Мамед Орудж
ЯЛЛЫ ПЕРЕМИРИЯ
Повесть
Перевод Надира АГАСИЕВА
Он не сразу узнал преградившего ему путь на пересечении улицы Инглаб и проспекта Азадлыг улыбающегося, с шиком одетого седовласого мужчину. Давненько они не встречались с Эйвазханом, лет пятнадцать. Односельчанин. Хотя и был Эйвазхан моложе на два года, но в комсомол в районном комитете комсомола, прочитав комсомольскую клятву, они вступили вместе, в один день, и после этого торжественного события у них сложились вполне приятельские отношения, при встрече здоровались за руку как сверстники.
Встречаясь иногда с Эйвазханом в Баку, он почему-то каждый раз вспоминал тот прием, обеспокоенность Эйвазхана и устроенный Эйвазханом лимонадный пир для всех принятых в тот день в комсомол. Вкус того лимонада он ощущал во рту и поныне, ему даже казалось, что такого лимонада попробовать ему уже больше никогда не удалось.
Причина беспокойства Эйвазхана по поводу приема в комсомол ему была известна, связано это было с анкетой, заполняя которую он приписал себе два лишних года; очень хотелось в комсомол поскорее вступить.
После окончания школы они встречались иногда в Баку, и Эйвазхан всегда одинаково шумно приветствовал его.
Так и теперь, громко рассмеявшись, приступил к привычному допросу:
– О, Поэт! Что-то стишки твои в «Кирпи» не выходят, или писать бросил?
Конечно, Эйвазхан читал его стихи, когда-то напечатанные в журнале «Кирпи», но сейчас он и предположить не мог, что Эйвазхану ничего не известно о судьбе в свое время очень популярного, всеми, от мала до велика, почитаемого и уже давно прекратившего свое существование журнала «Кирпи», понял также, что ничего он не знает ни о нем, ни о его творческих удачах, получивших признание, по крайней мере, в литературной среде.
Действительно, еще в школьные годы, когда он учился в одиннадцатом классе, в журнале «Кирпи» были напечатаны два его стихотворения, эта публикация сделала его известным всему району. Но дело в том, что после этого он перестал писать стихи, переключился на прозу; его рассказы, повести, эссе порою, бывало, отмечались, удостаивались литературных премий. Он и на телевизионных экранах появлялся, давая интервью как прозаик.
– И где ты сейчас работаешь, Поэт?
Писатель не стал думать об ответе, просто прикинул, знает ли вообще Эйвазхан что-нибудь о нем, о том, где, когда и кем он работал? Тем не менее, с прежним спокойствием ответил:
– По правде говоря, сейчас я ищу работу, не работаю пока.
Эйвазхан, покачав головой, ухмыльнулся. Взял его под руку.
– Пошли, умер я, что ли, чтобы ты работу искал, – сказал он, – пойдем...
Писатель уже год, как искал в редакциях новых газет и журналов работу, но все безуспешно, и за этот год безработицы успел написать повесть «Безработица», которую пока еще не опубликовал.
Шли они недолго, свернули на какую-то улочку, выходящую на проспект, на пятом этаже какого-то старого дома сели за стол друг против друга, и Эйвазхан, указав на телефон на столе, сказал:
– Твоя работа, Поэт, в этом офисе – отвечать на телефонные звонки, – потом, кивнув на блондинку за столом у двери, – а это наша бухгалтер Гюлара-ханым, уверен, что вы поладите.
Хотя женщина за столом одобрительно ему улыбнулась, он отвернулся, по-смотрел на Эйвазхана, хотел поблагодарить его, но слов почему-то не нашел.
...Был последний месяц весны, уже четвертый день подряд в Баку беспре-рывно дул северный ветер, вообще, когда задували в Баку ветры, ему всегда хотелось куда-то убежать...
Узнав об этой удаче, жена, принимавшая его безработицу как свою личную беду, обрадовалась:
– Эйвазхан нам даже где-то дальним родственником приходится, – сказала она и тут же спросила. – Сколько будет тебе платить?
– Это мы не обговаривали.
– Надо было спросить, – расстроилась жена, – сейчас иные времена, все интерес свой блюдут.
Во всяком случае, спал в эту ночь он спокойно; хотя и не по нутру, но работу он нашел и теперь был свободен от ее поисков.
...Уже на третий день понял, что на этом частном, занимающемся торговлей предприятии он совершенно лишний. Что поделаешь, надо мириться со своей участью, подумал он.
А что касается невысокой, светловолосой бухгалтерши, то оказалось, что она его хорошо знает, помнит даже о самых незначительных, проходных его публикациях...
– Я постоянный ваш читатель, давно мечтала увидеть вас, – это она сказала при Эйвазхане, – должна же была на мою долю выпасть хоть какая-то удача.
Его же восхитил голос женщины; Господи, насколько же голос человеческий может быть прекраснее него самого...
Следующий вопрос бухгалтерши проложил между ними мостик.
– Вы и стихи пишете?
– Нет...
– Но ведь Эйвазхан-муаллим называет вас Поэтом?
Он пожал плечами:
– Не знаю, называет, да...
Впрочем, ему совсем не нравилось, что Эйвазхан обращался к нему не по имени, а называл Поэтом, и другим представлял его не иначе, как поэта, в этом обращении, в самом тоне чувствовалась насмешка, и ему казалось, бухгалтерша это чувствовала.
***
– Может, спустишься, сигарет мне купишь, а?
Это было впервые в жизни, чтобы младший по возрасту обращался к нему как к мальчишке. Он, конечно, сумел сделать вид, что не слышит, но почувствовал, что эта просьба больше, чем его самого, расстроила бухгалтершу, и он знал, что потом, когда они останутся наедине, о чем бы не заговорила Гюлара-ханым, все будет сказано, чтобы потрафить ему, усластить его самолюбие.
– Вам хорошо известны беды нашего народа, почему вы молчите, ничего не пишете, ведь опыт у вас есть.
Писатель, хотя и растерялся от этих слов малознакомой ему женщины, но оставлять их без ответа не захотел.
– О чем писать?
– Как это о чем? – женщина, как бы опасаясь чего-то, тихо произнесла. – О войне гарабахской... Вы не пишете, а графоманы пишут. А что может написать графоман? Все ведь очевидно.
И тут ее понесло, будто прорвало, он же не находил, что ответить.
Женщина вновь, не повышая голоса, сказала:
– Напишите о режиме прекращения огня, разве вы не знаете, для чего это перемирие? Кому оно служит?
Вообще-то, подписанное десять дней назад в Бишкеке соглашение о прекращении огня его обрадовало. Подумалось, что теперь уже не будут прибывать из Гарабаха в Баку тела погибших шехидов, молодые ребята, уже четыре-пять лет проходящие срочную службу в армии, начнут постепенно возвращаться, а вместе с ними вернется и его сын, поступит в институт...
Скривил губы.
– Так ведь сейчас никто и не читает...
Женщина, почувствовав легковесность его суждений, сразу же ответила:
– А я, разве я не читатель?.. – Усмехнувшись, кокетливо продолжила. – Вам недостаточно одного читателя?
Знакомый вопрос. Этот вопрос в одном итальянском фильме, название которого он уже не помнил, задавала писателю влюбленная в него женщина...
Странно, но и вчера, когда он случайно встретился со своим другом-композитором, тот тоже советовал ему написать о перемирии. Сообщил, что он уже и сам накропал такое произведение, премию собирается отхватить. И название придумал: «Плясовая перемирия». Но этот композитор был еще тот приколист, никогда не поймешь – серьезно говорит или шутит.
– Напишите, ради меня, напишите, – сказала Гюляра-ханым, – или думаете, не стоит писать для одного человека?
Подтекст этого вопроса заставил его надолго задуматься. Конечно, ему хотелось писать, знал, начни он писать, почувствует облегчение, душа раскроется, освободится от путаных, гнетущих мыслей...
Но прожив уже достаточно на белом свете, он также знал, что домой должен возвращаться с заработком, чтобы его дети утром, идя в школу, могли выпить хотя бы стакан сладкого чаю... А сейчас он не знал, стоит ли делиться с бухгалтершей всем этим?
О перемирии в этой конторе зашла речь и на следующий день, последнее слово осталось за Эйвазханом: «Перемирие, – сказал он, – оживит наш офис!» Потом, обратившись к бухгалтерше: «Не так ли, Гюлара-ханым?» Сказал это так, будто ему была известна позиция бухгалтерши по всем вопросам, и именно это он хотел донести до него.
Ответ Гюлары-ханым оказался для него совершенно неожиданным:
– Это акт капитуляции, – сказала она.
– Гюлара-ханым, я вас очень уважаю, но прошу больше таких слов здесь не произносить, разве вам не известно, кем подписан этот акт? Я – член партии «Новый Азербайджан», я приверженец Гейдара Алиева, я азербайджанец, я служу Азербайджану!
Эйвазхан говорил так, будто находился не в собственной, созданной им самим конторе, а держал речь с высокой трибуны:
– У нас одна обязанность: быть на службе азербайджанского народа, служить азербайджанству, азербайджанской государственности!!!
Писателю было известно, как именно эта контора служит азербайджанской государственности, знал, что две трети прибыли прячется от азербайджанского государства, он знал, как это все называется, но непонятно было, как можно ухитриться скрывать прибыль от такого, обо всех все знающего, государства?
Вообще-то он в эти дела не вникал, слышал от Гюлары-ханым. И снова вспомнился привкус лимонада, день приема в комсомол: Эйвазхан продолжал ту же речь, изменилось только место.
– Не забывайте, что перемирие открывает перед нашим офисом новые горизонты, оно выведет нас на страны Европы, мы откроем там свои офисы!
Вдруг обратился к Писателю:
– Не так ли, Поэт?
Писатель слегка кивнул головой, показывая, что согласен с ним.
Эйвазхан:
– Ну, тогда, братишка, сгоняй-ка вниз, купи мне сигарет.
Писатель посмотрел на Гюлару-ханым: пытался определить, услышала ли она эти слова? Щеки ее вмиг запылали, стали красными, и не нужно было быть писателем, чтобы понять, от чего загорелись ее щеки. Конечно, если бы они с Хозяином были одни, так сказать, наедине, он бы сумел перевести все в шутку, сказал бы, например: я что тебе, мальчик на побегушках? Но не хотелось усугублять, огорчать его перед этой все понимающей бухгалтершей. И потом, когда Эйвазхан протягивал ему деньги на сигареты, понял, что он пытается унизить его из-за особого расположения бухгалтерши.
Будь у него в кармане достаточно средств, он бы не стал брать протянутые ему Хозяином хрустящие купюры, потому как внутри у него словно все обломалось, когда он взял деньги из рук Хозяина.
Выйдя на улицу, он на какое-то время растерялся, не зная, куда идти, потом, когда всего его словно облизал хазри, обсушил вспотевшее лицо, он понял, что есть еще один выход: тихо, спокойно наплевать на это учреждение и уйти – разве утро не наступит, если петух не пропоет? После того, как он купил в киоске на улице сигареты и, тяжело поднявшись по лестнице на пятый этаж, положил американские сигареты «Кент» перед Хозяином, подумал: написать официальное заявление или просто спокойно покинуть это заведение? Подумав немного, решил остановиться на втором варианте, первый вызвал бы всякие пересуды, рассуждения и, вероятнее всего, закончился бы его осуждением
Сидел словно на иголках, проткни ножом – и кровь не выступит, бухгалтерша это чувствовала, зазвонил телефон, она сама подняла трубку, и он чувствовал, почему Гюлара-ханым сослужила эту службу...
Хоть провел он весь день в раздумьях, решение свое после окончания ра-бочего дня, на исходе шестого часа, сумел выразить всего лишь одной фразой:
– Пока, Гюлара-ханым, может, больше и не увидимся, – сказал он бухгалтерше, уходя.
Понял, что бухгалтершу тронули эти слова и, почувствовав, что Гюлара-ханым тоже хочет что-то сказать ему, задержался.
– Уйдете, когда другую работу найдете, – сказала душевно бухгалтерша, – зачем уходить, со свиньи и щетина на пользу будет.
То, что Гюларе-ханым не по нраву хозяин, он заметил с самого первого дня, но не знал, что до такой степени.
Уже в дверях он, как бы между прочим, объяснил свое отношение к земляку.
– От свиньи мне даже и щетины не надо.
***
На следующий день он еще и дома не успел сообщить, как Эйвазхан сам его разыскал.
– Поэт, каюсь, каюсь, не знал, что ты такой недотрога, – начал он, – ну, ошибся я, прости, не стоило тебя посылать за сигаретами, прости, извиняюсь многократно.
Писатель и слов пока не находил, а Хозяин уже заливался соловьем.
– Понимаешь, я считал тебя своим близким человеком, когда посылал за сигаретами, братаном своим считал, что здесь такого? Разве мы не братаны? Помнишь, мы в комсомол вступали? – спросил он. – Помнишь, братан?
– Ну да, помню...
– Помнишь, что у меня спросили?..
– Нет...
– У меня спросили, почему я в комсомол вступаю? А я ответил, чтобы расширить фронт его борьбы... Помнишь, как хлопали мне?
Ну да, Писатель помнил, как ему аплодировали, но сейчас не понимал, к чему эти воспоминания?
Эти воспоминания напоминали о единственном, что оставалось в памяти, о лимонадном угощении. Еще тогда он почувствовал, что угощение лимонадом связано не только с их вступлением в комсомол, но являлось возможностью показать себя, покрасоваться перед девочками, вернее, перед одной из них.
Только эта девушка пить лимонад не стала, и тем самым как бы заявила, что не так уж и проста.
Во всяком случае, воспоминания эти развеяли сумрак его мыслей, он почувствовал, что уже не жует жвачку обид и что ему тоже надо что-то говорить.
– Вообще-то дело не в том, что ты послал меня за сигаретами!
– В чем же тогда? – переспросил хозяин. – Может, я еще в чем-то перед тобой провинился? Скажи, чтобы я знал... Если есть что, больше подобного не совершу.
Но он знал, в чем провинился.
– Да, была одна ошибочка, – громко произнес Эйвазхан, – не стоило обра-щаться к тебе с просьбами при этой поблядушке, ведь не знает она, что мы братаны, но узнает, надо будет, я и при ней попрошу у тебя прощения.
Это грубое, пошлое слово, которым он обозвал бухгалтершу, вновь испортило ему настроение, оно никак не могло вязаться с этой перешедшей пятидесятилетний рубеж, оставшейся в девках, вполне благопристойной женщиной. И если и казалась она немного смешливой, то это оттого, что независимо от возраста: в душе она оставалась еще девчонкой.
– Ты зря о ней так, она женщина достойная, она...
Но договорить Эйвазхан ему не дал.
– Хорошо, хорошо, пусть так, я ведь тебя не с плохим человеком в одной комнате посадил?
Писатель все никак не мог взять в толк, к чему все это, но он хорошо знал, Эйвазхан хваткий, своего не упустит.
– Знаешь, я человек чистый, а о твоей чистоте мне известно с самого детства, мое же окружение – сущие волки, – сказал Эйвазхан, – рядом со мною должен быть кто-то, кто бы переживал за меня, или нет? Ты думаешь, что я влюблен в тебя, красавца такого чернобрового, черноглазого? Да я чистым сердцем твоим восхищен...
Хотя и получилось у Эйвазхана расположить его к себе своими теплыми ре-чами, рассмешить шутками-прибаутками, но все же тоном, не терпящим возражения, он сказал:
– Нет, Эйвазхан, не обессудь, больше я в тот офис не вернусь!
А хозяин будто только и ждал этих, выпаленных со всей писательской мощью слов, и ответ будто заранее заготовил.
– В офис не вернешься – да помилуй, и не надо, не возвращайся, кто станет тебя насильно в офис загонять? Разве наша работа состоит в том, чтобы в офисе сидеть? Я пошлю тебя на «Волчьи Ворота».
Писатель слышал, что головной склад их организации, заключавшей договоры с несколькими городами СНГ, находится в местечке, именуемом «Волчьими Воротами», но он никогда не задумывался, в чем может заключаться ежедневная работа на этом складе, и какую работу он мог бы там выполнять.
– Там у тебя свободного времени будет сколько угодно, сможешь стишки свои кропать, да в журнал «Кирпи» посылать.
Упоминание полушутя, полусерьезно о журнале «Кирпи» ему не понравилось, но предложение поработать в амбаре на «Волчьих Воротах» показалось интересным. И, кажется, Хозяин в мгновение ока уловил это.
– Там у тебя будет отдельный кабинет, не то, что в офисе. – Хозяин хихикнул, – но, прости, обеспечить тебя бухгалтершей я не смогу, – снова захихикал, – местечко укромное, что-нибудь еще натворишь...
При этих словах Писатель вновь засмеялся, покачивая головой, но Хозяин не дал ему возможности высказать свой решительный протест.
– Ну, а теперь давай, поднимайся, мне надо будет дать тебе ключи от склада, – сказал он, – работу там ты сам организуешь, склад этот – мое больное место.
Писатель и не понял, как это вышло, что он не стал возражать, не понял, как оказался в «Джипе» владельца. Всю дорогу думал, что Зелимхану надо, почему не отстанет от него.
Приблизительно на полпути к «Волчьим Воротам» Хозяин вновь завел с ним разговор.
– Ты, Поэт, человек образованный, – сказал он, – что думаешь по поводу заключенного соглашения о прекращении огня?
Писатель отвечал откровенно:
– Я это приветствую, – и тут же привел в пример слова Гусейна Джавида: – тот, кто кровопролитие остановит, тот спаситель величайший на земле...
– А что ответишь тем, кто перемирие считает предательством?
– Что говорить мне, каждый своим умом-разумом живет.
Он многих за последние годы повидал, и тех, кто был за, и тех, кто был против, и с полной решимостью пришел к выводу – в политику не вмешиваться, так как чувствовал – быть откровенным в политике невозможно.
– Это перемирие полностью развяжет нам руки, – сказал Хозяин, – я пошлю тебя за границу, будешь нашим представителем, знаю, конечно, склад – не достойное тебя место, но что поделаешь, как говорится, покуда лошади нет, садись на ишака.
У Писателя появлялись мысли во что бы то ни стало уехать за границу, пока здесь все не наладится, пожить, не нуждаясь в насущной корке хлеба, в какой-нибудь благополучной стране, потому-то возразить ему и в голову не пришло. Оглядывая округу, подумал: чтобы добираться сюда, до этих берегов, размытых и разрушенных грунтовыми водами, пропахших откуда-то принесенной вонью промышленных отходов, надо ехать автобусом, а после еще идти, как минимум, полчаса пешком.
Хотя он и не знал, что хранится на этом громадном, аршинов в сто, а то и более, складе, он по выцветшей краске стен, по нарисованным на ней звездам понял, что это каменное строение до недавнего времени принадлежало армейской части. Понял по символам Советской армии – звездам. Надписи на блеклых стенах с осыпавшейся штукатуркой, говорили о прошлом – кто его знает, сколько лет просуществовавшей здесь войсковой части Советской армии.
Хозяин, поднявшись на валун, уперев руки в боки, заявил:
– Эти места мои, строение это я снесу, озеро осушу, такую красоту здесь устрою, но ты тогда Бог его знает, в какой стране будешь.
Писатель, естественно, не верил в мечтания Хозяина, сам же мысленно жил в каких-то дальних странах.
– Ну, как тебе эти места? Нравятся?
Какое-то время поразмышляв про себя над ответом, писатель сказал:
– Как место для склада – неплохое, но дорога сюда слишком утомительна, ума не приложу, как сюда добираться каждый день?
Хозяин, положив ему на плечо руку, заявил во всю мощь своего голоса:
– Не беспокойся, братан, найдется, кому тебя каждый день сюда привозить и вечером отсюда увозить, – проглотив окончание фразы, продолжил, – но пока одну неделю ты будешь находиться здесь...
Писатель вспомнил первого встретившегося ему сегодня утром человека. Много раз было проверено, если утром встречался с этим человеком, то обязательно попадал в какие-то приключения.
Хозяин повторил:
– Пока недельку здесь побудешь.
Писатель не стал интересоваться, почему. Просто спросил:
– Один?
– Нет, как это один? – ответил Хозяин. – Здесь сторож имеется, слушаться тебя будет, чай тебе заваривать.
Писатель подумал – вот тебе и сесть поначалу на ишака, потом на лошадь перебраться. Значит, поручается тебе сторожить амбар, то есть должность твоя – охранник.