ИМДАТ АВШАР
(Турция)
ХОЛОДНЫЙ СОН
Рассказ

Темно...
Из темноты, отдаваясь эхом, доносится звонок, разрывающий черную завесу ночной пустоты. Ветер, разбушевавшийся еще с вечера, как будто прислушивается к звонку, опустив на некоторое время свои крылья.
Звук, пронзивший бетонные стены пансионата, заглушает даже рев реки Джинджават и, слившись с ее водами, утекает, превращаясь в черную змею.
Вслед за звонком в коридорах начинается суета. С нижнего этажа доносятся стук деревянной обуви по бетонному полу, шлепанье босых ног и детский шепот.
Звонок, деливший день на десятиминутные перерывы или сорокаминутные занятия, по ночам превращался в приглашение в тишину и призыв «по камерам!». Все дети склоняли головы перед этим призывом. Звонок был им хорошо известен, они знали о его предзначении. Скоро, ухватившись за холодные железные ручки кроватей, они взберутся на постель.Тысячи детей забьются под одеяла, вдали от материнской ласки, и погрузятся в глубокий тоскливый сон.
Затем появятся птицы… Ставнут беспорядочно кружить...Черные и синие голуби, зеленоголовые селезни, грациозные лебеди…
Из далеких горных деревень женщины прилетят сюда, словно птицы. Сначала они сядут на крышу пансионата, затем на карнизы окон… В темноте птицы будут биться об окна. Некоторые из них сквозь маленькую щель смогут тихо просочиться в детский сон, другие же, испуганно застыв в воздухе, останутся по ту сторону до утра.
С рассветным звонком дети вновь выберутся из кроватей, и птицы, испугавшись, вновь улетят к заснеженным горам…
Открываются краны. Полутемные коридоры заполняются шумом льющейся воды. И даже приглушенный свет, исходящий из комнат, замерзает в объятиях холодной ночи и исчезает.
Здание пансионата – его темные, одинокие коридоры, голые, тихие стены – пустое и холодное… Я один в учительской. Ветер, пробираясь через деревья, гневно проходит через окна.
***
Когда бы я ни дежурил в этих, сковывающих человека, словно оковы, холодных, сухих, мертвых стенах, с последним звонком, как только выключается свет, я вижу старую женщину, которая держит меня за руку. Я не могу понять, то ли это моя мать, то ли бабушка. Ветер поднимает ей подол, и он касается моего лица. Моя рука в ее руке, и она не отпускает ее. Я бегу за ней... Мы идем, рассеивая темноту. Эта женщина приводит меня в кирпичный дом с побеленными много лет назад известью стенами. В доме пятеро детей. Старший читает мне стихи и рассказывает сказки. Я слушаю его, закрыв глаза, и слышу голоса тридцатилетней давности. Сначала до меня доносятся отрывки предложений: ржущие черные кони, звук кнута, извилистые, тянущиеся дороги, которые ведут к заброшенному караван-сараю, и человек, дрожащий у дверей караван-сарая, словно лист на ветру.
…Затем из глубины лет, из кромешной тьмы выходят герои сказок, я вижу их всех. Стоит протянуть руку и я коснусь их. Девы, циклопы, принцесса Несмеяна, бедный принц, Чатал-чешме, сизокрылый Анка, деревья-великаны, волшебные дворцы…
Не могу найти себе место. Не знаю, где я. Как будто я привязан к нити длиною в тридцать световых лет. Второй конец этой нити привязан к далекой дали, до которой мне не дотянуться.
В одночасье эти стихи и рассказы, которые я слушал в кирпичном доме, отдаляются и исчезают. Я остаюсь один в самой маленькой комнате этого дома. Затем наступает утро. На рассвете мой старший брат берет отца за руку и уходит. Я, освободившись от хватки той старой женщины, бегу за ними. Голубой дребезжащий автобус отдаляется от меня, оставляя после себя клубы дыма и пыли.
«Мой старший брат ушел! Мой старший брат ушел!» – кричу я и начинаю плакать.
«Придет, не плачь!» – говорит старуха, пытаясь утешить меня. Я не верю ей. В ушах звенят слова матери: «Бросил маленького ребенка в чужой стране и вернулся». Отец не отвечает.
Каждую ночь я спрашиваю: «Почему старший брат не вернулся?» Старуха каждый раз отвечает одно и то же: «Он уехал в пансионат. Как закончится учеба, вернется. Ты спи, спи!»
…И газовая лампа затухает. Старуха исчезает, как призрак. Во всех комнатах кирпичного дома тихо бродит темнота. Без устали беснуется ветер, стуча в окна. От страха я залезаю в постель, укрывшись с головой под одеялом. Через некоторое время дэв, вырывающий деревья вместе с корнями, поточив свои людоедские зубы, склоняется над моей кроватью и спрашивает голосом, от которого сотрясаются окна: «Кто спит, а кто притворяется?»
Если я притворюсь спящим, дэв меня съест. Затем, выдернув с корнями огромное дерево, поковыряется в зубах. Из щелей между его зубами посыпятся остатки моих окровавленных рук и ног.
Дэв скрежещет зубами, да так, что содрогаются небеса, и вновь спрашивает: «Кто спит, а кто притворяется?» От страха я тихо отвечаю: «Бабушка, все спят, один я не сплю…»
Дэв, бурча, уходит. Я, немного опустив одеяло, смотрю в потолок. Предметы в комнате сжимаются, резко меняя отражение. Зубы людоеда превращаются в вилы, висящие на потолке. Последние угли очага – окровавленный рот людоеда…
«Пахнет человечиной! Пахнет человечиной!» – кричат дети дэва, подбегая ко мне. Ищу своего старшего брата. Правая половина постели пуста… Проверяю рукой подушку – пуста, у меня сжимается сердце. Я не слышу голос, который избавлял меня по ночам от страха и кошмаров. Высвободив руки из рук златовласой старухи, тихонько перехожу в учительскую. Все вдруг превращается в пансионат. Все одиночество, весь страх, вся тоска… Плачу. Звук звонка, разрывающего темноту, все еще звенит в ушах. Книга, которую я положил на стол, когда в камерах погас свет, все еще там. Грустно посмотрев на книгу, мой взгляд устремляется в темноту. Нет ни той старухи, ни того кирпичного дома, ни брата, уехавшего в пансионат, ни деревни, на дорогах которой я остался один, весь в слезах. Все они исчезли в темноте, затерявшись в прошлом.
Я думаю о братьях детей, которые сейчас в камерах. В то мгновенье мое тело разрывается на тысячи кусочков, и я разлетаюсь по далеким горным деревням. На небе неспокойно облакам, на земле – деревьям. Дует резкий ветер. Полная луна слегка освещает облачную ночь и, когда расходятся облака, сверкает на вершине горы Текелди, как серебряная корона. Облака закрывают лик Текелди черной вуалью. Ветер, сгибающий тонкие веточки акации, протянувшиеся до окон пансионата, проносится сквозь окна, словно мелодия мугама.
Я не могу понять, холодно мне или страшно. По всему телу гуляет леденящая рука. У меня стучат зубы, и я весь дрожу. Ветви акации, чуть ли не переломившись, склоняются к стоящей неподалеку иве, касаются ее, а затем снова отдаляются. Когда бы ни подул этот буйный ветер, акация шепчется с маленькой ивой. Может, она жалуется на этот безумный ветер, ревущий и вырывающий тонкие нежные ветки деревьев и раскидывающий их по земле. Кто знает...
Я брожу по комнате длиной в несколько шагов. Вокруг четыре бетонных стены, стол и кровать. Ночь все тянется, и сопровождающая ее печаль растет. Одиночество разрывает меня на части. Я облокачиваюсь на стол и начинаю листать книгу.
Ребенок, ждущий отца… Похож на других детей в камерах. Он карабкается на высокий холм вблизи деревни. Этот холм – снежный Текелди. Я присоединяюсь к ребенку, который с такой надеждой карабкается на него. Я тоже хочу вместе с ним хвататься за горицвет и траву, сложив руки в виде бинокля, поднести к глазам и посмотреть на далекие горизонты. Озеро в тумане… белый корабль, плывущий в озере…
Хочу помахать отцу… Не получается. Дети из камер тянут меня назад. Кто знает, на какие холмы взбираются они. Я встаю. Воющий за окном ветер пронизывает мое нутро. У меня сжимается сердце. Немеют ноги. Не могу подняться на холм. Оставляю ребенка на страницах книги и возвращаюсь. Настенные часы приковывают мое внимание. Уже полночь. Стрелки медленно двигаются в сторону нового дня.
«Нужно еще раз навестить учеников», – говорю я и тяжелыми шагами направляюсь в сторону камер. На верхнем этаже из женских камер доносится резкий женский голос. Коридоры будто бы просыпаются от этого голоса, не похожего на материнский. Даже слышится скрежет зубов Назан-ханым. Она злится и дает ребенку пощечину. Ее голос эхом раздается в пустых коридорах: «Заткнись! Не плачь! Где я ночью найду твою мать? А теперь иди спать! Чтоб глаза мои больше тебя не видели! Здесь не хватает запаха овец и удобрений. Естественно, ты не можешь заснуть!»
Ребенок, кажется, пытается что-то объяснить. Назан-ханым замолкает на пару минут и снова кричит: «Хватит! В комнату! Живо!»
Почему-то меня всегда ставят в один с ней день, всегда дежурим вместе. По ночам она остается на женском этаже, я – на мужском. Не успевают дети лечь в постель, Назан-ханым сама запрыгивает на кровать, и как только выключается свет, засыпает. Детский плач прогоняет ее сон. Она в ярости. Кипит словно бушующие воды. Пока дети догадываются, что нельзя выходить навстречу этим водам, их несколько раз накрывает волной, топит.
Кажется, Назан-ханым кричит и на меня. Я замираю на несколько минут. Как только крик прекращается, я ухожу. Мои шаги эхом отдаются в коридорах, и эти звуки растягиваются, словно тени предметов от света свечи. «Так…так…». В темноте мои шаги усиливаются. Меня бросает в ужас, будто за мной гонятся великаны-людоеды. Вдруг я резко останавливаюсь и оборачиваюсь назад. Никого нет. Мой страх развеивается, и я шагаю вперед более твердыми шагами. В тот момент мне кажется, будто я работаю надзирателем в тюрьме.
Эта школа, этот пансионат, эти голые холодные стены, эти угрюмые надзиратели… Кто знает, может это полусвободная тюрьма, где дети – заключенные. По утрам со звонком рассеиваются сны и начинается тюремная жизнь.
Звонок…
Встать! Бежать! Умыться, одеться, сгруппироваться по 5 человек и пойти в столовую! Гнилые оливки, старый сыр, остывший чай в металлических кружках и вчерашний сухой хлеб… Очередной звонок. Взять книги, тетради, опять сгруппироваться по 5 человек. Идти по кривым гнилым доскам подвесного моста, который уже 2 года никак не отремонтируют, и, не разрывая ряд, дойти до школы, которая находится в 500 метрах от пансионата…
Звонок…
40-минутная пытка: треугольник, квадрат, прямоугольник, площадь, периметр, высота… Дели печаль, умножай горе, сложи тоску и вычти даль…
Звонок…
Пятиминутная свобода. Хотя во всех уголках этого местечка, называемого свободой – в коридорах, на лестницах, в саду – слышен крик надзирателей: «Здесь не стой!», «Не беги!», «Не разговаривай!», «Спустись вниз!» и так далее…
Однако стоит спуститься вниз, вновь слышен звонок и крик надзирателей: «Звонок прозвенел!», «Не сиди!», «Не качайся!», «Не разговаривай!», «Поднимись наверх!», «Иди в класс!».
И после пятидневной учебы наступают дни открытых встреч… С самого утра в саду пансионата собираются женщины и мужчины, приехавшие из горных деревень, которых окружают полусонные мальчики и девочки. У стен же, грустно опустив глаза, стоят дети, чьи родители не смогли выбраться из глухих деревень.
Я ухожу. Никак не могу собрать мысли, которые развеяла Назан-ханым. Я почему-то отдаляюсь на много километров от пансионата. Может, скоро в коридорах этого пансионата начнется бунт и поднимутся крики: «Мы хотим к матерям! Не хотим здесь больше учиться!».
… Я стою у камеры №101. Свет выключен. В середине длиннющего коридора горит всего одна лампа. При тусклом свете лампы, неспособной осветить весь коридор, я захожу в комнату. Одна из кроватей, стоящих у двери, пуста. От удивления у меня меняется взгляд, путаются мысли: «В такой холод? Дезертирство? Не может быть, они еще слишком малы, но…»
Я прохожу вперед и проверяю всех детей, спящих на кроватях. На одной из дальних кроватей я вижу двух детей, спящих в одной постели. Маленький ребенок, прижавшись к другому – чуть постарше, тихо спит. Я улыбаюсь и отгоняю от себя все дурные мысли. Малыш, сбежавший из постели, одной рукой крепко держится за ребенка, к которому прижимается. Он боится темноты. То, что он залез под одеяло к другому мальчику, говорит о том, что он здесь совсем недавно. «Пусть спит, – говорю я себе. – Может, соскучился по старшему брату».
Следующая камера… Ветер воет снаружи… Звук крыльев… Беспокойные птицы бьются об окна… Боюсь, что стоит мне зайти, как дети перепугаются. Один из детей в камере свисает с верхней койки двухэтажной кровати… Я уверен, что во сне он пролетает над зелеными пастбищами. Вокруг все усыпано цветами… На губах нежная улыбка. Он бежит, порой оглядываясь назад. Дети, бегущие за ним, не могут его догнать. Вдруг его лицо меняется. Его могут поймать. Он собирается добежать до берега реки. Смеется и бежит еще быстрее, бьется в постели, готовый выпрыгнуть из нее.
Закрыв глаза, я проникаю в фантазии этого ребенка. Приблизившись к руслу реки, перепрыгиваю вместо него на другой берег. Мое тело невесомо словно птица, я лечу и не чувствую земли под ногами. Вокруг летают луговые птицы, ласточки и бабочки. Вдруг со всей тяжестью опускаюсь на землю. Это вовсе не тот зеленый луг, который был на побережье. Я оказываюсь в холодном месте. Все мечты рассеиваются. Я открываю глаза в кромешной темноте.
Вокруг нет желтых и красных цветов, зеленых растений, колосьев, ласточек, бабочек… нет даже солнца… Из головы начинает течь теплая струя крови. Я провожу рукой по лбу, и она окрашивается в красный цвет.
Голова болит так, будто я упал с верхнего яруса кровати. Я медленно беру свисающую голову ребенка и кладу ее обратно на подушку.
Последняя камера на правой стороне коридора. Слышу голос ребенка, задыхающегося в икоте: «Мама! Мааама!».
Я подбегаю к двери комнаты, жду. В коридоре не слышно других звуков, кроме воя ветра и плача ребенка. Ребенок вновь стонет: «Маама! Мама!».
Тень от полуголых ветвей акации падает на противоположную стену. Тени на стене превращаются в силуэт женщины. За женщиной стоит маленький ребенок. На плече у женщины коса, на конце косы висит мешочек с едой. Одной рукой женщина держит косу, другой – кувшин. Чем ниже опускается акация, тем сильнее дрожат тени. Женщина уходит, даже не обернувшись. Эта женщина – мать плачущего в камере ребенка. Ребенок бежит за матерью и кричит. Она не слышит. Ветер воет, ветка дерева склоняется, и ребенок падает, затем, поднявшись, вновь бежит за матерью. Он не может добежать до нее своими маленькими шажками. Плача, он кричит вслед матери: «Мама! Мама!». Я вижу на стене сон этого ребенка…
На цыпочках я захожу в комнату и приближаюсь к голосу. Ребенок лежит, уткнувшись в подушку. Взяв за плечо, медленно переворачиваю его. Не спит. Испуганно поднимается на кровати и начинает рыдать. Я тихо спрашиваю его: «Почему не спишь, сынок?»
Он отвечает мне весь в слезах: «Мамааа! Ма-ма! Маму…»
«Хорошо, хорошо! Тише, не плачь! Разбудишь товарищей. Раз тебе не спится, вставай, одевайся, идем со мной!»
Вместе с ребенком обходим остальные камеры, затем идем в учительскую. Зайдя в комнату, он не может открыть глаза из-за яркого света и начинает плакать. Из-за икоты не могу понять его речь. «Не плачь! Не плачь, успокойся! Как тебя зовут?» – спрашиваю я.
Тяжело вздыхает и запинаясь отвечает:
– Ух, ух… Мир Саид.
– Мир Саид, из какой ты деревни?
– Ашагы Дживанлы.
– В каком ты классе?
– В третьем.
– В классе Назан-ханым?
– Да
– Когда ты приехал сюда?
– Че-четыре дня назад.
– А почему ты не приехал, как твои товарищи, в начале учебного года? Они уже привыкли.
– Я учился в деревне.
– Значит, в вашей деревне есть школа. А почему ты тогда приехал?
– Была-а-а…
Он не может говорить без слез. Успокоив, начинаю его расспрашивать.
– Не плачь, Мир Саид! Не плачь! У вас нет преподавателя? Значит, он получил другое назначение и уехал и с его уходом ваша школа закрылась?
– Нет, у нас была школа… ыхыыыы, ыхыыыы, ыххыыы…
Мир Саид задыхается в слезах, запинается и не может говорить. Грудь вздымается, даю ему стакан воды.
– Не плачь, Мир Саид. Даже первоклассники так не плачут. Не плачь, объясни лучше, почему же ты не стал учиться в вашей школе?
– Нашу деревню сожглиии! Наш учитель умер! И мой отец… ыхыхыыыы!
– Кто сжег вашу деревню? Кто уб…
– Отцааа… отцааа…
– Хорошо, Мир Саид, хватит уже, не плачь!
Комната заполняется холодным воздухом. Мое тело дрожит словно сухие ветки. Ветер звенит в ушах, поднимается ураган. В этот минуту разлетаются листья деревьев и крошатся горы. Передо мной проносятся великие горы, широкие равнины, прохладные поля и звуки выстрелов. Долины наполняются кровью. Поворачиваюсь к Мир Саиду: «Мир Саид, не плачь, успокойся! Спи уже, спи! Завтра поговорим, хорошо?»
– Нет, я не буду там спать. Я не хочу учиться в этой школе.
– Если хочешь, можешь поспать здесь, в моей постели. Я оставлю свет включенным.
– Нет, я не буду спать, я хочу домой.
– Но сейчас ночь, дороги перекрыты. Как только откроются дороги, я отправлю тебя домой.
– Нет, я вернусь утром.
Мир Саид не похож на ребенка, которого можно легко уговорить и уложить спать. Он гораздо сильнее ровесников, у него большие руки, ноги… сразу видно, что горный ребенок. Чтобы он заснул, нужно отвести его к великим горам, пустить на цветочные поля, повести через отвесные скалы, мятежные долины и прогуляться по опустошенным деревням с кирпичными домами, чтобы он хорошенько устал.
– Мир Саид, видна ли отсюда ваша деревня?
– Нет, она очень далеко.
«Моя деревня тоже далеко, Мир Саид», – думаю я про себя.
– А горы вашей деревни тоже не видны?
– Они видны.
– Тогда идем! Поднимемся с тобой на верхний этаж, и ты покажешь мне вашу деревню. Посмотрим, в какой она стороне.
– Хорошо.
Поднимаемся на четвертый этаж. Слева виднеется гора Агры, чья мощь укрыта темнотой, а вершина сияет при лунном свете. Рядом с Агры расположились горы Зор, протянувшие к небу свои белые косы. Вдалеке горят несколько огоньков. Лай собак, перемешивается с воем ветра. Река Джинджават поглощает все звуки и уносит далеко вместе с водами. Не могу отвести глаз от горы Агры, который разрывает ночь своим величием и тянется к небесам. Восторгаюсь ею! Мечтаю…
Мир Саид тихонько шепчет: «Учитель, деревня не здесь, она вон там».
Повернув голову, любуюсь горами, где вырос Мир Саид. Пальцем он указывает в правую сторону.
– Наша деревня вооон там, учитель. Она за Текелди. Зимой до нашей деревни никто не может добраться, автомобили к нам не доезжают. Есть короткая дорога, но по ней можно ехать только верхом. Папа всегда по той дороге приезжал. Если бы сейчас было лето, я бы тоже по ней пошел. Я вовсе не боюсь и знаю дорогу.
– Не грусти, Мир Саид. Вот наступит весна, и ты пойдешь по ней. Смотри, автомобили до вашей деревни едут вон по той дороге, посадим тебя на машину и поедешь.
– В нашей деревне нет машин. Все уже переехали оттуда, осталось всего пять-шесть домов.
– Ничего, посадим тебя к кому-нибудь из соседних деревень.
– Да, к тем, кто едет в Газилереджен. Оттуда до нас недалеко.
– Но сейчас ехать нельзя, Мир Саид, только весной.
– Но до весны еще далекооо…
– Ничего, привыкнешь к школе, и время быстро пролетит.
– Нет, не пролетит.
– Пролетит, пролетит. Как только растают снега, вот увидишь.
– Если бы папа был жив, он бы приехал ко мне верхом. Если бы он не умер…, – говорит он и, всхлипывая, продолжает: – Он должен был купить мне велосипед.
Не могу найти ответ. Язык запинается.
– Мир Саид, ваша деревня летом очень красивая, не так ли?
– Да, но она и зимой красивая. Вам стоит приехать к нам зимой.
Мир Саид пытается объяснить, как он соскучился по своей деревне, по ее снегам, зиме, весне, птицам, светам, насекомым, траве – по всему.
Золотоцветы, фиолетовые ирисы, лаванды, фиалки… Цветы везде: на полях, на холмах, на лугах… Мать и мачеха, чабрец, полынь, ромашка… Чертополох, зеленый горошек, верблюжья колючка… – разнообразие растений… Он идет в сторону деревни, бежит по запыленным дорогам, обходит все колючки, которые попадаются на пути… Он парит в облаках вместе с горными птицами – селезнями, утками, журавлями, куропатками…
Он больше не плачет, но глаза все еще влажные и блестят от слез. Думаю, сейчас он согласится пойти в кровать: «Давай, Мир Саид, идем в камеру, тебе пора в постель! Поговорим еще немного там!» «Хорошо, но летом ты приедешь в нашу деревню!». «Ладно, приеду».
Быстро спускаюсь по ступеням. Он плетется позади меня, шлепая башмаками. Дети уже давно все спят. Заходим в камеру. Мир Саид, ухватившись за железные ручки, взбирается на кровать и укрывается одеялом. Стоит задать ему еще несколько вопросов, и он уснет.
– Значит, в ваших горах обитает много куропаток?
– Да, когда выпадало много снега, отец ловил их руками.
– Правда?
– Да, конечно.
– И как? Разве куропатки не летают?
– Когда снега много, они не могут летать.
– Тогда расскажи, как он ловил куропаток.
– Когда снега много, куропатки не могут найти корм, не так ли?
– Так.
– Не находя еды, они приходят в деревню. А от снега их крылья мокнут, и они не могут взлететь. Папа гонялся за ними и, когда они уставали, ловил. Если бы он был жив, то купил бы мне велосипед, учитель…
Мир Саид обещал, что если я летом приеду к ним, он прокатает меня на коне своего отца. Я буду мчаться на коне, а он – кататься на велосипеде, и мы будем соревноваться.
Скоро наступит утро. Разбушевавшийся с ночи ветер начинает стихать. Голос Мир Саида уже еле слышен, его веки тяжелеют и закрываются. Тело спит в холодной постели, а дух бродит, летит в сторону деревни. Быть может, сейчас там идет снег. Мир Саид застревает в снегах, как куропатка. В камеру залетает горлица. Садится на кровать к Мир Саиду. Я медленно выхожу, оставив дверь открытой.
Лицо Мир Саида еще долгое время перед моими глазами. Как будто он передо мной. По пути в свою комнату разговариваю с ним: все будет хорошо, ты привыкнешь, Мир Саид. Поначалу ты будешь ложиться в холодную постель, засыпать без матери и видеть кошмары. Порой даже мочиться в постель и сушить одежду теплом своего тела. Будешь странно пахнуть на уроках, и Назан-ханым будет выгонять тебя из класса, отправлять в камеру. Будешь сам стирать свою одежду, полоскать в холодной воде, выжимать и вешать на спинку кровати или отопление. Порой будешь кушать любимую пищу, но не наешься. Захочешь съесть еще, а тебе не дадут добавки. Порой же будешь давиться едой, не в силах даже проглотить. Жуя лишь один кусок хлеба, уходить из столовой. Заболеешь. Будешь лежать в комнате без врача и медсестры с надписью «Медпункт». Не зная, когда какую таблетку пить, будешь глотать лекарства. Легкие будут разрываться от кашля. Трель звонка будет прерывать твой сон, и ты будешь просыпаться. Будешь беспокойно метаться. Дороги покроются снегом и на выходных мать не сможет приехать к тебе на встречу. Ты будешь грустно ждать ее у стен пансионата. «Папа бы приехал», – подумаешь ты. Но твой отец больше никогда не приедет, Мир Саид. Ты привыкнешь к сиротству. Забудешь… Забудешь звук выстрелов, звенящий в ушах, кровь на стенах школы, злых людей, разлучивших тебя с деревней и бросивших сюда. Быть может, ты даже забудешь лицо своиего учителя, но воспоминания о фиолетовых горах, цветочных полях и своем отце останутся с тобой навсегда. Каждую весну, каждый праздник будешь ждать. Жди, Мир Саид, отец купит тебе велосипед!
Идет снег, ветер успокоился. Я бросаюсь на кровать. Тишина. Стрелки на часах слишком громко идут: «Тык, тык, тык». Встаю и вынимаю батарейки у часов. Часы замолкают. Переворачиваюсь в постели с одного бока на другой. Я весь помятый, уставший. Закрываю глаза. Вижу руки той старухи, тот кирпичный дом, постель на полу, деревню Ашагы Дживанлы, отца Мир Саида, застреленного учителя, окровавленные стены, высланных из той школы детей и Мир Саида…
С той ночи я не забываю Мир Саида. Когда дежурю, под любым предлогом зову его к себе в комнату. Разговариваем о том, как идем в деревню по короткой дороге, играем с овцами и собаками, пугаем куропаток, собираем цветы, наблюдаем за птицами. Потом он катается на велосипеде, я же на коне его отца. Он быстро крутит педали, я тороплю коня. Из Ашагы Дживанлы есть путь к долине, где мы и соревнуемся.
***
Начало марта… Пятница, погода стоит теплая… Я дежурю. Уже зацвели миндальное и персиковое деревья. Воздух пахнет весной. Направление ветра поменялось, теперь уже ива склоняется к акации.
После звонка дети расходятся по камерам. Жду, Мир Саида, но он в эту ночь не приходит. «Он тоже привык», – думаю я и улыбаюсь. В субботу рано встаю. В саду сегодня больше народу, чем обычно. Каждые десять минут у ворот пансионата останавливается одно из деревенских такси. Приезжающие среди сотен детей во дворе ищут своего, дети же, узнавшие людей, выходящих из машины, радостно бегут в сторону ворот. Вокруг каждой женщины, каждого мужчины стоят толпы детей… «Снега растаяли, дороги открыты», – улыбаюсь я.
Дети учителей, живущих неподалеку от пансионата, тоже сегодня в саду. Сын Назан-ханым – Тунч – катается на велосипеде, а восемь-десять детей бегут за велосипедом. Глазами ищу Мир Саида. Он там, знает, что к нему никто не приедет. Сидит у стены и внимательно следит за велосипедом.
Разрешаю некоторым детям вместе с родителями отдалиться на некоторое время от пансионата. Остальные дети гуляют в саду. Тунч, бросив велосипед, начинает играть с детьми. Мир Саид встает и, подойдя к велосипеду, садится рядом с ним на корточки. Он дотрагивается до велосипеда, хватается за руль, крутит руками педали, ласкает, гладит его. Вдруг на балконе появляется Назан-ханым, которая начинает кричать:
– Эй, ты, дурила, не трогай велосипед! Тунч, Тунч! Забирай велосипед и быстро иди домой! Чтоб я тебя больше не видела с этими детьми!
Мир Саид встает и возвращается на прежнее место. Тунч противится матери, не хочет идти домой, но, не в силах ей перечить, садится на велосипед и едет домой. Приезжают преподаватели, которые будут дежурить в субботу. Строю детей в ряд и пересчитываю. Все здесь. Передаю их.
Воскресное утро… Волнения в учительской. Пытаюсь из разговоров понять, что же произошло. «Слышали?» «Что именно?» «В воскресенье сбежал один из ребят!» «Ребенка не могут найти!» «Жандармы дошли вплоть до их деревни, все перерыли, но даже следов не нашли...» «Семье пока не сообщили, вдруг найдется». «Я знаю этого ребенка. К нему никогда никто не приезжал».
После этих слов меня охватывает страх. Смотрю в сторону горы Текелди и с моих губ срывается вопрос: «Кто сбежал? Как зовут ребенка?» «Из класса Назан-ханым». «Кто?» «Кажется, хотел вернуться в свою деревню… Зовут Мир Саид». «Мир Саид?»
…Я застываю у окна. Заплетается язык, не могу произнести ни слова. Это либо ложь, либо же холодный сон… Разговоры продолжаются, но я уже ничего не слышу. Смотрю на каждого ребенка во дворе школы. Ни один из них не похож на Мир Саида. Не верю. Мне кажется, что он сейчас придет, стоит произнести на уроке его имя, отзовется и скажет: «Я здесь».
Приходит директор школы. Он похож на предвестника горя… «Мир Саида нашли, – говорит он. – Замерз...»
… В эту минуту замерзаю и я. Превращаюсь в лед, которого ни одна весна не в силах растопить. Кажется, что в учительской тысячи человек. Все голоса перемешались. Хочу убежать из комнаты, убежать… Стены давят на меня. В классе ничего нет: ни доски, ни мела, ни книг, ни тетрадей, ни ручек, ни даже учеников… Только я и дух Мир Саида. Я завис у окна, безнадежно смотрю в сторону Текелди… На белоснежной груди Текелди замечаю темное пятно. Мир Саид! По короткому пути взбирается на гору. Солнце, проплыв сквозь облака, улыбается тусклой улыбкой и сразу же исчезает. Карабкаясь все выше, приближаясь к деревне, его сердце радуется. Он увеличивает шаги, начинает двигаться быстрее. Ак Топрак, Вогум Дереси, Тек Союд… Мир Саид проходит их один за другим. Если дойдет до Сойукбулак, увидит свою деревню. Если он поднимется на Девичью скалу и крикнет, в их деревне услышат.
Резко темнеет, воет ветер. Начинается снег. Мир Саид смотрит на гору впереди себя и еще раз оборачивается назад. Нет больше ни завтра, ни школы, ни камер… Прижав руки ко рту, хочет согреться, но его дыхание не греет. Снежинки без устали бьют ему в лицо, у него болят щеки. Девичья скала впереди, всего в нескольких метрах. Утопая в снегу, он пытается идти, но колени ослабевают. Ноги тяжелеют. Он с трудом добирается до подножья скалы и прижимается к ней. Замерзают руки и ноги. Он их не чувствует. Темнеет. Мир Саид уже не может различать ничего вокруг. Издали слышится лай собак. Ему страшно и он начинает плакать. Повернувшись лицом к деревне, кричит из последних сил: «Мамаааа! Мамааа!»
Воющий ветер забирает и его голос. Крики Мир Саида не слышны в эту метель. Он отстраняется от скалы. Чтобы быстрее добраться до деревни, бросается в снега. Вдруг он спотыкается и по грудь оказывается в снегу. Мир Саид начинает метаться как куропатка с намокшими крыльями. Потом на его руки и ноги льется теплая вода и они теплеют. Это теплота окутывает все его тело. Ему больше не холодно. Он босой бежит в теплый летний день по траве и, устав, ложится на зеленый луг. Засыпает. Вдруг Мир Саид видит, как издалека к нему приближается отец. В руках у него велосипед. Мир Саид встает и бежит к отцу, бежит, бежит…

 

Перевод Нилуфер А.ШЫХЛЫ