надо как-то обратить на себя внимание. Творческий потенциал-то есть, языком владеем… Университеты окончили, кое-что читали…
– Может быть… Не знаю… Наверное, все дело в побудительных мотивах к творчеству… Когда я писал «Магомед, Мамед, Мамиш…» – это был чистый вызов…. «Фатальный Фатали» – как вижу теперь – тоже… Тогда я как раз побывал в Турции, и поехал туда как советский, вполне убежденный гражданин. Шел 68-й год. Чтобы добиться этой поездки, мне пришлось единственный раз в жизни использовать свое служебное положение – я был секретарем партийной организации Аппарата Союза писателей СССР. Я очень хотел поехать в Турцию, но все говорили, даже в ЦК, что визу мне не дадут, потому что турки каждого азербайджанца рассматривали как агента КГБ, да и наши органы тоже не очень-то выпускали, боялись, что останутся там. А тут меня пригласили в Ирак, и это открыло возможность для того, чтобы оттуда поехать в Турцию. Я заранее все обговорил в ЦК, и добился получения турецкой визы в Ираке. Билет мне Союз писателей купил круговым маршрутом: Москва – Багдад – Стамбул – Анкара – Москва. Поехал я один, без всяких сопровождающих, что по тем временам было исключительным случаем. Когда меня встретил в Турции представитель консульства, он даже не понимал, как я туда попал, кто я? У меня был достаточно свободный график, многое удалось посмотреть, поговорить с людьми, в том числе и с писателями. Именно там я еще раз убедился, что живу в стране, где ничему из официальной пропаганды верить нельзя. Я увидел, как интересно развивается турецкое искусство, побывал в театрах, но нам-то внушали, что Турция – отсталая в культурном отношении страна! Мне стала понятнее лживость многих наших праздников, демонстрирующих дружбу народов… Вот тогда я сел писать «Фатальный Фатали», опасаясь при этом, что книга моя не увидит свет. И действительно, в журнале «Дружба народов» мне категорически отказали в ее издании: о национальной политике царизма? колонизация Кавказа? Новая крамола после резонанса во властных верхах на повесть «Магомед, Мамед, Мамиш…». Но тут возник чисто случайный момент, связанный с Юрием Трифоновым, который помог мне, его тогдашняя жена работала в другом издательстве и активно посодействовала в публикации книги.
В «Докторе N» я тоже избывал боль. И вот что интересно: сейчас открываются факты и документы, подтверждающие то, о чем я в этом романе только предполагал. У меня были лишь догадки, но они оказались правдой.
Необходимое отступление:
Дружба народов, 2000/2, Людмила Лаврова, Мечтатель, который надеется…(рецензия на роман Чингиза Гусейнова «Доктор N.» Роман в двух книгах. М.: Московский рабочий. 1998.
Чингиз Гусейнов написал геополитический роман. И, возможно, фраза, вынесенная в заголовок, а в тексте – обращенная к главному герою, относится и к самому автору.
Эта надежда заявлена Гусейновым уже на обложке первого тома «Доктор N.», когда он пишет: “Я, взращенный седым Кавказом и могучей Россией, хочу рассказать России – о Кавказе, а Кавказу – о России, миру – о себе, о нас, о том, кто мы, – и да буду услышан!”
В сущности, «быть услышанным» – извечное желание каждого пишущего. Банальность, о которой не стоило бы и говорить. Вопрос в том, какими технологиями это достигается и в расчете на что, на какие реакции читающих. Нынче конъюнктура успеха в общении с публикой достаточно отработана и может быть расписана наподобие таблицы умножения. В этом смысле роман «Доктор N.» антиконъюнктурен.
Кстати, кто-то, прочитав аннотацию, поспешно решит, что книга эта несколько запоздала во времени, механически отнеся ее к «разоблачительной» беллетристике конца 80-х – начала 90-х годов, и – не попадает в цель. Не по тем торопливым лекалам «кроилось» повествование Чингиза Гусейнова. А как «кроилось» – опять же признается он сам: «Ненаписанные страницы романа, существующего в воображении: вроде коврового орнамента, который невидим, – соткать, держа намеченную линию и в надежде избыть незатихающую тревогу, влекомый тщетой постичь себя».
После подобных слов окончательно ясно: здесь ставка и не делалась на сиюминутный успех.
Работа Ч.Гусейнова – своеобразная миссия, она не «для сегодня», а «для всегда», и благодаря тому, что в процессе ее прозаик не побоялся коснуться оголенного нерва истории, результат – книга – стал обжигающе актуальным. И не по теме только: Россия, Кавказ – уж что сегодня, кажется, актуальнее? Роман «Доктор N» – убедительная полемика с теми, кто провозглашает «конец истории», превращая минувшее в маскарадный костюм для постмодернистских игрищ. Или манипулируя им в угоду политическим спекуляциям.
«Будущее ушло в прошлое» – с первых же страниц ощущаешь в романе, погружаясь в «нескончаемую череду перевоплощений», где «я автора и «он» – героя (или наоборот?), будто в бездонном пространстве зеркал, множатся, создавая настроение тревоги, предчувствие тайны, которую ты обязательно разгадаешь – только бы уловить, распутать цепь времен, так причудливо переплетенных. Немалое мастерство Гусейнова в том, как он умеет обращаться со временем: остановить, повернуть вспять, а то вдруг заговорить напрямую с читателем из дня сегодняшнего. Точная хронология появится лишь в самом конце – и, словно стоп-кадр, зафиксирует в реальности струящуюся, многомерную, воздушную конструкцию повествования.
Так кто он, доктор N, главный герой Чингиза Гусейнова? Врач по специальности, Нариман Наджафович Нариманов, был одним из оставшихся в живых бакинских комиссаров, председателем ревкома Азербайджана, председателем ЦИК СССР, внезапно умершим в 1925 году при невыясненных обстоятельствах.
Было: некогда оба гляделись рядом – вождь мировой и вождь восточный, их рисовали похожими, как братьев-близнецов, и пел вдохновенно народный ашуг... «К нам шагает с доброй вестью, к нам стремится издалека седовласого Востока Ленин – Нариманов, вождь-учитель с ясным взором.
Было… В этой глагольной форме привкус обреченности для тех, кто хотел бы просто забыть. Однако она звучит императивом для того, кто хочет, по выражению философа, «не смеяться, не плакать, но понимать.
Понять – вот, наверное, главная побудительная причина, заставившая писателя погрузиться в архивы, десять лет возводить сложнейшее строение романа, вжиться в своего героя, как в самого себя. И страстно стремиться понять, что же там надорвалось, сломалось в основании нашего века, отчего и теперь – в самом его конце – мы ощущаем жар тех грандиозных тектонических сдвигов. Таких, что вновь брат идет на брата, на крови возводят границы, обрекая сотни тысяч живых людей на небытие.
Или верна формула: прошлое учит тому, что ничему не учит? Думаю, в мысленном споре и с ней создавался роман «Доктор N».
Никогда не забуду своего приезда в Баку вскоре после январских событий 90-го года. Еще свежи были цветы на могилах безвинно погибших, еще стоял ужас погрома в закоулках старого города… «Что с нами случилось?» – вот немой вопрос, который читался в глазах бакинцев. Действительно, что? Как случилось, что человек ощутил себя щепкой в нахлынувшей стихии темных инстинктов? Чьими амбициями, интересами, чьей волей они сознательно разжигались? На эти вопросы ведь до сих пор нет публичного убедительного ответа. Как нет подобного ответа об Алма-Ате, Тбилиси, Фергане, Карабахе, Абхазии, Чечне… В «оптике» правды, а не журналистских предположений и деклараций политиков, цепко держащих в уме личную властную выгоду.
По мере чтения книги видишь: Чингиз Гусейнов не ставил цели выйти на обобщения; почему – другой вопрос. Но «кавказский узел» сумел показать читателю «кавказскую игровую доску» начала XX века и предельную сложность партий, на ней разыгрываемых.
Крушение трех империй – Австро-Венгерской, Российской, Оттоманской, очевидный уже крах Британской – вызвали, как Дэва из сосуда, такие энергии, которые не загонишь внутрь ни сказочными заклинаниями, ни фрачными застольями международных конференций. Здесь открывается область параполитики, и в действующих лицах на общественной сцене стоит привычно искать не добро и зло, а, как минимум, людей с теми или иными намерениями.
Галерея исторических персонажей романа огромна. От императоров, президентов, премьер-министров до революционных вождей и духовных лидеров, дашнаков и муссаватистов. От знаменитых миллионеров, издателей, деятелей культуры до царских генералов, полицейских, парламентариев, чекистов. От шпионов и авантюристов всех мастей до владельцев лавчонок в Баку. Этот город у Гусейнова становится не просто средоточием основного действия, он объективно приобретает значение некоего символического центра, где сталкиваются и куда стягиваются разнонаправленные интересы, вызревают новые идейные течения и концентрируются застарелые идеологические споры: о роли ислама и мировой революции, о Западе и Востоке, об интернационализме и национализме. И одновременно по всему тексту романа рассыпано множество документальных подробностей о том, как строился Баку, его дворцы, мечети, храмы… Баку – «такая красавица, которую всякий иноземный захватчик (тоньше бы: искатель приключений) умыкнуть хочет, похитить из родного дома».
Или вот, еще шире, размышления «доктора N» об Азербайджане в мысленном диалоге с теми, кто усыпляюще ворковал: «мы, тюрки-османцы, а вы – азерийские тюрки... – …что-то о единстве интересов, помыслов, судьбы»; «мы – меж тремя вечно враждующими империями: давила Россия, чтоб растворить во чреве и лишить турок и персов опоры – исконных своих врагов, вы, османцы, заигрывали с нами, возбуждая в нас тюркский дух, чтобы мы противостояли грозной вашей сопернице России, а персы, в свою очередь, во имя собственных интересов внедряли в своих тюркских владениях ислам шиитского толка, настраивая нас против вас – турок-османцев как презренных суннитов».
Похоже, мало что изменилось с тех пор. Почти через восемьдесят лет, в 1996 году, на Всемирном тюркологическом конгрессе в Баку я слышала от видных турецких политических деятелей аналогичные речи, обращенные к азербайджанцам, татарам, башкирам. И опять – в ситуации вторично за столетие разрушенной Большой России – Союза, что так провидчески предчувствовал Нариманов: «как удержать новый Союз? Не дать отколоться Кавказу, Туркестану, Малороссии, а там – дробление российских земель: татары, башкиры, якуты, черемисы и мордва… Перемешано и переплетено, и нет четкого разделения на метрополию и окраины, распад которых, как в недавно рухнувшей Оттоманской империи, не страшен, ибо есть надежда, что останется целостная метрополия. А тут, если это случится, неминуем откат к началу, и обилие мелких княжеств, ханств… чтобы затем, шаг за шагом, пройдя через годы доверия и равенства, соединиться в новой федерации…»