Ялчин Ализаде
ТЫКВЫ СМЕЮТСЯ
Рассказ

Сдается мне, я довольно не плохо знаю Надир Али. Хотя никогда его и не видел. Родился мой прадед за сто шесть лет до моего появления на свет, как свидетельствуют документы, "в году 1840-м, сразу после весеннего равноденствия". Трудно представить себе, что это было за время. Для меня оно еще большая абстракция, чем, скажем, эпоха правления Навуходоносора. Все попытки реконструировать события тех лет в лучшем случае сводятся к нагромождению безжизненных и не очень реальных символов. Но одно очевидно: среди хаоса исторической бутафории, навеянной в большинстве своем борзыми летописцами, я каждый раз совершенно ясно вижу своего предка. Он не застыл, не превратился во фрагмент лубочной картины, а вполне энергично продолжает действовать на фоне запыленных обломков старины, пытаясь дотянуться до наших дней. Иначе, конечно, я не смог бы чувствовать Надира Али, столь отчетливо слышать его сквозь могучую толщу времени.
– Исмаил! Ты слышишь меня?.. Исмаил!..
Зычный голос старика мгновенно всколыхнул атмосферу утренней сонливости, разбудив многоголосый хоровод до того застывших звуков. Первым в дальнем углу двора беспорядочным кудахтаньем отозвался курятник. Бессмысленных птиц коротким ржаньем поддержал жеребец у коновязи. Серо-палевый волкодав, мирно дремавший перед собачьей конурой, тяжело открыл налитые кровью глаза, лениво зевнул и, звякнув массивной цепью, снова уронил могучую голову на вытянутые передние лапы. Из-под густой листвы инжирника в сопровождении нескольких жирных воробьев шумно выпорхнула испуганная чета горлиц. Описав пару кругов над деревом, они почти синхронно опустились на карниз высокого каменного дома. Оброненное неразлучной парой пернатых сизое перышко медленно закружилось в неподвижном воздухе и, в конце концов, тихо залетело в открытое окно второго этажа, откуда уже вовсю доносились звонкие голоса пробуждавшихся детей.
– Исмаил! Неужто отрок все еще спит?!
– Да нет же, ага, нет. Ой, простите ради бога. С добрым утром вас.
Старик обернулся на голос. У резных деревянных перил веранды, придерживая правой рукой светлую шелковую накидку келагаи, стояла молодая женщина.
– А, а это ты, Сакина-ханум. С добрым утром тебя, доченька, с добрым утром. Дай бог, чтоб тебе всегда сопутствовало добро. Вот ты опять раньше всех на ногах. А твой первенец, мой старший внук Мухаммед Исмаил, видать никак не может расстаться с подушкой.
– Поверьте, ага, он уже давно проснулся. Да, да, конечно, проснулся.
– Так, где же он в таком случае? Скоро полдень. А мы еще вчера с ним договорились с самого утра, пока солнце не накалилось окончательно, наведаться в наш бостан. Лето уже в зените. Поди, дыни наши подоспели. Да и арбузам пора честь знать.
– Я сейчас, я мигом, ага. Вы только не волнуйтесь. Я сейчас же передам Исмаилу.
Сакина-ханум засуетилась и в следующий момент стала торопливо подниматься по лестнице, ведущей на второй этаж. При этом она не забывала плотно придерживать свой шелковый келагай: не приведи господь опростоволоситься перед свекром.
"Как же она выгораживает детей своих. Не избаловала бы их, не дай бог. Хотя малы они еще. Да и потом, на то она и мать, чтоб малышей своих защищать".
Дед поднял глаза и улыбнулся вслед своей любимой невестке, которая уже успела скрыться на верхней застекленной веранде.
Весь второй этаж дачного особняка был отдан женщинам и детям. Мужчины же, соответственно, обитали на первом этаже. Однако подобное распределение жилплощади по половому признаку ничего общего с восточной моделью гарема не имело. Оно было продиктовано чисто прагматическими соображениями сезонного свойства. С учетом резкого увеличения в летнее время потока гостей их прием был предусмотрен на первом этаже, где находились кухня, столовая и прочие необходимые удобства. Потому-то детей и их мамаш, "дабы не нарушать режим малышей", пришлось разместить на верхнем этаже.
Дом представлял собой не лишенное привлекательности довольно большое и крепкое сооружение. Высокий полуподвал, который использовался в качестве продовольственного амбара, и два жилых этажа. Садовник, он же кучер по совместительству, проживал с женой в одноэтажной пристройке. Мощные стены дома, чуть ли не в метр толщиной, были сложены из местного тёсаного известняка, а карнизы, портики, подоконники и прочие архитектурные изыски выполнены из специального облицовочного камня. Судя по традиционной датировке, высеченной над входной аркой, строительство дома завершилось в 1910 году – в пик первого нефтяного бума, когда Баку считался неофициальной энергетической столицей мира. Он бурно развивался, обрастая до того невиданной индустрией и атрибутами респектабельного западноевропейского города. А в его пригородах – прибрежных селениях Апшерона ускоренными темпами строились загородные дома.
В то славное время Исмаилу, окруженному всеобщей заботой и любовью, исполнилось два годика. В конце мая месяца его отец Мухаммед Таир вместе со своим братом Мухаммедом Мехти, забрав жен и детей, погрузились на три фаэтона и впервые переехали на новую дачу. С тех пор вот уже седьмой раз вся большая семья проводила летнее время в этом симпатичном, просторном доме.
Дед вновь поднял глаза и, прищурившись, посмотрел на знакомый силуэт особняка, который каждый раз вызывал у него смешанное чувство гордости и удовлетворения одновременно. Ведь эту каменную красавицу в селении их предков, да еще у самого синего моря, воздвиг его сын, отец Исмаила. Да, да, его родной сын Мухаммед Таир.
Будто в поисках какого-либо изъяна, старик в который раз придирчиво прошелся по четким угловым вертикалям дома, исследовал резные белокаменные карнизы и, наконец, остановил взгляд на залитой светом веранде верхнего этажа. Расцвеченная квадратиками витражного стекла она вся искрилась под лучами утреннего солнца, отчего дом казался легким и празднично беспечным. Дед страсть как любил наблюдать озорную игру солнечных зайчиков на разноцветных стеклах. Но больше всего ему нравилось сидеть на этой самой веранде. Просто сидеть в плетеном кресле у открытого окна и смотреть на синее море такого же цвета глазами.
Тем временем солнце довольно высоко поднялось над горизонтом, окончательно рассеяв вокруг утреннюю сонливость. Теперь двор был полон суеты и всевозможных звуков самой разной тональности. И больше всех в производстве этого полифонического эффекта, который сопровождал рождение нового дня, усердствовали все те же неугомонные обитатели курятника.
– Ишь, как раскудахтались. Словно, не приведи Аллах, конец света близок, - отозвался старик и, мягко ступая, направился в дальний конец двора.
Вернулся он минут через пятнадцать, держа в руках довольно новую соломенную шляпу с дюжиной еще тепленьких яиц. Дед осторожно положил свою необычную ношу на каменную тумбу возле колодца, где его уже поджидал Исмаил.
– Доброе утро, дедушка!
– Доброе утро, сынок. Хвала всевышнему, проснулся, наконец.
– Дедушка, а почему ты яйца в шляпе таскаешь?
– Да так. Висела эта самая шляпа на гвозде без толку. Вот я и решил использовать ее как лукошко. Видишь ли, ненавижу бесполезные вещи.
– А зачем же ее покупали, коль она никому не нужна?
– Покупал ее твой отец по надобности. Года три тому назад, еще до мировой войны, он с твоим дядей Мухаммед Мехти в Фитилбёрг ездил по делам. Вот и пришлось им по тамошней моде рядиться: галстуки значит, шляпы эти с ленточками, ну и всякое такое.
– Так дядя Мехти и сейчас галстуки носит.
– Носит, конечно. Ему по работе положено так одеваться. Да и потом мода западная – вещь заразная – везде себе дорогу находит. А вот отец твой носить шляпу эту здесь отказался.
Исмаил осторожно пощупал черную репсовую ленту, которой был отделан плоский колпак шляпы и стал почему-то перебирать тепленькие еще яйца.
– Дедушка, а почему это курицы так кудахчут, когда несут яйца?
– Признаться, это мне тоже не понятно. Ума не приложу, отчего они так шумят. Казалось бы, вовсе не должны привлекать внимания к своему дитя. Ан, нет, галдят и все тут. Значит, чего-то я не понимаю. Да разве все уразумеешь? Эх, наверное, человеку не дано понять всех секретов создателя. Мухаммед Исмаил, может мы…
– Дедушка, а почему у нас у всех по два имени. Вот меня зовут Мухаммед Исмаил, отца – Мухаммед Таир, тебя – Надир Али. Даже садовника нашего зовут двойным именем – Гулам Али.
– А что садовник, не такой же человек как мы с тобой?
– Я не так хотел сказать. Хотел сказать, что у всех наших двойные имена и только.
– Да я знаю, что ты так не думаешь, но надо быть весьма осторожным в выражениях, дабы кого ненароком не обидеть. Люди все созданы господом единым и потому равны перед ним. Другое дело, каждый в этом мире имеет определенное место и должен крепко накрепко усвоить свое предназначение. Видишь, верблюд, например, не пытается летать. Знает, это ему не дано. Да и что бы из этого вышло. А люди, к сожалению, нет-нет да переоценивают свои возможности. Что же касается наших имен, то все это связано с религией нашей, почитанием святых лиц мусульманского мира. Эх, если бы дядя твой, Мухаммед Садиг, да упокой Аллах его душу, был бы жив! Так он тебе все это объяснил бы, как подобает ученому человеку, главное понятно.
– Я о нем ничего не слышал, дедушка.
– Он умер задолго до твоего рождения. Покойный был, безусловно, фитри. В двенадцать лет он уже стал хафизом, а в восемнадцать его величали худжатуль-исламом. Знающие люди неслучайно говорили, что столь одаренный человек долго не сможет жить. А наш семейный врач Ага Талыб прямо сказал, "этот парень и до тридцати не доживет". Мухаммед Садиг умер в двадцать один год. Говорят, Аллах хороших людей забирает к себе в первую очередь. С другой стороны, лучший из лучших на земле пророк Ибрагим, по преданию, прожил сто шестьдесят лет, а Муса – сто двадцать. В общем, не знаю. Что-то здесь не так. Эх-х. Все равно ему виднее, – Надир Али молитвенно воздел руки к небу и спокойным тоном добавил:
 
 
– Давай-ка пойдем завтракать, а то скоро уж полдень.
Завтракали на веранде первого этажа, где обычно мужская половина дома предпочитала коротать долгие летние вечера. Дед, правда, ложился рано, так что практически не принимал участия в этих посиделках. А вот Исмаил – дело другое: с поступлением в школу он был принят в "мужской клуб" и никак не упускал случая пообщаться со старшими. Как правило, это происходило в выходные дни, когда все были в сборе. После ужина фактический глава семьи Мухаммед Таир усаживались с братом за высоким круглым столиком, накрытым для чаепития, и неторопливая беседа под свежее дыхание моря затягивалась допоздна. Говорили о разных разностях: от устройства современных виноградников до целесообразности покупки ценных бумаг. Однако в последнее время речь все больше заходила о невеселом. В основном обсуждали положение на фронтах первой мировой, аварии на предприятиях "Братьев Нобелей", волнения в рабочих слободах, откровенное мздоимство в губернаторстве и прочие симптомы тревожного 1916 года. Нередко посоветоваться и поговорить о жизни заходили хозяева соседних респектабельных дач. Этих незатейливых богачей, напуганных активностью большевиков, больше всего волновала сохранность собственных капиталов и в этой связи судьба российской короны, которая доселе так или иначе была гарантией спокойствия и процветания торговли. Дядя Исмаила, Мухаммед Мехти, человек, безусловно, образованный и не лишенный дара речи, на самых обыденных примерах предельно популярно расшифровывал им суть происходящих процессов. Он учился в Харькове, затем в Магдебургском университете и вот уже пять лет, как руководил финансами одного из ведущих Бакинских нефтепромышленников. Но при всем своем оптимизме Мухаммед Мехти ничего утешительного соседям сообщить не мог. Он был убежден, что царь Николай не сможет долго удержаться на троне и после падения дома Романовых в России наступит хаос.
Однако несмотря ни на что эти летние вечера остались в памяти Исмаила, как самые светлые картинки детства. Потом он всю жизнь мечтал еще раз окунуться в то удивительное состояние душевного комфорта и защищенности, в котором он пребывал на той самой веранде рядом со своим отцом.
Исмаил отодвинул тарелку с недоеденной яичницей и взялся за чай. Он положил в стакан три больших куска колотого сахара, добавил ложечку вишневого варенья и стал интенсивно размешивать образовавшуюся мутную жидкость.
– Дедушка, а почему мой отец не учился в Германии? Дядя Мехти вот учился, хотя и моложе.
– Потому и учился, что моложе. Ты сам ответил на свой вопрос. Старшие обязаны заботиться о младших. А долг младших почитать и уважать старших. На этом, считай, все и держится, – с улыбкой ответил Надир Али.
– Это как же?
Дедушка стряхнул невидимые крошки с темной косоворотки, провел по аккуратной седой бороде, нашептывая молитву. Поблагодарив Аллаха за ниспосланную милость, он поднял голову и стал рассматривать любимого внука своими голубыми глазами.
– Ну, ладно. Дай-ка я тебе все объясню. Вот смотри, у нас было четверо сыновей. Покойный Мухаммед Садиг, ты уже знаешь, ушел из мира сего в раннем возрасте. Ибрагим Халил, наш первенец, твой старший дядя, город невзлюбил и остался здесь в Бузовнах.
– Дядя Ибрагим еще в прошлом году, когда я поступил в школу, обещал подарить мне ягненка.
– Обещал, значит подарит. Так вот, Ибрагим Халил женился и остался здесь в селении с нами, в нашем отчем доме. Построил его еще мой прадед Иман Гулу, да упокой Аллах его душу, – взгрустнул Надир Али. – Время летит так, будто этих людей вовсе и не было на белом свете. Короче говоря, отец твой остался за старшего и не смог доучиться. Зато Мухаммед Таир сделал все, чтоб брат его получил хорошее образование.
– Выходит, и я не смогу учиться, как пожелаю? – с дрожью в голосе спросил Исмаил. – Я ведь тоже старший сын в семье.
– Как ты можешь так говорить? Разве твой отец или дядя твой позволят тебе остаться без должного образования?! Ты будешь учиться в лучших школах и станешь большим ученым. Между нами, тебя же в городе в платную школу отдали, а не в медресе отправили зубрешкой заниматься. Давай допивай свой чай и с позволения всевышнего двинемся. Мы и так припозднились.
Перед тем как покинуть двор Надир Али довольно громко объявил, что отправляется с Исмаилом в бостан и будет только к обеду. Реплика была адресована, конечно же, обитателям второго этажа, и Сакина-ханум с младшим сыном на руках уже стояла на веранде, молча, провожая их взглядом.
Широкая улица тянулась с севера на юг вдоль высоких однообразных заборов, практически повторяя береговую линию. Отсюда до первой гряды скал, у подножья которых плескалась вода, было рукой подать: метров семьдесят - восемьдесят, не больше того. Однако ни море, ни тем более суровые скалы никак не просматривались. Только безликие каменные заборы да разнокалиберные ворота, по которым можно было примерно судить о благосостоянии и вкусах их хозяев. Пожалуй, самая выдающаяся дача на этой улице принадлежала местному миллионеру Тахмазову – известному нефтепромышленнику и благотворителю. Это на его средства была построена в центре поселка новая общественная баня, которая семь дней в неделю бесплатно обслуживала малоимущих посетителей.
Заборы неожиданно оборвались, и улица, наконец, вырвалась на широкую открытую площадь. Мощенная крупными каменными плитами она вплотную подступала к сплошной гряде скал, откуда открывалась великолепная панорама моря и убегающей на юг береговой полосы. Именно здесь, по преданию, зять пророка Мухаммеда имам Али вышел на берег и оставил отпечаток своей ступни на каменной тверди. Конечно, более удачной площадки для святого десанта в округе было не сыскать. И на этом благословенном месте под сенью могучего карагача верующие согласно традиции ритуального зодчества соорудили скромное святилище с небольшим куполом, куда стали стекаться страждущие со всего Апшерона. Как обычно, нашлись-таки и сомневающиеся в легитимности данного пира. Не то чтобы они не верили в божий промысел или не почитали четвертого праведного халифа. Нет, нет, упаси господи! Просто им казался не очень правдоподобным, а главное, логичным сам факт посещения святым имамом столь отдаленного селения в разгар политической борьбы за Халифат. При этом, само собой, они ссылались на официальную литературу и трудности подобного путешествия в те далекие времена. На что глава местной соборной мечети ахунд Гаджи Мурсал в конце одной из пятничных проповедей заявил: "Ни у кого не вызывает сомнения тот факт, что бушующее море отступило перед хазрет Мусой, а хазрет Иса возвращал к жизни мертвых и творил другие чудеса. Так, почему же, я вас спрашиваю, наш с вами первейший имам при желании не смог бы посетить богоугодное селение Бузовны". Трудно сказать, удалось ли Гаджи Мурсалу убедить сомневающихся. Однако полемика на эту тему больше не возобновлялась.
Когда миновали площадь, а соответственно и святое место, Надир Али вздохнул с облегчением. Шутка ли, ведь любимый внук мог запросто поинтересоваться деталями той давней высадки имама на берег и задать кучу каверзных вопросов. Попробуй, ответь на все "почему", да "как". Тема та не из легких.
Дорога круто пошла вниз к берегу и заструилась далее меж волнистых песчаных холмиков, густо заросших ярко-зеленой колючкой. Только сейчас дед заметил, что Исмаилу не до расспросов. Он едва успевал за ним, пытаясь не наступать на мелкие острые камешки.
–Ты чего же это, опять босиком? Надел бы, какие-нибудь башмаки и бегай себе без лишних хлопот. Кстати, я тебе заказывал такие же дюбенды, как и у меня. Весьма удобные штуки.
– Дедушка, а как мы дотащим до дому арбузы и дыни?
– Арбузы и дыни? Гм, м… А мы сделаем так. Вопрос явно застал Надир Али врасплох. – Положим их с краю и накроем от солнца зелеными стеблями. Да, так мы и сделаем. Затем наш садовник привезет их на арбе. Вот и все. Надеюсь, к нашему возвращению Гулам Али уже будет дома. Я его еще рано утром отправил в Сабунчи купить корма животным. Базар, конечно, там, что надо.
– Дедушка, а почему это люди так революции боятся?
– С чего это ты вдруг про революцию вспомнил?
– Да Ага Рза так говорит. Приходил он на прошлой неделе, такой полный и палка у него есть с серебряным набалдашником. Он у дяди Мехти про Россию спрашивал и все повторял, что боится, как бы революция там не случилась.
– Ну, знаю я Ага Рзу, купец он знатный. И революции, думаю, не зря боится. Ведь революция, как я понимаю, та же самая война. Только у себя дома: одна сторона против другой воюет.
– А против кого в России воюют, дедушка?
– Да известно против кого, против царя, конечно. Накалая хотят с трона скинуть.
– Как это? А кто вместо него будет, вместо царя?
– Этого уж я тебе не скажу. Бог его знает, кто будет.
– Дедушка, я вот не понимаю одного. Почему у всех есть царь, а у нас нет? В России есть, в Иране есть, в Турции есть, а у нас нет.
– Отчего же, и у нас были свои правители. К примеру, Бакинское ханство. Мой покойный отец еще застал то славное время, когда в Ичери-шехере восседал наш местный хан. Потом все изменилось. Один за другим исчезли бакинские, шекинские, кубинские ханы. Выходит, серьезно провинились мы перед всевышним, если лишил он нас возможности править своей собственной страной. Потому как своего царя еще заслужить надо.
И чтобы избежать дополнительных расспросов, Надир Али добавил: – О подобных серьезных вещах, сынок, ты лучше всего спрашивай у своего дяди Мухаммеда Мехти. На то он и в высших школах учился. А мое дело стариковское. Кажись, мы уже пришли. Да, вот и дорога "кукушки".
Здешние старожилы "кукушкой" называли поезда узкоколейки. Бостаны начинались как раз за ее полотном и тянулись почти до самой кромки воды. Этакие зеленые кратеры на фоне золотистого песка. Культивировались они в прибрежных апшеронских селениях с незапамятных времен. Простой и не обременительный способ получения урожая бахчевых. Прямо на берегу моря вырывается котлован эллипсоидной формы размером с футбольное поле и на дне его высаживаются дыни и арбузы. Таким образом, растения оказываются максимально приближенными к грунтовой влаге и защищенными от разгула ветра. А хазри и гилавару остается только просеивать песок, превращая его в золотистое ожерелье вокруг зеленых кратеров.
Бостан Надира Али расположился у самой воды. И когда до него оставалось шагов тридцать, дед неожиданно остановился.
– Исмаил, откуда взялись здесь тыквы? Я вроде не просил их сажать. Да и Пяндж Али не такой человек, чтобы самовольничать.
Пяндж Али – известный в поселке агроном-самоучка, по желанию хозяев высаживал по периметру бостана семена тыквы. Растения эти стремились наверх к свету и плодоносили как раз на краю котлована. Так что, до глубокой осени на золотистом песке можно было видеть мясистые, бледно-розовые круги тыкв.
– Нет, нет, я точно помню, тыкв в нашем бостане быть не должно. Честно говоря, не люблю я их. Какие-то они бестолковые.
Исмаил, переминавшийся с ноги на ногу на раскаленном песке, только сейчас увидел, то, что заставило деда так неожиданно остановиться. Он хмыкнул и, опустив голову, продолжал бесшумно смеяться. Никакие, конечно, это были не тыквы. Просто на песке вниз лицом спокойно лежала пара обнаженных белотелых женщин. Из всех частей тела, пожалуй, только их головы были покрыты салатового цвета полотенцами. Разве что одного никак не мог взять в толк Исмаил: почему это две здоровые тетки, да еще, прости господи, голышом пытаются сгореть в этом пекле. Вроде все нормальные люди скрываются от солнца, а эти…
Не дождавшись ответа от внука, Надир Али сделал несколько осторожных шагов в направлении "тыкв". Затем вдруг резко остановился, попятился назад и, размахивая руками, побежал к Исмаилу:
 
 
– Мекруф, мекруф! Все осквернено, все! Эх, жалко трудов наших. Целый год ждали и на тебе. Пойдем, Исмаил, здесь нам больше делать нечего. Ноги моей не будет здесь больше.
В последующие три дня никто о бостане не вспоминал. Даже бесцеремонный в своих расспросах Исмаил не решался задавать вопросы на запрещенную тему. На четвертый день табу неожиданно отменил сам Надир Али. За завтраком на веранде он вдруг заявил:
– Исмаил, а не сходить ли нам с тобой в бостан? Дыни и арбузы, поди, уже созрели.
– Дыни и арбузы? А как же тыква? – Исмаил чуть было не проговорился по поводу "тыкв". – А когда, дедушка, ты хочешь сходить туда?
– Да хоть сейчас, сразу после завтрака и отправимся с тобой. День погожий, не ветреный. Дома мне особенно делать нечего. Так что, давай поторапливайся.
На сей раз долго ждать любимого внука не пришлось. Минут через двадцать Исмаил был готов к походу и уже стоял у ворот. Не забыл он даже обуться, надеть свои новенькие дюбенды. Садовник Гулам Али предложил отвезти их. Однако дед наотрез отказался, сказав, что в столь прекрасное утро грех не пройтись пешком.
До самой площади, где под могучим карагачем уже толпились ранние паломники, шли практически молча. И только когда дорога запетляла меж песчаных холмиков, Исмаил все-таки позволил себе задать пару вопросов. Его вдруг заинтересовала зимняя фаза жизни муравьев и проблема солености морской воды. Надир Али отвечал неохотно, и Исмаилу пришлось временно прекратить свои расспросы.
Примерно метров за двести до "оскверненного" бостана дедушка Надир Али заметно сбавил шаг, будто чего-то остерегался. Он даже несколько пригнулся, ну прямо как на охоте, и стал всматриваться в маячившую впереди волнистую линию песков, которая то поднималась, то падала ниже горизонта. Наконец, из-за очередного холма показался столь знакомый силуэт пугала: крепко сколоченный деревянный крест, с натянутым на него старым сюртуком дяди Мехти. Была и шапка, но она куда-то слетела, отчего обезглавленное пугало выглядело по-настоящему жутким.
Дед, увидев опознавательный знак, немедленно остановился и, молча, рукой остановил Исмаила. Затем он сделал несколько шагов вперед и встал у самого края бостана. "Тыквы" были на месте. Более того, их ряды пополнились. Теперь на вельветовом песке нежились уже три одинаковых женских тела. Правда, на спине одной из них, очевидно новенькой, все еще были заметны светлые незагоревшие полосы – следы от завязок бюстгальтера. Тела слегка колыхнулись, вероятно, от присутствия "посторонних", затем вновь вернулись в исходное положение покоя.
Исмаил с волнением ждал нового взрыва возмущения – ведь налицо была эскалация осквернения фамильного бостана. Но ничего подобного не произошло. Дедушка почему-то глазами пересчитал лежавших на песке женщин и, негромко позвав внука, спустился вниз на дно котлована. Он нарвал с два десятка дынь и арбузов, собрал их в кучу и аккуратно прикрыл зелеными стеблями. (Позже садовник Гулам Али отвезет их домой на арбе). Затем Надир Али отобрал две великолепные дыни, покрытые мелкой сеткой трещин и, указав Исмаилу на увесистый арбуз, стал медленно подниматься по косогору.
Женщины тем временем, кокетливо прикрыв те места, которые дед на прошлой неделе принял за тыквы, продолжали безмятежно предаваться неге. Эти их вполне логические действия не то чтобы особенно обрадовали Надира Али, но придали ему дополнительной решимости. Ибо правоверному мусульманину совершенно не позволительно так близко подходить к незнакомым женщинам, да если еще они к тому же обнаженные! Впрочем, тут уж было не до предписаний шариата.
Отдышавшись после крутого подъема, он вплотную приблизился к загоравшим подругам и положил перед ними две сочные дыни. Затем дед подал знак Исмаилу, который стоял поодаль, и арбуз лег на песок рядом с дынями.
– Наталья Алексеевна, кажется, нас угощают.
– И весьма кстати, ужасно хочется пить.
– Ах, какой забавный старик. А глаза голубые, голубые. Екатерина Петровна, разве у них бывают голубоглазые, как у нас?
– Бывают, Танюша, у них все бывает. Только ты срам-то свой прикрой, а то мальчика смущаешь. А вам, ага… Кажется, так у них обращаются к старшим. Большое спасибо за угощение.
– Пасиба, – машинально повторил Надир Али и, потягивая за рукав внука, стал медленно отходить от "лежбища тыкв".
– Вас весьма трудно понять, Екатерина Петровна. Давеча сами нагишом лежали, а мне почему-то срам прикрывать велите прилюдно. Не пойму что-то.
– А ты, Татьяна, пораскинь мозгами.
Незнакомая речь, из которого Исмаил не понимал ни слова, сопровождала их до самого поворота дороги. Затем она оборвалась, и легкий ветерок с моря донес до слуха деда едва уловимый звонкий смех.
– Исмаил! Ты слышишь меня?! Тыквы смеются!..
 
* * *
После встречи с "тыквами" Надир Али прожил еще полных двадцать лет. И когда настало его время, он позвал к себе любимого внука.
– Исмаил! Ты слышишь меня?! Пора прощаться, сынок.
– О чем это ты, дедушка? Ты же не болен и ни на что не жалуешься. Да и потом, скоро зиме конец, а там и Новруз-байрам подойдет твой любимый.
– Я не болен, это правда. И жалоб особых не имею. Но время, время пришло – значит надо уходить. Нельзя быть надоедливым. А по поводу Новруза вот что я тебе скажу. Кто же умирает весной? Не логично это. Давай прощаться, сынок.
Надир Али лег в постель и попросил оставить его одного перед дорогой. Через час он закрыл свои голубые глаза и покинул этот мир, оставив нам лишь свое доброе имя.