Энар Гаджиев
КАК ЮЗИК СЪЕЛ… ДЯДИНЫ КОСТЫЛИ
Рассказ-быль

Энар Гаджиев КАК ЮЗИК СЪЕЛ… ДЯДИНЫ КОСТЫЛИ Рассказ-быль Эта история приключилась давным-давно, ещё в прошлом веке, даже в прошлом тысячелетии – словом, почти семьдесят лет тому назад. Я передаю её так, как услышал когда-то от своего двоюродного брата Юсифа – Юзика, как звали его с самого рождения в семье, а потом все родственники и друзья-знакомые.
Несколько слов о герое нашего рассказа. Юзик жил у деда с бабушкой с двух лет. Отец его – видный партийный и государственный деятель, член Бюро АКП(б), первый секретарь Азизбековского райкома партии – был арестован в сентябре 1937 года и расстрелян в январе 38-го. Мать с клеймом ЧСИР – член семьи изменника Родины (такая сатанинская аббревиатура была изобретена «языковедами» из НКВД по указанию «кремлёвского горца», чтобы извести под корень целые семьи) – на долгие восемнадцать лет сослали в мордовский поселок Потьма, один из островов архипелага ГУЛАГ, оторвав от двухлетнего сына и новорожденной дочери. Власть советская проявила присущий ей гуманизм, позволив женщине родить, и только потом арестовала. Близким родственникам не разрешили взять девочку – её сдали в дом грудного ребенка, где она умерла от дизентерии, не прожив на этом свете и года.
Итак, Юзик, мальчуган девяти с половиной лет, живет у бабушки с дедушкой, там же обитает вернувшийся с фронта после тяжелого ранения их сын Энвер с молодой женой Асей. Некоторым образом в квартире с недавних пор поселился и автор этих строк, но пока весьма предположительно, можно сказать – в другом измерении.
Шел август сорок четвертого, запах грядущей Победы ощущался во всем.
Дядя Энвер уже освоил протезы и уверенно вышагивал в них, отбросив костыли и опираясь на легкую трость. Он почти три месяца как восстановился на работе в проектном институте, где работал ещё до войны. Как-то утром, уходя на службу и глянув в угол веранды, где угрюмо сгорбились госпитальные костыли, дядя Энвер сказал бабушке: «Ayciyi, buqoltuqağacları bayıraatsаnа!» (Мама, выброси-ка эти костыли на помойку!)
Бабушка ласково посмотрела ему вслед, прикрыв краешком платка рот, и про себя подумала: «Niyə tulluyum, axı. Aparıbsataram, naharanə isə ləzzətlibir şeyalaram» (Зачем выбрасывать? Отнесу, продам – к обеду куплю что-нибудь вкусненькое).
Для тех, кто не знает или забыл по малолетству, напомню, что в стране с начала войны и вплоть до 48-го года действовала карточная система: все товары, в том числе и продукты, распределялись по карточкам, то есть, по норме, но по твердой государственной цене. Кило хлеба, например, стоило три рубля. Если же необходимо было больше или, не приведи господи, потерялись карточки, либо их украли, то нужда заставляла людей идти на «черный рынок». Туда несли семейные ценности, а бывало, и вещи сына, мужа или брата, погибших на этой проклятой войне. Буханку хлеба, скажем, на рынке можно было купить уже за триста целковых. Вот так постепенно исчезали из нашего дома ковры и дорогая посуда, напольные швейцарские часы высотой под два с половиной метра, бабушкины золотые украшения.
Итак, бабушка собралась на рынок. Сборы были недолгие. Как я уже говорил, дело было в августе, а летом в то военное лихолетье для многих бакинцев домашняя одежда ничем не отличалась от прогулочной. Заида-баджи, так звали бабушку, позвала Юзика, гонявшего на улице нечто похожее на мяч с такими же, как и он, детьми войны, и, вручив один костыль внуку, а другой подхватив сама, сказала: «Dərdinialım (Заберу твои печали), Юзик мой родной, пойдем, ты мне поможешь, продаем Ənvərin гастыл и что-нибудь вкусненький купим…» «Что, nənə, что? – перебивая ее, взволнованно переспрашивал внук. – Что мы купим? Хлеба?..» «Не знаю, йетим балам, не знаю», – прошептала бабушка, приложив уголок головного платка – келагайи к глазам.
Путь для них был неблизким: от верхней части города – «dağlı məhəllə» – до Солдатского базара, находившегося тогда в районе Сабунчинского вокзала, вернее, там, где сейчас расположены Железнодорожное управление и прекрасный сад Самеда Вургуна. Всю дорогу Юзик, размахивая костылем, объяснял бабушке, как надо торговаться и как хорошо она сделала, что взяла его с собой. Заида-баджи по большей части помалкивала, иногда поддакивая внуку. Итак, где-то через час они добрались до Солдатского базара. Здесь продавалось всё, что не могло быть выставлено для продажи на знаменитой бакинской Кубинке. Бабушка с внуком походили по огромной площади, заваленной разнообразным барахлом. Вид и ассортимент продаваемых вещей успокоил Заиду-баджи. Найдя себе местечко между одноруким инвалидом с самодельными свирелями и свистульками и бабкой с надетыми на руки азиатскими калошами, бабушка молча смотрела на сновавший мимо них любопытствующий народ. Прошло полчаса. Инвалид продал две свистульки и одну «зурну», бабка – пару калош и, достав из корзины вторую, снова надела их на руки и прихлопывала в такт незатейливой мелодии, выдуваемой одноруким зурначи. То ли помогла реклама, созданная соседями, или просто кому-то позарез понадобились костыли, они таки были проданы за целых четыреста рублей! Заида-баджи завернула в платочек заработанные деньги, и удачливые негоцианты, попрощавшись с новыми знакомцами, отправились осуществлять намеченное: купить к ужину что-нибудь вкусненькое. Юзик зажимал в руке зурну и свистульку, подаренные ему инвалидом, узнавшим за это время грустную историю костылей.
На Привокзальной площади Юзик замер, привлеченный чудесным запахом подгоревшего масла, жареного мяса с луком и горячего хлеба. Через секунду он уже тащил бабушку в направлении тетки в белом переднике и в таком же платочке, торговавшей с лотка домашними пирожками вразнос. «Пирожки почем?» – спросила бабушка. «Сто рублей с мясом пирожок, милая, сто рублей». Заида-баджи повернулась, чтобы уйти, но внук смотрел на нее такими глазами, что сердце бабушки не выдержало: «Дайте нам четыре!» Деньги из платочка перекочевали в большой, как у кенгуру, карман передника. Аккуратно завернутые в газету «Бакрабочий» пирожки надежно улеглись на дно бабушкиной сумки.
«Hahindievə gələh (Сейчас придем домой). Ənvər тоже с работы придет. Он бидончик взял, значит им сегодня, их учреждению будут бульон давать. Я разбавим ему немножко водичка, сыпим туда немножко сечка, немножко нохуд, немножко бугда-ярма и получим замечательный супчик – пити фасон. А потом мы все сидим за стол и кушаим суп с пирожками: baba Исмаил-ага, Юзик мой дорогой, наша невестка и мой сын, каждому по пирожку …» «А ты, nənə, а ты?..» – воскликнул внимательно загибавший пальчики Юзик. «Ты мой золотой, я не люблю пирожки», – сказала бабушка. Шли молча. «A можно я свой пирожок сейчас съем?» «Можно, мой родной, можно», – Заида-баджи бережно развернула пакет и протянула внуку пирожок. Потом оставшиеся три уложила обратно в сумку и повернулась к Юзику: «Ну как, вкусный…» – она не договорила. Внук растерянно вытирал руки о штаны, глядя на бабушку изумленными глазами, и молчал. Со словами: «Ənvər тоже не любит пирожки», – она протянула мальцу второй пирожок. Его Юзик ел аккуратно, подставив ладошку, чтобы ни одна крошка не пролетела мимо рта. Но всё на свете заканчивается – был съеден до последней крупицы и этот пирожок, затем – ещё один, и ещё... Юзик был счастлив и слегка смущен, ну так, самую чуточку. Чтобы скрыть смущение и выразить свою радость, он бегал кругами вокруг бабушки, пританцовывая и дуя изо всех сил в зурну.
Вечером пришла с работы невестка, вскоре вернулся со службы сын Энвер с пайком – бидончиком бульона. Женщины пошли на кухню готовить на этом бульоне «тот самый» суп. Мужчины, сидя за столом, обсуждали вести с «театра боевых действий», как высокопарно выражался Исмаил-ага, тем более, что новости были приятными. Затем перешли к городским и домашним новостям. «А костыли выбросили?» – спросил дядя Энвер. «Зачем выбросили!? Заида-ханум провела замечательную негоцию. Она продала костыли и купила пирожки!» – дед улыбнулся в усы и запыхтел трубкой. «Это великолепно, значит, сегодня мы едим бульон с пирожками!» Услышав это, рыдающий Юзик с криком: «Nənə!Nənə!» выбежал из комнаты. Вскоре в гостиную из кухни вошла, словно вплыла, бабушка, сзади из-за складок ее широких юбок выглядывал Юзик, за ним, придерживая племянника за плечи и замыкая процессию, стояла дядина жена: «Ənvər, пирожков к бульону не будет, мы с Юзиком съели пирожки».
Дядя Энвер вышел из-за стола, подошел к стоявшим, обнял их, а затем взял Юзика за плечи и крепко-крепко расцеловал. А потом все сидели за столом, ели суп «пити фасон», время от времени приговаривая «пирожок, ты мой дружок» и подмигивая друг дружке. Юзик тоже ел суп, с удовольствием повторял за старшими эту веселую прибаутку и тоже всем старательно подмигивал. А за окном был август сорок четвертого, и до Парада Победы оставался ещё целый год.
 
P.S. В этой семье через три месяца появился я.