ЭЛЬЧИН
Из цикла «С к а з к и»
Перевод Азера МУСТАФА-ЗАДЕ
ЭЛЬЧИН Из цикла «С к а з к и» Перевод Азера МУСТАФА-ЗАДЕ СКАЗКА СТАРОГО ДУБА
Этот дуб был столь высок, что мог глядеть на все деревья, на всю окрестность сверху вниз, он жил столь долго на свете, что сам запамятовал, сколько ему лет: триста?.. четыреста?.. пятьсот?..
* * *
Этот дуб был столь стар, что даже воспоминания о временах, когда он был тонким прутиком, дрожащим, приходящим в ужас от лёгкого дуновения ветра, совершенно окутались в туман, но прежде – лет сто, сто пятьдесят тому назад – всё было иначе, он часто возвращался к тем воспоминаниям, и та дрожь тонкого прутика, и ужас, в который он впадал, придавали его существу даже в зимнюю стужу какую-то теплоту, его толстый ствол пронзала хрупкая, лёгкая радость; но нынче эти воспоминания были окутаны сплошным туманом, и Старый Дуб жил одиноко, без воспоминаний.
* * *
Тот тонкий, хрупкий прутик сотни лет тому назад глядел на все деревья в лесу снизу вверх, и только в мечтах мог смотреть на деревья сверху; героем его грёз было высоченное, огромное дерево и этим героем, не страшащимся ничего на свете – ветров, селей, засухи, был он сам – хрупкий, тонкий прутик.
* * *
Прошли сотни лет, тот самый тонкий, хрупкий прутик, перейдя из мира грёз в реальность, стал самым огромным и величественным деревом в лесу. Но с годами его существо наполнялось всё большей печалью, ибо каждый раз приходила весна, распускались первые почки, появлялись желуди, зеленели листья, за весной проносилось лето, приходила осень – пора листопада, увядала, желтела, осыпалась листва, всё подножье дуба покрывалось опавшей листвой, становилось своеобразным кладбищем, и видеть все долгие-предолгие годы в конце каждой осени это кладбищенское уныние было очень тяжко для Старого Дуба; поколение за поколением сменялась его листва, а сам он продолжал жить.
* * *
В душе Старого Дуба таилась особая зависть, и она, эта зависть, возрастала от столетия к столетию: Старый Дуб, глядя сверху на зверей, то снующих по лесу, то застывающих на месте, способных носиться, куда пожелают, на людей, живущих на склонах далёких гор и находящихся в постоянном движении, тоже хотел направиться в какую-нибудь сторону, это желание порой столь возрастало, что становилось невыносимым, но Старый Дуб был всего-навсего деревом, а деревья, как известно, обречены всю жизнь стоять на одном и том же месте.
* * *
Старый Дуб глядел на лес сверху вниз, но когда он думал о птицах, величиной всего-то в один его листок, способных в полете глядеть на него свысока, его обречённость и днем, и ночью, все эти бесконечные годы вечно стоять на одном и том же месте становилась особенно невыносимой; Старый Дуб хотел летать подобно птицам, но это было невозможно и не будет возможно никогда.
Старый Дуб не желал, не хотел все эти сотни лет возвышаться на одном и том же месте, не желал в конце каждой осени видеть кладбищенское уныние у своего подножья, но вся его жизнь состояла из этого, и быть может оттого Старому Дубу не хотелось больше жить на этом свете.
Просыпаясь утренней ранью, он в тот же миг вспоминал свою обреченность, и с горечью, пронизывающей всё его существо, обращался к Создателю:
«Я больше не желаю жить. Всё, что можно было увидеть на этом свете, я уже повидал. Довольно! Я – устал. Для меня мука жить, стоять каждое утро снова на одном и том же месте. Избавь меня от этих страданий!..»
* * *
Разумеется, Создатель понимал, знал все языки, в том числе, конечно, и язык деревьев, но Старому Дубу казалось, что Создатель не слышит его обращений, и это ещё больше угнетало его.
Окружающие его молодые – двадцати-, тридцати-, столетние деревья умирали, заболев, или их срубали дровосеки, на их месте вырастали новые деревья, а Старый Дуб всё так же стоял на одном и том же месте, глядя на пролетающих над ним птиц, на бегущих по лесу зверей, на людей, виднеющихся вдали, одна осень сменяла другую, листья распускались, зеленели, старели, пожелтев, увядали, и у его подножья вновь образовывалось очередное кладбище пожухлой листвы.
* * *
Вот так проносились дни, месяцы, годы, и всё так же продолжал свою одинокую и тягостную жизнь Старый Дуб, и его охватывало своеобразное чувство смятения: быть может, на этом свете он обречен на вечную жизнь, приговорен на вечное проживание, как обречен на постоянную неподвижность? Это чувство так огорчало его, что даже и в прекрасную весеннюю пору его едва распустившиеся зелёные листья с осенней скорбью теряли свой блеск, свисали, словно в изнеможении, к земле. Старый Дуб не был способен даже покончить жизнь самоубийством; те же птицы, сложив крылья, могли камнем броситься с небесной выси, разбиться о землю, звери – сорваться с горной кручи в ущелье, но деревья такой возможностью не обладали. Создатель обрёк их на неподвижность. Старый Дуб знал, что не следует вмешиваться в деяния Создателя, но всё продолжал шептать:
– Отчего?.. Отчего?.. Отчего?..
* * *
И вот пришло время, внял ли Создатель Старому Дубу или нет, но однажды Старый Дуб услышал чьи-то голоса, затем увидел, как два человека приближаются к нему, и эти двое, подойдя к его исполинскому стволу, стали о чём-то переговариваться, затем потёрли руками его жёсткую кору; разумеется, Старый Дуб, не зная человеческого языка, не понимал, о чём рассуждают пришлые, но чувствовал, что, кажется, его желание, мечта начинают обретать реальность, эта невыносимая, одинокая жизнь наконец-то подходит к концу, его существо уже не будет сжато в тисках, он, Старый Дуб избавится от муки глядеть каждый день на всё тот же лес, всю ту же панораму, на все то, что он видел все эти столетия.
Но отчего… отчего так получилось… почему Старый Дуб, почувствовав свой конец на этом свете, вдруг пришёл в волнение, почему всё его существо охватила необъяснимая тревога, отчего назавтра, проснувшись поутру, он не стал говорить Создателю того, что говорил каждое утро.
* * *
Ни одно из ближних деревьев, кустарников, цветов ничего не сказали Старому Дубу, но он предчувствовал, что те люди объявятся снова, и Старый Дуб в тревоге стал ждать их возвращения.
Прошло совсем немного, и в лесу раздался грохот, и этот грохот стал понемногу приближаться. И прежде в лесу появлялись машины, которые вывозили древесину, но эти грузовики, пригнанные людьми, грохотали так сильно, так злобно, что взбудораженные, перепуганные деревья, кустарники, цветы стали перешёптываться:
– Люди пришли за Старым Дубом!..
Разумеется, Старый Дуб слышал эти перешёптывания, но даже если бы не слышал, он сознавал, что этот грохот по его душу, и тут произошло удивительное: пред его глазами вдруг ожил тот самый тонкий прутик, что пробился из-под земли столетия тому назад.
Люди, птицы, животные имеют всего по два глаза, но оказывается, что и стволы, кроны, ветви, листья деревьев тоже бывают зрячими. И в тот миг весь испуг, все страхи хрупкого прутика, оставшиеся в дали столетий, ураганом потрясли Старый Дуб.
* * *
Никогда больше Старый Дуб не окинет взглядом всю эту панораму, никогда больше не глянет сверху на этот лес, никогда больше его ветви не покроются почками и никогда больше он не услышит шелеста своих листьев, не будет вести бесед с другими деревьями, кустами, цветами.
Никогда прежде лес не был столь дорог Старому Дубу, и никогда открывающаяся перед ним панорама не была столь чарующей.
* * *
Старый Дуб в ужасе, охватившем всё его существо, вслушивался в медленно приближающийся грохот, наконец за деревьями показалась огромная машина и, всё так же громыхая, остановилась под Старым Дубом. С той огромной грохочущей машины спрыгнули четыре человека, спустили на землю большущую пилу, ближние деревья, кусты, цветы тоже увидели эту пилу, отовсюду донесся полный испуга, страха вопль:
– Ой-ой-у!.. – Тот вопль эхом отозвался во всем лесу.
* * *
Возвышающимся на другом конце леса деревьям тоже был знаком Старый Дуб, ибо он виднелся отовсюду, они знали его со дня своего явления в этот мир, и теперь по грохоту, несущемуся издали, воплю, прокатившемуся по лесу, поняли, что пришло время расставания со Старым Дубом, что этот мир не достался и Старому Дубу.
* * *
Люди колдовали над пилой (конечно же, деревья не ведали, что это – пила, она работает на бензине, и теперь люди резко дергают за верёвку, чтоб завести её), окрестные деревья, затаив дыхание, ждали казни Старого Дуба. Даже только-только взошедшая нежная трава, ощетинившись от ужаса, глядела на острые зубцы этой большой пилы, напоминающие большие и острые волчьи клыки.
Люди поднесли пилу к низу ствола Старого Дуба, почувствовав на себе большие и острые зубцы, дерево хотело крикнуть: «Остановитесь!», «Не пилите!», но гордость не позволила ему сделать это. Тем более, что люди не знали языка деревьев, а деревья не знали языка людей, мольбу Старого Дуба могли услышать и понять только деревья, а этого Старый Дуб не мог себе позволить. Только прошептал в свой адрес:
– Старый дурак!..
Услышавшие этот шёпот ближние деревья ни тогда, ни много позже никак не могли понять смысла этого шепота.
Та огромная пила, жужжа, алчно вонзилась в ствол Старого Дуба и, несмотря на потрясшую его боль, Старый Дуб, собрав оставшиеся силы, глянул на этот, такой родной и дорогой лес, на эту прекрасную панораму, в его ещё живой душе родилась безумная надежда, что эта панорама леса, эта картина останутся с ним навсегда.
Зубцы пилы с той же алчностью прошили ствол, Старый Дуб рухнул на землю, ломая, подминая под себя ветви и сучья ближних деревьев.
Люди до самой ночи все той же пилой распиливали Старый Дуб, и та самая огромная машина, вновь грохоча, увезла превратившийся в тяжелейший груз Старый Дуб.
Только огромный пень остался от Старого Дуба.
* * *
Шли годы, и пень понемногу стал гнить, на нём вырастали древесные грибы, и оказывающиеся в этих местах люди, обнаружив пень, каждое лето собирали грибы. Затем пень окончательно сгнил и исчез.
* * *
Как будто здесь никогда и не росло дерево.
СКАЗКА О ЧЁРНОМ ВОРОНЕ, РЕШИВШЕМ
ТВОРИТЬ ДОБРО
Чёрный Ворон прожил на этом свете ровно 220 лет и знал, что жить ему в этом мире осталось совсем немного, и хотел хоть раз в жизни сотворить добро, но не знал, как это сделать.
* * *
Чёрный Ворон был полиглотом и знал язык не только птиц, животных, деревьев, различных цветов, но даже язык людей. Подлетев к деревьям, садясь на ветки, он говорил:
– Я хочу сделать вам добро!
– Добро от Чёрного Ворона? – усмехались деревья, не принимая его всерьёз.
Улучив момент, Чёрный Ворон говорил разным птицам:
– Я хочу сделать вам добро!
Но и эти разные птицы тотчас улетали прочь: «Разве дождёшься от Чёрного Ворона добра?»
Чёрный Ворон обращался к разным зверям:
– Я хочу сделать вам добро!
Но те уходили, смеясь над его карканьем на их языке.
Чёрный Ворон людей боялся и только им не осмеливался сказать, что хочет сделать для них что-то доброе.
* * *
Некто посадил в маленький горшочек семена домашней фиалки, вынес этот маленький горшочек на открытый балкон двухэтажного дома, в котором жил, поставил его на подоконник.
Человек каждое утро поливал землю в этом маленьком горшочке.
И однажды семя взошло, Домашняя Фиалка стала расти, понемногу выпустила лепестки и, подняв головку, поражённо вглядывалась в панораму, открывающуюся с балкона, всякий раз обнаруживая новые краски, подмечая новые детали.
Картина, открывающаяся с балкона двухэтажного дома, в разное время дня была различной: по мере того, как солнце меняло расположение, менялись и цвета земли, а когда наступал вечер, Домашняя Фиалка, прежде чем погрузиться в сон, жила радостным ожиданием будущего утра: что нового она увидит? Какие новые краски обнаружит?
* * *
Домашняя Фиалка жила только один летний сезон, поэтому она ничего не знала о листопаде, оголённых деревьях, заснеженной земле, но и одних лишь красок летней панорамы было достаточно, чтобы её зелёный и нежный стебелек наполнялся радостью.
Домашняя Фиалка была единственным цветком на балконе, поблизости не было ни одного цветка, с которым Домашняя Фиалка могла бы переговариваться, дружить, и единственным другом на свете у неё была только панорама, открывающаяся с этого балкона.
* * *
Так шли дни, и однажды утром, глядя на прекрасную картину, открывающуюся с балкона, Домашняя Фиалка вдруг задумалась: интересно, прекрасен только обзор, открывающийся с этого балкона, а может, панорамы с других сторон столь же красивы? Может, те картины ещё прекрасней? Может, под другим ракурсом можно увидеть нечто такое, о чем до конца своей долгой жизни – до самого конца лета – Домашняя Фиалка никогда не узнает?
Так в нежном, зелёном стебельке Домашней Фиалки родилась мечта, желание увидеть картины окружающего мира не только с этого балкона, но и со всех сторон. Но как это могло быть? Это было никак невозможно…
* * *
Однажды утром Чёрный Ворон прилетел и опустился на подоконник рядом с маленьким горшочком. Домашняя Фиалка поначалу перепугалась, ибо до сих пор она видела только воробьев, что, прилетая, садились на ветки деревьев, ласточек и дроздов, а теперь вот впервые рядом с ней оказалась столь большая и уродливая птица, однако эта большая и уродливая птица вдруг заговорила на родном для Домашней Фиалки языке:
– Я хочу сделать тебе добро.
– Правда? – обрадованно спросила Домашняя Фиалка.
В сердце Чёрного Ворона родилась надежда, к этой надежде примешалось счастье (ибо впервые кто-то заинтересовался его намерением творить добро), и беспокойство (так как опасался, что вдруг снова издеваются над ним).
И Чёрный Ворон, верный слову, искренне прокаркал:
– Конечно! Разумеется, правда!
– Ты можешь поднять и поставить меня на крышу этого дома? – с той же робостью спросила Домашняя Фиалка, и по её тонкому, зеленому стебельку пролилась тревога – а вдруг Чёрный Ворон не сможет сделать это…
* * *
Чёрный Ворон повидал на свете всякое, оттого ничему не удивлялся, но всё же поначалу поразился этой просьбе Домашней Фиалки, однако будучи умным, понял: Домашней Фиалке тоскливо на балконе.
Чёрный Ворон, вышагивая вокруг маленького горшочка, обдумывая, осмотрел его со всех сторон и сказал:
– Хорошо…
Это «хорошо», произнесенное Чёрным Вороном на языке Домашней Фиалки, было самым родным, самым дорогим словом, слышанном ею в жизни…
Затем Чёрный Ворон схватил своим сильным, ставшим жёстким, заскорузлым за годы клювом краешек маленького горшочка и, осторожно взмахнув крыльями, поднялся в воздух, в одно мгновение перенёс этот маленький горшочек на красную черепичную крышу двухэтажного дома.
* * *
Этот мгновенный полёт выпал на долю не какому-то другому цветку на свете, а именно Домашней Фиалке, и радость этого полёта, о котором она и помыслить не могла, привела в восторг всё её существо – от корней в глубине горшка до хрупких лепестков на стебле. За этот охвативший её восторг Домашняя Фиалка хотела расцеловать Чёрного Ворона, но цветы никогда не могут сами приближаться к тем, кого любят, не могут целовать их, оттого Домашняя Фиалка смогла лишь исторгнуть всей силой своего маленького цветка тончайший и прекрасный аромат.
Постоянно копошащийся в мусорных свалках Чёрный Ворон почувствовал этот нежный аромат, его сердце наполнилось гордостью – этот аромат исторгнут в его, Чёрного Ворона, честь.
* * *
После этого полёта перед Домашней Фиалкой открылась широкая панорама, её охватил восторг, равный восторгу самого полёта, и эти прекрасные мгновения, о которых она никогда и мечтать не могла, почти одурманили её: погляди, сколь огромен этот мир! Какой простор на земле! Сколько разных красок на земле!
С балкона Домашняя Фиалка могла видеть только краешек моря, а теперь сверкающее под лучами медленно поднимающегося солнца синее море вдали сливалось с небом, далёкая линия горизонта была так призрачна, что, казалось, небо и море соединились, стали продолжением друг друга.
И даже эта красная черепичная крыша словно смеялась, сверкая под солнцем, и Домашней Фиалке казалось, что эти красные черепицы тоже радуются, глядя в это утро вместе с ней на море.
* * *
Чёрный Ворон ощущал эту радость, эту взволнованность тонкого зелёного стебелька, лепестков Домашней Фиалки, и сотворённое им добро переполнило его никогда прежде не испытанным чувством – гордостью, Чёрный Ворон никогда ничем не гордился, но теперь он вдруг осознал, что это за чувство —чувство гордости.
Чёрный Ворон, гордясь сотворённым им добром, расхаживал вокруг маленького горшочка.
Затем Чёрный Ворон, снова зажав клювом краешек горшочка, повернул его в противоположную сторону.
И на сей раз Домашняя Фиалка увидела совсем иную картину –такую же яркую, такую же разноцветную, просторную, но в ней не было моря, вдали виднелись зелёные горы, их вершины сияли белизной.
* * *
Человек поливал Домашнюю Фиалку два раза в день – утром и вечером; этим утром, наполнив водой маленькую бутылочку, он вышел на балкон, но горшочка на подоконнике не оказалось.
Человек очень удивился этому, оглядел балкон, вытянув шею, посмотрел вниз во двор. Что за дела: ни ветра, ни урагана, чтобы, подхватив, сбросить горшочек на землю! Еще вечером Домашняя Фиалка была на балконе, теперь её не было.
Человек спустился вниз, обошёл двор, даже инстинктивно заглянул под балкон, иронизируя над самим собой: что ты здесь высматриваешь? Как мог горшочек свалиться во двор? Затем, всё так же посмеиваясь над собой, взобрался на крышу и застыл в изумлении: маленький горшочек стоял на краю красной черепичной крыши.
* * *
Рядом с Домашней Фиалкой, подпрыгивая на двух своих лапках, кружил уродливый, грязный ворон; увидев Человека, он застыл на месте, вперил в него свои чёрные глазки. Человек из птичьей речи знал только слово «кыш», подняв руку, он крикнул:
– Кыш!.. Кыш! – прогоняя эту грязную птицу.
Чёрный Ворон, взмахнув крыльями, слетел с красной черепичной крыши и опустился на тутовое дерево.
* * *
Разумеется, Человек и помыслить не мог, что этот маленький горшочек перенёс на крышу ворон, он решил, что, наверное, озорные ребятишки, заспорив меж собой или по какой другой причине – впрочем, кто разберёт проделки детей? – взобрались и перенесли горшочек на крышу.
* * *
Увидев Человека, Домашняя Фиалка поначалу обрадовалась, ей казалось, что теперь она будет впитывать прохладную влагу, глядя на прекрасную панораму, но когда Человек сердито крикнул Чёрному Ворону «Кыш!», страх пронзил её нежный, зелёный стебелёк.
Затем Человек, подняв маленький горшочек, спустился на балкон, наполнил другой большой горшок землёй и пересадил туда Домашнюю Фиалку. Теперь уже никто не сможет перенести этот тяжёлый горшок на крышу.
Чёрный Ворон, сидя на тутовом дереве, с болью в сердце уставился чёрными глазками на балкон…
Закончив дело, человек прошёл в дом.
Домашняя Фиалка очень любила своё маленькое, родное, тёплое гнездышко – свой маленький горшочек; а это большое, холодное гнездо – этот огромный горшок – был совершенно чужд ей, и, наверное, до самого конца жизни Домашней Фиалки останется таким же чужим, и Домашняя Фиалка, поняв это, свесив вниз лепестки, оросила слезами свой зелёный стебелёк.
* * *
Чёрный Ворон, подлетев, снова опустился на подоконник рядом с Домашней Фиалкой.
Домашняя Фиалка, увидев Чёрного Ворона, обиженно всхлипнула:
– Я обиделась на тебя, – сказала она. – Из-за тебя я лишилась своего гнезда…
При этих словах сердце Чёрного Ворона вдруг наполнилось бесконечной печалью.
И Чёрный Ворон улетел вместе с той печалью в сердце.