КАМАЛ АБДУЛЛА
ТЁЗКИ
Рассказ

С 2007-2008 учебного года по инициативе ректора Бакинского славянского университета, члена-корреспондента Национальной Академии наук Азербайджана К.М.Абдуллаева и ректора Московского государственного лингвистического университета академика Российской академии образования И.И.Халеевой на переводческом факультете МГЛУ началось преподавание азербайджанского языка, а в 2009 году здесь же был открыт первый в Москве Центр азербайджанского языка и культуры.
В этом году состоится первый выпуск специалистов со знанием азербайджанского языка. Одним из этих выпускников является Илья Осташко. С самых первых занятий И.Осташко проявлял особый интерес к азербайджанскому языку, литературе, культуре. Проникшись любовью к азербайджанской поэзии, он написал музыку на слова Молла Панах Вагифа, Джабира Новруза.
Предлагаемый перевод рассказов К.Абдуллы на русский язык является дипломной работой Ильи Осташко. Получившие одобрение авторитетных участников обсуждения, состоявшегося в Центре перевода Бакинского славянского университета, эти переводы было решено представить на суд читателей «Литературного Азербайджана». И кто знает, может, эта публикация станет дебютом будущего известного переводчика азербайджанской литературы на русский язык.
 
 
ТЁЗКИ
 
                                                                    Памяти Х.Л. Борхеса
 
Вот и теперь он наслаждался тем же сном и, как всегда, проснулся в шесть вечера. Будто бы он вступил со сном в некий сговор. Каждый день в два часа – в два часа дня – он засыпал, а в шесть открывал глаза. Тот же сон, то же настроение, то же состояние после пробуждения, тот же привкус во рту… Почему он оказался подчинён именно такому ритму, он не знал. Он всегда считал странными тех, кто спит днём. Теперь же он сам, словно выполняя некое обязательство, торопился на встречу со сном.
А сон был такой: он видел себя дома – в месте, где провёл совсем небольшую часть своего детства. Застекленный балкон его квартиры выходил на улицу, где прямо напротив него, на другой стороне узкой улочки, росло тутовое дерево, «упиравшееся в небо» . Проваливаясь глубже в сон, он видел, как тутовое дерево оживает, выпускает во все стороны зеленые листья, смыкает ветви и протискивает зеленые руки в открытое окно. Постепенно на балконе начинали проявляться вещи. Вот его письменный стол, вот табурет, вот его школьный портфель, пара книг и тетради…
Во сне мать всегда была на кухне. Этот сон отличался от других, обычных снов тем, что, будучи в его власти, он совсем не забывал того, кем он является сейчас. Как правило, во сне всё забывается, а он ни на мгновение не забывал о том, кто он, сколько ему лет, каковы его интересы и желания. Он был одновременно и ребенком, и человеком среднего возраста. Человеком, который, худо-бедно устроив свою жизнь, занимался писательским трудом и литературой.
Сон не был запутанным или очень глубоким. Он был довольно простым и прекрасным в своей простоте. Этот сон был для него родным. Каждая потертость письменного стола была для него родной. Он трогал свой стол и даже попытался написать своё имя на его пыльной поверхности. Он гладил книги, с нежностью касался листьев и ветвей тутовника. При этом он знал, что он – тот самый человек среднего возраста и что ему снится этот сон. Затем он выходил на балкон. И в этот самый момент от него самого, человека среднего возраста, не оставалось и следа. Ему, тому ребенку, хотелось, как говорила его мать, «пошалить».
– Сынок, ну хватит шалить. Успокойся. Не жалеешь себя, так пожалей нас.
Мать пыталась придать строгость своему голосу, но у неё не получалось. Казалось, её голос раздавался из кухни, но на самом деле он глухо доносился из далекого прошлого. Несмотря на замечания матери, он ещё сильнее топал ногами и, когда шум на балконе становился слишком громким, мать была вынуждена прийти к нему из кухни и, нахмурившись, шикнуть на него как следует. Кульминацией этого сна и являлась «угроза» матери.
– Хватит, сынок, ещё свалишься! Так и балкон полетит! Ты разве хочешь, чтобы балкон полетел?
Именно эти её последние слова и были той силой, которая заставляла его каждый полдень отправляться в этот сон, на свидание с детством. «Балкон полетит»...
Ну и что с того, что это сон? Чудо было в том, что после сказанных матерью слов балкон, в самом деле, откинув ветви тутовника, которые совсем не хотели его отпускать, отделялся от нашего немаленького дома (квартира наша располагалась на втором этаже) и, подобно вертолёту, взмывал в небо.
Взлетая, балкон начал разворачиваться в сторону моря, а он, маленький мальчик, стоял на нём. Мать стояла в новообразовавшемся проёме, из которого раньше можно было выйти на балкон, смотрела вслед ему и, сложив руки у рта, кричала: «Ну, хватит, сынок, прекращай эти свои игры, куда же ты собрался?»
Каждый день до шести часов вечера, до момента, когда он просыпался, он летал и получал от этого удовольствие. В шесть часов же наступало время просыпаться и, открывая глаза, он вновь находился в том же расположении духа, испытывал то же чувство чего-то родного и его вновь тревожили те же мысли. Эти мысли сводились к тому, что, вероятно, мир, в котором мы живем и который мы знаем, не единственный. Что кроме этого мира имеются и другие миры, бесконечное множество параллельных миров. Каждый из нас, пусть и в иной форме, продолжает свою жизнь в другом, параллельном мире.
Он вспоминал о том, что когда-то мечтал стать врачом. Как же вышло так, что он стал филологом? Этого он не помнил. Возможно, сейчас в одном из тех миров его мечта исполнилась. Он хорошо помнил, что желание стать врачом появилось у него после смерти его соседа Низами…
С Низами они были соседями, жили в одном дворе. Если в их квартиру можно было пройти по отдельной лестнице, сбоку от двора, то в квартиру Низами можно было попасть, поднявшись со двора по общей лестнице и зайдя в квартиру на втором этаже. В течение совсем небольшого отрезка времени, как правило, за час-два до полудня, маленький двор был в их с Низами распоряжении, но иногда он казался им тесным. Соседи были кто где: кто на работе, кто на базаре… А Низами тем временем приучал его к улице. Низами был более свободным и самостоятельным, а самое главное – его никто не контролировал.
Ну, а он… С одной стороны, он боялся «грозного» и беспокойного взгляда матушки, которая всегда и везде за ним приглядывала. А с другой стороны он постоянно боялся, что когда отец вечером вернётся с работы, мать «сдаст» его. Низами же не ведал этого страха. Над ним не был занесен этот «меч» контроля, никто не говорил ему о границах дозволенного.
Тогда они с Низами еще не ходили в школу, а отец Низами уже купил ему двухколесный красно-синий велосипед. Для того времени это был настоящий «Мерседес». Естественно, что во дворе они каждую минуту сдували с него пылинки, вытирали, звонили в звонок, привязывали к нему веревку и возили его вокруг водопроводного крана в середине двора. Конечно же, для Низами этого было слишком мало. И в конце концов они выкатили велосипед на улицу.
Улица была огромным миром, которому не было конца и края. Иногда даже, как это странно сегодня ни прозвучит, мимо проезжали одна-две машины. И повсюду ходили люди. Раздавались обрывки разговоров и споров, слышался смех. И сквозь весь этот шум, разливаясь медью, пробивался в воздухе родной, звонкий голос мороженщика: «Маро-о-ожына!». А сам он триумфально выезжал с тележкой со двора, и в тележке между больших кусков льда отовсюду торчало фруктовое, кофейное и молочное мороженое.
Осталось еще одно воспоминание, застывшее как камень. Солнечный свет, пробивающийся на асфальт в жаркий летний день сквозь ветви и зеленые листья пары тутовых деревьев. Казалось, странствующее по небу солнце уронило несколько полос света и, забыв о них, куда-то ушло. И после того, как солнце пряталось за крыши домов, между зеленых листьев еще струились полоски света.
Вот и всё. Встреча со сном унесла его в те далекие годы. Да, вот что он упустил из памяти. В первый день, когда они вышли на улицу, Низами сразу же сел на велосипед и, быстро крутя педали, раскачиваясь влево и вправо, мигом скрылся из виду. Пропал. Однако через некоторое время он появился вновь, передвигаясь уже более ровно. Подъехав, Низами внезапно остановил велосипед прямо рядом с ним и предложил:
– Садись. Теперь ты покатайся.
– Нет, я не умею, – на самом деле он боялся.
– Садись, – решительно повторил Низами.
Он силой посадил трусишку на велосипед и, обеими руками помогая ему удерживать равновесие, потихоньку начал отходить в сторону:
– Вперед, смотри только вперед, не смотри под ноги. Вперед…
Голос Низами уже остался далеко позади…
В тот день он, как всегда, проснулся в шесть часов вечера. Бывают такие мгновения, когда человек не знает, находится ли он еще в том сне, который только что покинул, или уже нет. Понемногу приходишь в себя. Было мгновение, когда он внезапно уловил знакомый и родной голос, доносившийся из соседней комнаты. Но в той комнате никого не должно было быть. Однако он готов был поклясться, что ясно услышал этот голос. Это был голос его матери:
– Камал, сынок, как ты?
Должно быть, это был призыв. Он решил в тот же вечер сходить в свой старый двор, к дому, в котором они когда-то жили. После переезда иногда что-то тянуло его туда, как магнит. Однако в этот вечер тяга была невыносимой.
Свернув с нижней улицы , он пошел наверх. Когда он дошел до старого дома, уже опустилась темнота. Всю дорогу он думал о том, что придет в самое любимое время суток – когда солнце уже скрылось, но темнота еще не наступила. Но пришел уже затемно. Фасад дома, да и сама улица были покрыты тьмой, лишь небольшой фонарь, светил возле расположенного на другом углу магазина. В этой тьме он смог различить лишь две вещи. Он заметил, что двух тутовых деревьев больше нет – они спилены под корень. Также он увидел, что балкон второго этажа больше не застеклён, что он стал открытым.
Когда он увидел того человека, ему показалось, что они знают друг друга. Было что-то родное – поза, а быть может, одежда. В любом случае, у него не было сомнений в том, что он сам похож на этого человека. Некоторое время они издалека смотрели друг на друга. Затем одновременно пошли друг другу навстречу. Между обрубками стволов спиленных тутовых деревьев они остановились. Вдруг в одной из комнат на верхнем этаже засветилось окно. Каждый из них постарался уклониться от потока этого неожиданно появившегося света. И всё же, хотя было темно, они стали более ясно видеть лица, глаза, волосы друг друга. И оба поняли, что весьма похожи.
– Спичек не найдется? – спросил у него незнакомец, стараясь говорить как можно непринужденней.
Он засунул руку в карман и, вынув зажигалку, протянул ее незнакомцу.
Тот не торопился закурить. Вынув из кармана пиджака пачку сигарет, незнакомец вытащил одну и, протянув ему пачку, спросил:
– Будешь?
Он не хотел курить, однако тоже взял сигарету. Когда тот человек вытаскивал пачку, он прочел название и немного замялся, но вида не подал. Сигареты назывались «Шипка», болгарские. Один из самых незабываемых вкусов времен его молодости.
– Сейчас невозможно достать эти сигареты…
Пламя зажигалки на мгновение выхватило их лица из темноты. Хотя они и прикуривали, на самом деле в это мгновение в свете пламени они тайком торопливо разглядывали лица друг друга.
Пламя потухло, но они успели зажечь сигареты. Некоторое время оба молчали, наполняя лёгкие табачным дымом.
– А что ты делаешь в наших краях? – наконец спросил он. Спросил так, словно перед ним был близкий человек.
– Да ничего. Просто, вот, проходил…
Выпустив из наполненного дымом рта облачко, он странным голосом что-то произнес. Стало ясно, что смысл был: «Ну, понятно…».
– Я думал, ты кого-то ищешь.
– Ну, как сказать. Здесь жил один мой знакомый.
– Мне кажется, будто я тебя знаю. Как тебя зовут?
– Ты тоже мне знаком… Меня как зовут?
– Конечно. Разве здесь есть кто-нибудь, кроме нас? – Легкая улыбка, озарившая его лицо, сделала его еще более родным.
– Меня зовут… Камал.
– Серьёзно? Мы же с тобой тёзки! Меня тоже зовут Камал. А тот, кого ты ищешь, живет в нашем дворе?
– Нет, я никого не ищу. Так, был знакомый. А ты сам здесь живешь?
Ответ заставил его вздрогнуть.
– Вон мой балкон.
Он вытянул руку и показал на балкон на втором этаже – тот самый, знакомый балкон, но только уже открытый.
Он сильно затянулся сигаретой и закашлялся.
– Давно не курил? – спросил его новый знакомый.
– Давно, давно… – ответил он.
Они внимательно посмотрели друг на друга. Он и сам не заметил, как предложил:
– Я шел вниз. Хочешь, пойдём со мной. В сторону Аздрамы.
– Пошли, – сразу согласился он. Он подумал, что надо обязательно уйти из этого места. Он понял, что не может больше стоять напротив этого открытого балкона. Он боялся, что если сейчас же, прямо сейчас он не уйдет отсюда, то что-нибудь произойдёт. Его сердце готово было остановиться. А вдруг на балкон выйдет мать?… Он и сам не знал, почему так этого боялся…
Вернувшись по улице Мирзы Фатали и дойдя до улицы Мирзааги Алиева, они свернули вниз.
– Внизу, на Чадровой, есть отличная пивная. Я туда и шёл. Что думаешь, может, выпьем?
– Можно.
Спустившись, они прошли Аздраму и дошли до известной в своё время пивной. Почему-то он был уверен в том, что эту пивную уже давным-давно снесли и на ее месте построили почту.
– Это единственное место в городе, где зимой подают подогретое в чайнике пиво. Пробовал?
Конечно же, он пробовал. Но совсем в другие времена.
– Пробовал, – сказал он.
Пивная была той же, что и раньше. Стойка, столы – все на своих местах. Та же самая солёная рыба, почти тот же вареный горох.
– Так ты чего во двор к нам приходил? Я вначале подумал, что по девочкам. Или мне показалось? – он снова улыбнулся. Улыбка была ему очень к лицу.
– Показалось.
– Да ладно тебе! Ну, бывает. Ты… а, ладно, не важно.
– Просто шёл мимо…
– Ну и хорошо.
– Я вот хотел спросить, откуда я тебя знаю, – он сам улыбнулся той же улыбкой. А в душе подумал: «Похоже, он мне не верит».
– Вспомнил, откуда знаешь меня?
– Нет. А ты?
– Я тоже не помню.
Они потягивали пиво, и в их душах воцарялся покой. С каждым глотком они ясно чувствовали тепло, ощущая его всем существом. Однако рыба была более соленой, чем обычно.
– Соли много, – подтвердил он.
– Ты откуда? То есть… где работаешь?
– Я?
– А кроме нас здесь кто-нибудь есть? – он ответил ему на ту «колкость», нанесенную недавно во дворе, когда они стояли под балконом. Но ответил он весело. Осмотрелся по сторонам и, заметив нескольких человек за соседними столиками, сделал вид, что никого не увидел.
– Я имею отношение к литературе. Наука, литература. Вот так…
– А-а-а… – он загасил сигарету, которую держал в руках, его лицо приобрело серьезное выражение. Помятая и заметно исхудавшая пачка «Шипки» лежала среди стаканов с пивом, гороха и рыбной чешуи. Из пачки он вытащил сигарету, мятую, как и сама пачка. Разминая её между пальцами, спросил:
– Поверишь ли, если скажу, что когда-то и я хотел стать писателем? Какое-то время я писал стихи. В школе. Ну, а потом…
Ему показалось, что он хорошо знает о том, что произошло потом.
– … А потом решил стать врачом, – закончил он его мысль.
Он никак не мог понять, зачем он говорит об этом человеку, которого видит впервые. Его затронуло слово «писать».
Другого же зацепило слово «врач». Он вновь вспомнил мечту своего детства. Вспомнил Низами – первого друга детства, слабого, лежащего со смертельным ножевым ранением в больничной палате. В тот самый день он решил, что обязательно станет врачом.
– Говоришь, литература. Знаешь, кто когда-то ходил в эту пивную? – его глаза наполнились теплом, – Алиага Вахид! А у тебя есть свои книги?
Разговаривать с ним было особенным удовольствием. Он не знал, почему, но это было так. Это было как забытый вкус, вновь ощущаемый во рту, на губах, на языке. Так и встреча эта имела для него тот же вкус. Но разговаривать с ним о литературе он не хотел совсем. О чём угодно, но только не о литературе. Поговорим лучше о детстве, например, о старости, о городе, о дворе, о девушках… О чём угодно, но не о литературе. И не оттого, что разговор о литературе именно с его новым знакомым, с его тёзкой, был для него мукой, страшнее Кербелы . Нет, нет и ещё раз нет. Разговоры о литературе вообще были для него страданием и ничем, кроме страдания.
Первый вопрос он многозначительно оставил без ответа, решив, что таким образом тема будет исчерпана. Но вот следующий вопрос его немного взволновал. Его новый знакомый, чуть ли не смеясь, может, даже подавляя смех, спросил:
– А кто твой любимый писатель?
Он даже не понял, зачем он дал верный и искренний ответ. Вероятно, из-за волнения. Ему показалось, что малоизвестные и недосягаемые высоты охладят его страсть к разговорам о литературе:
– Борхес! – ответил он, тем самым желая закончить этот разговор о литературе. И в этот момент произошло нечто, поразившее его. От удивления у него отвисла челюсть.
– Аргентинец Борхес… Хорхе Луис Борхес! – сказал он и с наслаждением затянулся сигаретой, после чего потушил окурок, вдавив его в пепельницу.
Вот этого он совершенно не ожидал. Перескочить от Алиаги Вахида прямо к Борхесу. Он посмотрел своему тёзке в лицо, слегка улыбаясь. Это было и странно, и непостижимо. Вдруг его обуяло непреодолимое желание говорить о литературе. Он уже сам хотел говорить с ним, именно с ним. Но в глубине, где-то в подкорке мозга таилось сомнение, что такое возможно.
Он подумал: «Кажется, его удивило то, что я знаю Борхеса».
– Аргентинец Борхес, – повторил он, растягивая звуки. Удивление еще не полностью покинуло его.
– Почему же именно Борхес? – тёзка вперил в него вопрошающий взгляд.
– Хороший вопрос! Знаешь, мне кажется, что Борхес ни на кого не похож. Все остальные походят друг на друга. Но только не Борхес. Остальные похожи друг на друга не из-за того, что создают схожие сюжеты…
В этом месте он перевёл дыхание. С тоской сделал два-три глотка пива и уже захотел закурить, но передумал. Он посмотрел в его заинтересованное лицо и, как и до этого, со странным рвением продолжил:
– Да… похожи, но не только потому, что пишут одинаковые сюжеты. А потому, что вообще пишут сюжеты.
Он снова потеребил пачку сигарет. Достав последнюю сигарету, он вдруг захотел вернуть её обратно.
– А, это мне не интересно. «Шипка» остались?
– Ничего, ты кури, здесь можно купить. Купим потом.
Он зажёг сигарету и глубоко вдохнул дым. Уже многое потихоньку стало для него проясняться. Но он всё равно боялся задавать вопросы. В такой момент он боялся, что и сам давно знает ответ на вопрос, который хочет задать. Он подумал: «А может, попробовать?! Интересно, верно я мыслю или нет?»
– Ты помнишь, когда решил стать врачом?
И, не дождавшись ответа, добавил:
– Могу поспорить, что это произошло в больнице.
Он поднял свою пивную кружку так, как поднимают её, когда пьют за здоровье, и торжествующе посмотрел на собеседника.
Тот чуть не подавился горохом, подумав: «Откуда он знает?» Потом успокоился: «Где же, как не в больнице, человек решает стать врачом?»
– Откуда ты узнал? – спросил он после недолгого молчания.
– В больнице… После смерти Низами.
– Ты…Ты знал Низами? – ему всё было уже ясно, и он не собирался скрывать свой бесконечный интерес.
– Знал. Успокойся. Успокойся и послушай. Я… Я сейчас тебе кое-что расскажу.
Но он не договорил. «Зачем это надо?» – подумал он с сожалением и замолчал.
– Ты прав, это был день смерти Низами. Именно тогда эта мысль засела у меня в голове. Быть врачом стало моей самой заветной мечтой. Я три раза пытался поступить в Медицинский университет, но не получилось. Больше ничего мне не нравилось. Не знаю, почему. Мечта так и осталась мечтой. И мать, помню, горевала.
Он вспомнил глаза Низами. Его глаза, синие-пресиние глаза, подобные водам Каспийского моря. Его глаза были раскрыты. А он никак не мог понять, почему родители и сестры Низами заплакали навзрыд. «Он ведь ещё не умер, не умер. Ведь его глаза всё ещё открыты». В голове крутилось только это. Наконец один из врачей рукой закрыл его глаза. Эти синие глаза в последний раз посмотрели на него, и как в детстве, когда они катались на велосипеде, в последний раз беззвучно прошептали: «Вперёд, смотри только лишь вперёд». И легко закрылись навсегда.
– И я когда-то хотел стать врачом. Но я никогда серьёзно об этом не задумывался. Да я даже и экзамены сдавать не ходил.
– А я ходил, – и, уставившись в одну точку, он задумчиво заговорил, – Может, поэтому моя жизнь не удалась? Знаешь, – он выпрямился, – я часто вижу один сон…
Кровь в его жилах чуть не застыла.
– Я вижу наш балкон, тутовые деревья, Низами и его красно-жёлтый велосипед… Я был тогда совсем маленьким ребёнком. Никогда спокойно не стоял на балконе, всё время прыгал. И моя мама всё время говорила: – «Сынок, успокойся! Так и балкон рухнет!» После этого, я каждый раз в своём сне вижу, как балкон на самом деле после моих прыжков летит вниз. И мать выбегает во двор, и, побледнев, пытается достать меня из-под досок и железных обломков. Всё время спрашивает: «Кямал, малыш, как ты?». Её голос так и звенит в ушах.
– Странный сон, – сказал он и подумал, – «Надо бы поскорей уйти отсюда. Здесь мне не место».
Он почувствовал, что его тёзка устал. Да и сам он, чувствовал себя странно.
– Пойдём? – спросил он.
– Пойдём.
Они вышли из пивной. Стоял печальный весенний вечер. В городе потихоньку теплело, и люди уже одевались полегче. Не сказать, что было холодно, – нет, уже не было. Но некоторые деревья, поверив в незначительное тепло, уже готовились раскрывать почки.
Они в глубине души ненавидели друг друга, как и ты бы ненавидел человека, знавшего тебя лучше тебя самого. Они даже смотреть друг на друга не хотели. Одновременно у них промелькнула одна и та же мысль: «Нужно уйти, не прощаясь. Так будет лучше. Определенно так будет лучше. Интересно, кто чей сон?»
Вдруг… «Ой, забыл!» – промелькнуло у него в голове.
– Забыл. Зажигалку забыл. Сейчас вернусь, – сказал он и пошёл в пивную.
Почему-то и он пошёл за ним. Оба вернулись в паб.
Они вышли из пивной. Осенний вечер щемил душу. Уже начинались холода, и люди постепенно облачались в плащи. Деревья печально глядели на свои листья , с горечью думая об приближающихся холодах, от которых им не укрыться. Они любили друг друга так, как можно любить человека, знающего тебя лучше тебя самого. Они смотрели друг на друга с бесконечной заботой и вниманием.
– А пойдём к нам! Я серьёзно говорю! Наш дом недалеко.
– Нет, спасибо. Уже поздно. Я замечательно провёл время. Спасибо тебе.
– Должно быть, мы больше не увидимся. Как думаешь?
– Должно быть.
– Береги себя.
– И ты.
И снова они посмотрели друг на друга глазами, полными печали и любви. Они крепко пожали друг другу руки, и каждый пошёл своей дорогой.
 

 

Перевод Ильи ОСТАШКО