Натаван Фаиг
«ЧТОБ ЭТО СЫГРАТЬ, НУЖНО ТЕРЯТЬ, ПОНИМАЕШЬ…»
Заметки эти я набрасывала к ее 100-летию.
Вековой юбилей. Или юбилей века. Для меня уж точно.
Писала долго, как никогда. Поставила точку – в последний день ее годовщины. И не опубликовала. Не решалась публиковать. Не была уверена в правомерности сего порыва, будто неписаный закон нарушаю: оценивать – ведь это завсегда право Учителя, а не ученика. А тут как бы «расследование» уроков, «критические» воспоминания, поиск аналогий через десятилетия. Некое резюме, спустя жизнь. Такая вот себе «переоценка».
Или – дерзостное признание.
Нигяр Ибрагим гызы Усубова
Заслуженный деятель искусств Азербайджана, кандидат искусствоведения, профессор, великолепный пианист и педагог, она долгие годы преподавала в Азербайджанской государственной консерватории им. Уз. Гаджибекова (ныне Бакинская музыкальная академия). Ее вклад в дело развития музыкального образования в стране трудно переоценить – в течение 18 лет она была бессменным руководителем и организатором учебной и научной работы ВУЗа. Пройдя школу А.Б. Гольденвейзера – легенды мировой музыкальной педагогики, Нигяр ханым, будучи проректором, вела непрестанную просветительскую работу, внесла свою лепту в вопросы педагогической и методической направленности, ее верного курса. Результатом ее многолетней педагогической деятельности явилась школа пианистов самой высокой профессиональной пробы.
Как-то так, если вкратце, для справки.
А еще она, сама того не ведая, «поставляла кадры» для Союза писателей Азербайджана, к коим относится и автор этих строк. Так вот выдалось. Но в данном случае говорю не о себе, а о Вагифе Самедоглу, Народном поэте, драматурге – он ведь тоже был ее студентом!
Впрочем, обо всем по порядку. Если, конечно, это возможно – упорядочить воспоминания в их бессистемном потоке жизни, всегда алогичной…
310-й класс, второй этаж консерватории…
Сегодня прохожу мимо него, отворачиваясь. Боюсь смазать картинку, что вцементирована в память…
Эта двойная дверь с врезанным окошком, за которой…
Я писала о ней, к ее 70-летию. «Друг на всю жизнь» – так назывался очерк. То была моя «проба пера». Даже не поняла, как прошмыгнули годы… Так вот, при явной беспомощности того опуса, он содержит ценную «документальность», что ли, написанный «по горячим следам». Приведу абзац – «из раннего», так сказать.
«Педагог подобен скульптору, которому приходится иметь дело с материалом самым разным: глиной, деревом, мрамором. Все они требуют различного подхода. И от умения скульптора прислушаться зависит – «зазвучит» ли этот материал так, как свойственно звучать только ему, или нет…»
Не так давно в филармонии прошел юбилейный вечер Нигяр ханым. Концерт ее студентов. Вечер памяти.
Ажиотаж у входа отбросил в далекие додевяностые – с молитвенными просьбами о лишнем билетике, толкотней и продиранием внутрь вопреки всему и всем, сквозь осадно-досадные ряды чаявших… Аншлаг – невероятный, мы успели позабыть, какими они бывают…
Кого только не встретила среди пришедших на концерт! Актеров, режиссеров, писателей…
Помню, как сидя в зале, вглядывалась в ее портрет, установленный на сцене. Разящий щемящим напоминанием... Высокий, чистый лоб, умные глаза, готовые, впрочем, к лукавинке. Взгляд – располагающий такой, к беседе, будто и не фото вовсе…
Встреча спустя жизнь!
Я сфотографировала его тогда себе, тот портрет. Поместила в рамочку, поставила на письменный стол...
Она слушала меня до экзамена. Случайно вышло, на дне рождения маминой приятельницы. То ли я в ударе была, то ли звезды, что называется, сошлись…
«Тебе когда поступать? Беру тебя в свой класс», – было ее решение.
Одно из немногочисленных везений моей жизни, несомненных. Вот оно – в нужное время в нужном месте… Не пойди я тогда на тот ДР, кто знает, как бы оно…
77-78-й год учебный на дворе…
Смотрю на нее, в рамочке, и присно печальное «иных уж нет, а те далече» встает во весь рост, как неизбежность. Портрет, истинно настраивающий на то время – ностальгически и светло.
Смотрю – и идут вереницей воспоминания…
Помню, как впервые перешагнула порог ее класса. Вся в зелени 17-ти лет…
«Сыграй-ка мне ми мажор!» – последовала команда из глубины комнаты, затемненной шторой. Сыграла. «Отметка» была неожиданной:
«Ну, это каждый дурак может!»
Она, в принципе, была права.
При всей непедагогичности сего стартового «диалога», он был психологически микронно выверен! Ушла стена. Рухнула. Стена сомнений-смущений-стеснений. Возрастная стена, наконец. Открылось Доверие. Скажу больше – родственность. Вот так вот легко отмыкать ученика – я не знала тогда о наличии у нее такого дара. Не знала, что студент порой напоминает ей замок с секретом, ключи от которого утеряны. И что умение подобрать эти ключи, обнаружить и зажечь в нем то, что сокрыто от других, а подчас и от него самого, вытащить эту самую индивидуальность, заложенную природой – это, наверно, и есть самое сложное в педагогической работе...
Обо всем этом она мне скажет гораздо позже, а тогда…
«Сколько тебе лет? Как же ты непростительно молода!»
Я действительно выглядела на сильно моложе своего возраста, что ее впоследствии не раз будоражило: «И что с тебя после этого взять»…
Затем я играла что-то из школьной программы, колени тряслись нешуточно. Она все поняла: «Слушай, где ты купила эти дурацкие туфли?» – «комментировала» она мою игру, задаваясь невтемными вопросами. Умела так вот – уморительно полифонить. Нырнуть умела – в другие состояния поведенческие. Задевать, не ввергая в конфуз…
Многослойность или многослоистость – нет ее, к сожалению, как ни озирайся. На исходе, вот-вот... А ведь это и есть показатель интеллектуальности человека, степень его неоднозначности, придающей интригующую глубину. Пучину спектров. Не вижу такой вокруг и страшно оттого тоскую! Одномерность, что правит бал, зоологическая почти. Бессменно, похоже, правит…
«Вижу, что лентяйка. Но Шопен, в принципе, тебе был бы рад. Звучишь. Короче, если обещаешь мне не влюбляться, – сделаю из тебя человека», – доносится из того угла…
Ирония. Самоирония. Фермент, утрачиваемый на глазах…
Мудрые – они смотрят на жизнь как на забаву…
Начиная с 1952 года ее деятельность была связана с консерваторией, где она на протяжении почти 20 лет, наряду с Кара Караевым и Джовдетом Гаджиевым, занималась организацией и совершенствованием музыкально-учебного процесса. Вот что говорил о ней Кара Абульфасович:
«Нигяр ханым Усубова относится к числу видных деятелей музыкального образования нашей республики. Она сделала очень много для повышения уровня учебной, методической и научной деятельности нашего вуза. Свои обширные знания Н. Усубова успешно передает многочисленным ученикам, воспитывая их в духе лучших традиций советского пианистического искусства».
Приведенная цитата не вызывает никаких пренебрежительных усмешек – я про «советские традиции». Отнюдь. Читаю без скидочной льготы на время с его известными всем деформациями, без снисходительных на него кивков; это тот самый восхитительный случай примера – без преувеличения, многое оправдывающего. Примера высшего пилотажа! Что и говорить, спустя время многое видится иначнее, отсеиваясь – в ничто. Многое, но только не то, что имеет отношение к советскому пианизму. Мы как-то привыкли повально охаивать прожитое, но ведь… Не было и нет планки, заданной Мастерами той эпохи! Гилельс, Рихтер, Флиер, Нейгауз, Гольденвейзер… Прочувствуйте значимость каждого имени в отдельности. Продолжать можно долго и с восторгом, но и названных имен достаточно, чтобы говорить о бренде – советском бренде пианизма. Именно та школа гениев и стала впоследствии образцом фортепианного преподавания, покорившим музыкальный мир мира и безоговорочно взятым на вооружение другими странами. Вожделенным образцом, «кующим» лауреатов прямо-таки конвейерным способом! И в этом контексте слова, сказанные К. Караевым в адрес Нигяр ханым, степень их «комплиментности», сложно недооценить.
Утверждать доподлинно, что ее имя сегодня знакомо всем и каждому… Увы.
Всем и каждому сегодня знакомы совсем другие. Такое бывает. К сожалению… Для нас.
Нигяр ханым… При всей ее простоте было, было в ней некое королевское достоинство – не наносное. А все потому, что не думала она об этом. Думала совсем о другом. Таких не сильно слышно. Нынче это более чем в диво, когда ничтожества вокруг живут с ощущением своей грандиозности, грандиозности претенциозного замаха… Мало кто способен безмолвно поведать о себе – все больше криком!
А тут…
Обаяние без внешних эффектов – без надежды на одежду.
Разница как между «состоятельный» и «состоявшийся»…
Помню, как удивилась ее требованию приносить произведение наизусть – на следующий уже урок. Мне это тогда показалось излишне суровым – так вот «измываться» над учениками. Редко шла на уступку:
– Даю тебе неделю, поблажку сделаю…
– Не обещаю, Нигяр ханым, сложновато будет…
– Ничего не знаю. Выучишь и принесешь.
Сегодня понимаю: то была ее планка. Планка минимальных требований. К слову, об этом были осведомлены не только ее ученики.
Вот что рассказала мне Франгиз Ализаде, всемирно известный сегодня азербайджанский композитор.
«Все, кто учились в Азгосконсерватории им. Уз. Гаджибекова в 60-е годы, конечно же, прекрасно помнят Нигяр ханым Усубову. Проректор консерватории была на редкость улыбчивой, демократичной в общении и предельно доброжелательной особой. Не было случая, чтобы кто-то вышел из ее кабинета в плохом настроении. Она умела как-то ненавязчиво вызвать на откровенность, успокоить, обнадежить и умиротворить. Этому способствовали не только ее личные человеческие качества, но и поразительно располагающая внешность: смуглая, уютно-полноватая, с белоснежной обезоруживающий улыбкой и с неизменной косой, которая, как нимб, «осеняла» голову. Недаром в студенческой среде ее называли не иначе, как «Королева Непала», отдавая должное ее несколько экзотической внешности. На фоне довольно едких и даже по-юношески злых прозвищ, которыми студенты «одаривали» преподавательский состав тогдашней консерватории, «Королева Непала» считалось чуть ли не объяснением в любви. Да, Нигяр ханым мы любили, ценили за профессионализм и радовались ее похвалам после удачных выступлений. Ведь это было благословенное время, когда классные экзамены проходили при огромном стечении публики в Большом зале консерватории, не реже, чем дважды в году. Особенно отличались студенты-пианисты, программы были –«заоблачные», все мечтали о конкурсах, о турне, о славе. И тут все взгляды были устремлены на самого «популярного» члена комиссии – Нигяр ханым. С улыбкой, но твердо и аргументированно она расставляла все точки над «i», убеждая всегда и всех. Я общалась со многими ее студентами, которых жизнь разбросала по разным странам, и как только разговор заходил о ней, ностальгическая улыбка освещала даже самые суровые лица, отражаясь добрыми воспоминаниями о незабвенной, милой Нигяр ханым».
Она была ханым и профессор – в одном лице. К слову, это редко совпадает, тут либо одно, либо другое. Избранность генетическая и дюжий интеллект, у таких нет необходимости спрашивать – кто вы?
Портрет ее, что светился на сцене в юбилейный вечер… В самом деле – светился. Внутренней силой. Лучезарная какая! Взгляд – подкупающий такой…
Ума не хватило сняться с ней при жизни. Глупость рулит, увы… Это особенно обидно сегодня, когда мы фиксируем «на пленку» каждый свой шаг, снимаясь чуть ли не с первым встречным, а тогда… Время было другое, не персонифицированное…
Пять (!) лет ходить к ней на урок и ни разу не… Нет оправдания такому «наиву»… Не понимала, что непростительно обедняю свой фотоархив, который мог бы быть…
Меня все устраивало на ее уроках, в том числе некий элемент необязательности, там витающий. Славный такой. Игры было больше порой, чем самой игры. В смысле, фортепианной. Без принудительности и менторства – будто к тетушке в гости зашла. Например, она не заставляла играть с утра. «Когда хочешь приходить?» – спрашивала у меня, ничего не назначая и не навязывая. Просто не умела строжить. Не совсем, быть может, по-учительски, зато однозначно верно психологически. Ничто не вызывало протеста-упрямства, как бы «поперечности» характера. Ну, это когда всему наперекор.
Фотография, что будит мысль... И воспоминания…
Она была бесконечно обаятельна своими… Детские глаза в сочетании с нарочито грубоватым голосом создавали симпатичность, которую не забыть…
Помню, я играла на сцене в Большом зале консерватории, а она сидела и смотрела – своими ребячьими глазами.
Вечер поздний, репетиция, Концерт шопеновский, ми-минорный… Она сидит тут, в третьем ряду, и глядит на меня – любяще и задиристо одновременно…
А еще – ожидающе…
Бетховенская соната, 17-ая… Она вводила меня в макрокосм бетховенского мировидения и синхроном шутила:
«На ее локоны посмотри… Как можно ночью спать на бигудях, а наутро еще что-то соображать»...
Это было очень по сути. По ее сути...
Нигяр ханым Усубова в свое время защитилась сразу по двум направлениям – как пианист и как теоретик, и сделала это блистательно!
Объемные, универсальные, с широким дыханием… Где они…
Сегодняшнее «профессор» и вчерашнее – это два разных профессора. Не буду углубляться в причины сей печали, но факт вещь упрямая. Нет их, диапазональных, с горизонтным, что ли, взглядом вокруг себя, – собственно, это и отличает человека научного от ненаучного, как на мой взгляд. Эти наши докторши, томно-многотомные, с их «вкладом» в науку, не имеющим видимых примет. Что и говорить, защита диссертации сегодня ничего не дает. Ни уму, ни сердцу. Правда, имиджу в народе прибавляет – оформленней смотришься, «защищенней». (И зачем вообще это им, есть же у них вон защита – Rexona, которая «никогда не подведет»)…
Как ни хотелось не скатываться к схеме «было-стало», без «сравнительного анализа» не обошлось. Не получилось, глядя ей в глаза…
Люблю людей, которых не видно… Без жлобских понтов. Многое вокруг для меня сегодня выглядит диссонансно. Много чего за гранью понимания. Демонстрация своей особости в этом мире. Голословность как бич… «Problem, program, proyekt» – наиболее нынче ходовое. Только и слышишь на всех углах… Эти хронические потуги сумничать…
А они… Они умели жить несуматошно, не замечая копошню вокруг…
Гляжу на нее и понимаю, что…
«Сделать» аристократизм – тот самый, вожделенный сегодня и не находимый, невозможно. Надоели они, эти блондинки с черными корнями, с их табуреточным уровнем. Лезут в эфир, всегда уверенные в себе и своем «слоге» – на что только не идут в попытках выглядеть «экспертно». На шпагат в эфире, например… Ладно б, если помогло…
Быть надзвездного мнения о себе еще не означает отмеченности.
А она источала какую-то правильную энергию…
Сказать, что любила она всех подряд и была эдакой всеядно-прощающей, значит слегка прилгнуть. Были, были у нее любимчики по жизни.
«Рафулик» – так обычно называла Рафика Кулиева, своего «кореша» и коллегу, Нигяр ханым. На концерте ее памяти мне показалось, что услышала его – «Трижды браво!» Он обычно вон там сидел, в ряду, кажется, четвертом…
Помню, как он влетал в наш класс – вообще ходить не умел, как мне тогда казалось. Весь в шутках-прибаутках собственного сочинения.…
Впоследствии, спустя много лет, когда я пришла к нему в качестве журналиста, разговор наш начался с нее, Нигяр ханым.
«О, это была уникальная женщина, первая женщина-профессор азербайджанка. Мы ведь с ней очень дружили, с Нирочкой, – вы, наверное, помните».
Как не помнить…
На курсе втором или третьем я разучивала сонату Метнера, которую «видела» перпендикулярно видению Нигяр ханым. Самонадеянность юности, не иначе, как сейчас понимаю. Тем не менее, уперто стояла на своем, как никогда. В конце концов Нигяр ханым это надоело, и она, открыв дверь со словами: «Я сейчас вызову Рафулика» – отправилась за ним, за «железным аргументом» – в класс напротив. Ей, однако, не пришлось сделать и двух шагов – он, заслышав в коридоре звуки метнеровской сонаты, его любимой, как оказалось, буквально ворвался к нам и бросился к инструменту, выдав мне произведение целиком и фактически подтвердив версию Нигяр ханым.
«Понимаешь, тут имеет место «родословная» – я ученик Шацкеса, который был учеником Метнера, который был учеником ученика Листа! Как видишь – у тебя нет никаких оснований мне не верить».
И – россыпь ценных замечаний по поводу исполнения той или иной фразы. Мне, раздавленной сей убойной «генеалогией», ничего другого не оставалось, как подчиниться. А трактовку ту гениальную я запомнила на всю жизнь…
То был единственный, пожалуй, случай, с Метнером, когда она столь непримиримо настаивала на своем. Я говорю об интерпретации того или иного произведения… Второго не припомню…
Нигяр ханым не давила своим авторитетом, давая возможность высказать свою точку зрения в отношении того или иного произведения в целом или отдельно его эпизода, всячески поддерживая творческую инициативу студента (если, конечно, такая трактовка приемлема, в противном случае она умела двумя-тремя вескими доводами показать всю несостоятельность его «суждений»).
Так создавалась атмосфера абсолютного контакта и раскрепощенности между учеником и учителем, рождающей взаимное уважение.
А Рафик…
Вспомнилась одна из его побасенок-былей, мне рассказанных.
«У нее, Нигяр ханым, был спаниель Марсик, который, к ее огромному горю, как-то попал под трамвай, ему перерезало лапу. После долгого лечения в собачьей больнице вся наша профессура собралась по случаю выздоровления Марсика, и я произнес тост о том, что отныне Марсик сумеет играть лишь одно произведение – Концерт для левой руки Равеля…»
Не знаю, насколько уместно это воспоминание, но, как оказалось, неуместных воспоминаний не бывает… Сколько он их поведал мне, этих милых сердцу всех консерваторцев историй – в лицах, с цитатами, узнаваемыми интонациями…
Умные люди иногда дурачатся, дураки постоянно умничают. Не помню, кто сказал, но явно не промахнулся.
Этот их комизм, помогающий пережить всю несуразицу жизни...
Помню, он рассказал мне, как они все «отправлялись поездом в Москву на конкурс Чайковского, и она везла с собой ведро пирожков… Любила поесть, был за ней такой грех. А вкусные какие были – картошка была какая-то особенная…»
Суррогат продуктов, суррогат знаний, суррогат жизни…
А они – жили. Взаправду, а не виртуально-нереально. Жили, не терзаясь категориями эстетствующе диетствующими… И были они – живыми, а не фантомными.
Нам, инертно-интернетным, этого сегодня не понять.
Живое пение, биологическая мать, социальные сироты, виртуальная любовь, действующий муж, воевать чужими руками, медицинский туризм… А еще вот – играющая пианистка. Или же, мне очень «нравится»: «он поступил в университет своей головой»...
Так и живем, не задумываясь об абсурде вокруг, ставшем нормой. Живем своей «жизнью» – монотонно-мониторной. Подглядывая за ней в ноутбучную «скважину».
А они видели ее в полном объеме, нефотошопную, когда все имело свое название – например, риелтор – он же даллал…