Амалия Мейф
(Израиль)
РАССКАЗЫ

 
МАХАРАЙКА
 
Я в Падуе, городе, которому покровительствует святой Антоний.
Глазам открывается уникальная площадь с памятниками знаменитым людям города. Идя по аллее, испытываю странное чувство, что когда-то была здесь. Оглядываюсь. Длинное невысокое здание через дорогу тоже кажется знакомым. И вдруг понимаю, что точно в таком доме в городе моего детства располагался большой рыбный магазин «Азрыба», а на следующем углу была аптека с городскими часами, под которыми молодежь назначала свидания. В магазине работала уборщицей соседка Айко.
Шел третий год войны. Над городом тяжело гудели самолеты, на морском бульваре за высокой оградой располагались зенитки. Продуктов становилось все меньше и меньше. Бабушка еле передвигала опухшие ноги.
Однажды, вернувшись поздно ночью домой, Айко разбудила сына:
– Беги, стучи во все двери. Скажи, что завтра в «Азрыбе» селедку давать будут, по три штуки в одни руки. Пусть детей с собой берут.
– Мама, я не пойду, поздно уже. Мне двери не откроют.
– Беги, сказала. Стучи, пока не откроют. Селедка всем нужна.
В пять утра у ворот собрался «цвет» нашего двора: мой дед, высокий, сгорбленный, в пенсне, лысая тетя Соня, туго затянутая в некогда пуховый платок, маленькая бабушка Хая, крепко держащая за руку пятилетнюю внучку, старик Бадалов с большой сумкой, сшитой из лоскутов, и безрукий Павел, потерявший руку совсем не в борьбе с врагами родины. Подростком, украв у соседки Завты с веревки белье, он прыгнул на подножку трамвая, пытаясь убежать от преследователей, но не удержался. Постепенно, привыкнув к инвалидности, Павел научился извлекать из нее пользу. Война оказалась ему «на руку». Сидя на ступеньках церкви святого Спаса, он красочно расписывал последний бой, в котором потерял руку. Сердобольные прихожане подавали и, вытирая слезы, молили Всевышнего, чтобы сохранил и помиловал их детей.
Из квартир, где родители были на работе, вышли подростки. Строго оглядев всех, дед взял меня за руку:
– Кажется, все в сборе, пошли.
Не успела наша группа пройти соседские ворота, как нас окликнул чей-то голос:
– Куда это вы, соседи?
– В синагогу, – буркнула Завта-хала, боясь конкуренции.
Почти бегом мы подошли к магазину. Худая женщина в шапке, натянутой на уши, потребовала:
– Давайте руки.
Послюнявив химический карандаш, она написала номера на наших ладонях.
– Деда,какой у меня номер?
– Ты же знаешь цифры.
– Такой не знаю.
– У тебя 325, а у меня 326.
– А у Асеньки?
– 320, ее бабушка впереди нас.
В десяти больших бочках привезли селедку. Пряный запах маринада сводил скулы, наполнял рот слюной.
– Хотя бы досталось, – прошептал дед.
– Вроде бочек много, наверное, хватит, – лысая Соня тяжело вздохнула и поправила косынку.
– Да, прошлый раз простояли пять часов за рисом, так мне 100 граммов досталось. Внучка замерзла, потом долго кашляла, – пожаловался дед.
– Ничего, деда, зато ты мне чинариков* купил.
– Да, это была награда за долготерпение.
Ветер усилился. Дети прижались к стене. Взрослые, как могли, заслоняли их собой.
Только к вечеру подошла наша очередь. Весы стояли в дверях магазина на перевернутой пустой бочке, а из другой продавец доставал сельдь и ловко бросал ее на чашу весов.
– Ишь ты, как бросает, гляди, гляди, весы ходуном ходят,– бормотала лысая Соня.
– Не волнуйся, девушка, твою селедку я мягко, как в люльку, уложу и подожду, когда стрелка весов остановится, – нехорошо улыбнулся продавец.
Соня беззвучно выругалась и снова поправила косынку.
Наконец-то купив селедку, мы, довольные и счастливые, возвращались домой. Павел рассказывал анекдоты, а лысая Соня громко смеялась.
Дома дед развернул газету, в которой была селедка. Бабушка встала с постели и, толкая впереди себя стул, тяжело дошла до стола. Шесть красавиц с толстыми спинками отливали серебром.
– Так, что у нас есть в хозяйстве? – озадаченно спросил дед.
– Морковка, две луковки, две редьки и немного рыбьего жира, что подарила Бела.
Надо сказать, что тетя Бела заведовала той самой аптекой, рядом с «Азрыбой». Иногда она нам приносила рыбий жир, который дед использовал вместо растительного масла.
Ловко разделав селедку, дед сложил ее в банку, где раньше держали варенье, оставив на доске две штуки. Достав сковороду, он натер в нее морковь и редьку, нарезал лук и селедку и все это полил рыбьем жиром.
– Что ты собираешься делать? – с удивлением спросила бабушка.
– Махарайку.
– Наверное, ты знаешь, что делаешь, – пожала она плечами.
– Не думаю, но я твердо знаю, что две селедки должны накормить горячим обедом четырех человек. Итак, поторопимся, скоро наша дочь с работы придет.
Он зажег керосинку и поставил на нее сковороду. Полчаса, беспрерывно помешивая, дед колдовал на кухне. Пришла мама и, понюхав воздух, спросила:
– Чем это так пахнет?
– Махарайкой, – ответил дед и поставил на стол сковороду.
Мама разложила по тарелкам золотистую смесь и раздала по кусочку хлеба.
– Лиза, поставь на стол банку с водой, – улыбаясь, сказала бабушка.
Еще в самом начале войны бабушка продала всю посуду, обменивая ее на хлеб. Чай-воду пили из пол-литровых банок.
– Ты думаешь, будет солоновато?..
– Девочки, не пробовал, не знаю, – произнес дед и обмакнул кусочек хлеба в махарайку. – Господи, как вкусно!..
С тех пор прошло более полувека. Ушли в иной мир близкие мне люди, а я сама стала бабушкой. И иногда, вместе с воспоминаниями, является желание приготовить махарайку.
– Не надо, не делай этого, – останавливает муж, – нельзя повторить неповторимое. Оставь это там, в далеком прошлом, как вкус твоего голодного, но счастливого детства.
 
* Чинарики – трехгранные орешки
 
 
«ГУЛЯЩАЯ»
 
«Господи, какая темная улица. Единственный фонарь, и тот не горит. Страшно». Женщина добежала до ворот, выкрашенных в белый цвет, и юркнула во двор. «Все, пронесло. Я дома. Что это так гулко стучит? Это не каблуки, я же стою…» – она удивленно огляделась и вдруг поняла, что это колотится ее испуганное сердце. «Нельзя так засиживаться на работе. Надо же, два часа ночи. Скорей спать».
– Роза, просыпайся, на работу пора.
– Мама, я же только легла…
Она с трудом приподнялась, села, сунула ноги в шлепанцы и с тоской посмотрела на подушку. – Который час?
– Почти семь. Вставай, чайник уже вскипел. Поешь чего-нибудь.
– Я сейчас.
Роза быстро вышла на кухню, поставила на пол старую цинковую ванну, в которой раньше купали ее дочку Лерку, развела в ведре теплую воду.
– Вот и баня готова.
После мытья стало легче, только голова гудела от недосыпания.
Роза была хорошей машинисткой. Печатала быстро и грамотно. Зная, что у нее на иждивении мать и дочь, редактор разрешал подрабатывать на редакционной машинке. Самыми сложными и денежными были сметы. Они требовали максимума внимания и терпения, но Роза готова была на все, лишь бы заработать лишнюю копейку. В этом году Лерка пошла в школу. Купили ей форму, книжки, тетрадки, а на фартук денег не хватило.
«Вот получу за смету, будет черный фартук, а белый пока подождет», – думала она.
– Роза, ты что, уснула?.. Пошевеливайся, а то опоздаешь. Я тебе хлеб маргарином намазала, с собой возьмешь. Только поесть не забудь. Совсем исхудала, кожа и кости.
– Не волнуйся, мамуля, мясо нарастет.
– Как же…
Улица была залита солнцем. С утра оно не жгло, а ласкало, и Роза подумала, что когда-нибудь она возьмет отпуск, а не компенсацию, и поедут они все вместе к морю, будут греться на солнышке и валяться на песке.
Редакция находилась в старинном здании. Вход охраняли атланты. В машбюро было душно.
«Все, начинаю работать. Беги, лошадка, по кругу», – Роза распахнула окно, на подоконнике которого типографской краской подновляли копирку.
– Всем здрасьте. Сегодня я добрая, – объявила соседям дворничиха Нина. Она ловко свернула из куска газеты кулечек и сыпанула в него из холщового мешочка стакан семечек, что на рубль. – Баба Маня, держи. Всех угощаю.
Нина не всегда работала дворником. В той, довоенной жизни жила она в Киеве и преподавала музыку. В замужестве была счастлива и обожала дочь, которую назвала Жанной в честь Орлеанской девы. Во время бомбежки Нина потеряла дочь и пальцы на правой руке. Вот и вся музыка.
После войны знакомый художник нарисовал для Нины икону – мужчина с ребенком на руках. Так ее пропавший без вести муж и погибшая дочь были причислены Ниной к лику святых. Как и положено иконе, она висела в «красном» углу и перед ней всегда горела свеча.
Баба Маня подвинулась и похлопала по пустому месту на скамейке:
– Посиди с нами.
– Сегодня можно, а завтра будете сидеть сами. Подружка устроила меня убирать помещение редакции с завтрашнего вечера. Лишний рубль не помеха.
– Глядите, глядите!.. Что-то раненько сегодня Розка домой топает. Наверное, день не доходный, хахаля не подцепила. Вот вам и интеллигенция, а еще дочь учительницы. Чему она свою красавицу выучила? Раньше часу ночи домой не возвращается. Бросила дочь на больную мать и гуляет. Стыд один, да и только.
– Здравствуй, Розочка, – елейным голоском пропела баба Маня, когда молодая женщина поравнялась с соседями.
– Здравствуйте.
– С работы?
Роза кивнула головой и прошла мимо.
– Знаем мы твою работу, – прошипела баба Маня и сплюнула шелуху.
Нина мыла уже четвертую комнату, когда за стеной послышался стук пишущей машинки.
«Поздно уже, – подумала она, – кто это там печатает?»
Она вылила грязную воду и, громыхнув ведром, приоткрыла дверь комнаты на лестнице. У окна за машинкой сидела Роза. Не отрываясь от работы, она спросила:
– Вам кого?
Нина от удивления молчала. Роза подняла голову.
– Нина, а вы что тут делаете?.. Что-то с мамой, поэтому вы разыскали меня?..
– Нет, нет, не волнуйся ты. У вас дома все нормально. Просто я здесь у вас уборщицей устроилась.
– Давайте попьем чаю, перекусим, а то мне еще долго печатать, надо передохнуть.
Роза поставила чайник на маленькую электроплитку. Достала бутерброд и, разрезав пополам, протянула Нине:
– Ешьте, сейчас чаю налью, то есть, это не чай, просто кипяток – «жареная водичка», как говорил мой покойный муж.
– Он погиб?
– Нет, умер. У него было больное сердце.
– Вы не обижайтесь, я есть не хочу. Ужинайте, я пошла. А что, вы всегда так поздно работаете?
– Да. Что делать, зарплата маленькая, а мне надо дочь поднимать.
Нина тихо прикрыла дверь. Она вдруг остро ощутила, что грязь, выплескиваемая бабой Маней, может вымарать любого. И сколько бы ты потом ни отмывался, останется где-то кусочек, который, как клеймо на коже, будет сопровождать тебя всю жизнь. Жаль, что такая клевета законом не наказуема, а то бы сидеть бабе Мане до конца дней своих на тюремных нарах.
Нина крепко сжала швабру и почувствовала себя защитницей всех униженных и оскорбленных.
После дневной жары ночь подняла ветерок, пытаясь остудить землю.
У белых ворот двора, несмотря на поздний час, сидели соседи.
– Баба Маня, а что, Роза еще не возвращалась? – спросила Нина, криво улыбаясь.
– С чего это ты нашей гулящей заинтересовалась?
– А так, – Нина махнула рукой. – Бабуля, а не пройтись ли нам немного? Все сидишь, сидишь, надо бы ноги размять. Пошли. – Нина с силой приподняла бабу Маню.
– Куда ты меня тащишь?!..
– Здесь рядом. Хочу показать тебе место моей работы, – она схватила старуху под руку и повлекла в сторону редакции.
Баба Маня попыталась освободиться, потом притихла.
Поднимаясь по лестнице, она запыхалась и остановилась отдышаться у двери, за которой слышался стук пишущей машинки.
– Где мы? – спросила она. – Чего ты удумала?..
Нина широко распахнула дверь.
– Хочу познакомить тебя кое с кем. – Нина подтолкнула старуху к столу, за которым застыла Роза.
– Знакомься, это Роза, а это – ее хахаль. Ну что, красив?.. – Нина ткнула пальцем в машинку. – Баба Маня, ты ночью крепко спишь, совесть не мучает? Сплетница ты старая. А еще в церковь ходишь. Прости, Роза, что помешали работать. Мы уже уходим.
Назад шли молча. Старухи все еще сидели у ворот. Нина подвела бабу Маню и усадила рядом с ними.
– Ну что, праведница, расскажи все, что видела, только не ври. Я утром проверю.
Не оглядываясь, она вошла во двор и закрыла ворота.
 
 
ТЕПЛО РУК ТВОИХ…
 
– Баю-баюшки-баю,
Внучке песенку спою.
Закрывай скорее глазки
И во сне увидишь сказку.
 
Там лошадка топ-топ-топ,
Там трамвайчик дзинь-дзинь-дзинь,
Там машина ду-ду-ду,
Утром все гулять пойдут, –
 
пела бабушка сочиненную ею колыбельную.
Чудо, как приятно уткнуться носом в маленькую подушечку с вышитыми на ней птичками и слушать тихий бабушкин голос. Во сне я вижу лошадку, бегущую по булыжной мостовой, что у нас за воротами. А еще мою подружку и соседку Верку.
Мы с ней не-разлей-вода и живем дверь в дверь. Бабушка говорит, что у Верки ангельская душа.
Однажды к нам во двор вошел маленький сгорбленный человек. В руках у него была гитара.
– Собирайтесь, соседи, – выкрикнул он, – петь буду.
– Ты бы проспался, а потом петь ходил, – проворчала баба Бетя.
– На трезвую голову не поется, – тихо сказал он. Лицо его сморщилось, глаза заслезились.
– Пой, дяденька, пой, – Верка подвинула к нему табуретку.
Он сел, огляделся, перевернул гитару струнами вниз и, хлопая по дереву, как по столу, затараторил на непонятном языке. Все засмеялись. Он не смутился и продолжал свою «песню». Она была то смешной, то тоскливой, а он все пел и пел.
– Прекрати, – крикнул кто-то из окна и кинул в певца огрызок яблока. Дядька, приседая, поклонился. Все засмеялись. Кто-то засвистел. И вдруг Верка закричала:
– Перестаньте, он же старый. Разве вам не жалко его?.. Дяденька, вот тебе денежка, больше у меня нет. Иди домой, они же над тобой издеваются.
Она заплакала и убежала домой.
Мужчина оторопело смотрел ей вслед. Во дворе наступила тишина. Кто-то проводил «гитариста» за ворота.
Папа у Верки портной и работает на какой-то фабрике, где шьют одежду для солдат, а мама – военный, в высоком чине. Так говорит бабушка. А еще она странно называет Веркину маму «женский батальон». Что это такое, я не знаю, но Веркина мама мне нравится.
Самая веселая игра в нашем дворе – футбол. В команде играют почти все девочки, только Фимка в нападающих. Я стою на воротах.
Часто мы устраиваем соревнования с соседними дворами. Неделю назад разыгрывали первенство с Первомайской, 102. Там ребята большие, во второй класс ходят, не то, что у нас – мелюзга такая же, как я, еще и в школе не учимся.
С вечера разболелась голова. Бабушка попарила мне ноги, положила горчичный порошок в носочки и, поцеловав в макушку, пошла работать. Ночью она шьет погоны. Почему ночью, я не знаю. Бабушка говорит, что они сильно блестят при свете.
Утром мама трогает мой лоб, ставит термометр и ахает:
– У ребенка высокая температура, я в поликлинику, врача вызову.
Не успевает мама выйти из дома, слышу Фимкин голос:
– Милка, игра начинается, дуй на ворота.
С трудом отрываю голову от подушки и плетусь к воротам. Соревнование пропускать нельзя, могут засчитать поражение.
Игра началась. В меня летит мяч, четко вижу его приближение. Прыгаю. Мяч поймала.
Очнулась в какой-то комнате. Лежу на кровати, которая скрипит при каждом движении. Сильно болит голова. Голубовато-серое утро проглядывает сквозь марлевые занавески. Открыта форточка. Комната заполнена холодным воздухом. Натягиваю одеяло по самый нос. Чувствую, как болит каждая клеточка моего тела.
– Привет. Проснулась? – надо мной нависает незнакомое скуластое лицо. – Я – Зина. Ты у нас новенькая, значит дежурная по палате. Вставай, надо полы помыть.
– Отстань от нее, Зинка. Здесь больница, а не твой детский дом, – говорит кто-то из глубины комнаты. «Больница?.. Значит, я в больнице».
– Доброе утро, девочки. Как спалось? – звонко приветствует всех медсестра Валентина. – Зина, ты опять за свое, не приставай к девочке, марш в постель. Так, измеряем температуру. Лежим спокойно. Дина, тебе мама передала какао. Врач велел выпить до завтрака. Зина, какао должна выпить только Дина, ты меня поняла?
– А я что, я и не думала…
Валентина ставит бутылочку с теплым напитком.
– Тебя напоить, или сама?
– Лучше вы, – почти шепотом отвечает Дина.
– Хорошо. Закончится обход, приду. – Валентина вынимает у нее градусник, – температура у тебя упрямая, никак не поддается лекарствам. Ничего, ничего, не горюй, мы ее победим. – Улыбаясь, Валентина подходит ко мне и вынимает градусник, – что с тобой, Милочка?
– Голова болит и тошнит.
– Я врача позову, – она быстро вышла и вернулась с врачом Наталией Семеновной.
Она осматривает мое горло, поворачивая раскрытый рот к свету. И вдруг меня стошнило прямо на ее белоснежный халат.
– Не волнуйся деточка, это от высокой температуры. Не плачь, ничего со мной не случилось. Сейчас пойду и переоденусь, а пока повернись на животик, – приговаривая, она вытирает мое испачканное лицо мокрым полотенцем. – Валентина сделает тебе укол. Это не больно и полезно.
Я снова закашлялась.
– Не вздумай вырвать, тебя только что помыли,– услышала я Зинкин голос.
– Тебя забыла спросить, – пробурчала я и отвернулась лицом к стене.
Закрываю глаза. Из коридора слышны голоса – мамин и врача. Странно, откуда здесь мама?.. Хочу позвать ее, но нет сил.
– Оденьте маску. Все же инфекционное отделение. Скарлатина дала осложнения. Нужны лекарства, которых в нашей больнице нет. Война… сами понимаете. Пока назначу то, что в наших силах. Пойдемте в ординаторскую, я напишу названия необходимых лекарств. Поторопитесь достать, иначе…
«А что «иначе»? – подумала я и вдруг отчетливо поняла, что иначе я могу умереть. Смерть – это когда человека нет. Я же помню, когда умер дед. Его просто нигде не стало. Странно, когда тебя нет. Но кто же тогда будет стоять на воротах?»
Потом мама рассказывала, как они с бабушкой проплакали всю ночь, а ранним утром к ним кто-то постучал. Бабушка подошла к двери и, удивленно глядя на маму, произнесла:
– «Женский батальон»…
– Мне можно войти? – спросила Веркина мама.
– Конечно, пожалуйста.
Женщина была в халате, который ей очень шел. Впервые мама заметила, что соседка хороша собой.
– Дочь сказала, что ваша Милочка сильно заболела. Чем я могу помочь?
– Да вас сам Бог послал, – запричитала бабушка и вдруг осеклась. – Только у нас никаких денег нет заплатить за такие лекарства, – она протянула список, написанный врачом.
– Не волнуйтесь, я что-нибудь придумаю. Мы же соседи, должны друг другу помогать.
Утром следующего дня она снова позвонила к нам.
– Заходите, заходите, – засуетилась бабушка.
– Простите, нет времени. – Она протянула сверток. Здесь почти все. То, что отсутствует, имеется в больнице. Поцелуйте за меня Милочку. Пусть выздоравливает.
Она тихо закрыла за собой дверь.
В августе меня выписали из больницы. Мы медленно шли домой. От слабости я быстро уставала и садилась на край тротуара. Сердце билось где-то в горле, хотелось лечь на землю. Последние несколько улиц мама несла меня на руках.
На другой день мама обменяла большой чайный сервиз на продукты. Бабушка испекла пирог. Назывался он «черный леках». Поздно вечером к нам в гости пришли Верка с мамой и папой. В честь моего выздоровления ей разрешили поздно лечь спать. Веркина мама была в платье, и бабушка больше не называла ее «женский батальон», а просто Шурочкой.
Несмотря на то, что свет отключили, в комнате было светло от простой керосиновой лампы и улыбающихся лиц.
Когда все ушли, бабушка села у кровати и, погладив меня по голове, запела колыбельную:
– Баю, баюшки, баю,
Внучке песенку спою…
Я улыбнулась, взяла бабушкину ладонь и, положив на нее голову, быстро заснула. Как хорошо дома…
Проснулась поздно, почти в десять утра. Солнце уже добралось до большого стола, под которым лежит наша рыжая кошка Катька в кругу котят.
Верка сидит на корточках и разглядывает кошачье семейство.
– Ты только посмотри, наша рыжуха родила одного черненького.
Катька шипит и зло бьет хвостом об пол.
– Оставьте кошку, лучше идите кашу есть,– зовет бабушка.
Каша вкусная, американская. Маме выдали ее по какой-то карточке. Бабушка кладет несколько ложек Катьке.
– Мила, я на базар схожу. Кашу кошке не давай, она горячая. Приду, сама покормлю, – бабушка целует нас в макушки и уходит.
Котята уже поели и расползлись по комнате. Мы с Веркой ходим не дыша, боимся наступить на них ненароком. Потом берем нашу любимую книгу и садимся на диван разглядывать картинки.
Бабушка вернулась быстро. Вынула из сумки мясо и положила на доску.
– Ты только посмотри, какой красивый кусок. Шамиль – Мила, ты помнишь того толстого продавца, что всегда угощает тебя конфеткой? – продал мне его за полцены. Сказал, чтобы ты хорошо ела и быстро поправлялась. Мир не без добрых людей. Пусть он будет здоров,– приговаривая это, бабушка поставила перед Катькой тарелку с кашей. – Ешь, малолетняя мамаша, тебе кормить деток надо, а сама тощая, как сабля.
Катька быстро слизала кашу и уселась, глядя на стол. Нос ее непрерывно подрагивал.
– Ишь ты, мясо чует,– сказала бабушка, – смотри, как хвост ходуном ходит, задумала что-то недоброе. Так, девочки, смотрите за кошкой, чтобы на стол не прыгнула, я быстро керосинку разожгу.
Мы стали вокруг стола. Как только бабушка отошла к керосинке, Катька стрелой прыгнула на стол. Мы и ахнуть не успели, как она, схватив мясо, кинулась за дверь.
– Ба-буш-ка-а!!!.. – завопили мы и кинулись за кошкой.
– Ох, недоглядели!.. – вскрикнула она и бросилась следом.
Наш двор состоял из трех домов, плотно прилегающих друг к другу в виде каре. Между нашим и соседним домом был узкий зазор. Вот туда-то и сиганула наша Катька.
– Что же делать?.. Как же мне эту красавицу оттуда выманить? – металась бабушка, и вдруг ее взгляд наткнулся на длинный шест-подставку, которым приподнимали веревку с бельем. – Вот ты-то мне и поможешь, – бабушка положила палку на пол и забила в нее большой гвоздь.
Держа шест обеими руками, она втолкнула его в узкий зазор, где скрылась наша Катька.
– Выходи, воровка, выходи, – приговаривала бабушка, наугад торкая шестом. Лицо ее было мокро от слез.
Наконец с шипением и криком выскочила Катька. Шерсть у нее стояла дыбом. Мы с Веркой испуганно прижались к стене. Бабушка осторожно вытащила шест. На гвозде победно болтался кусок выпачканного мяса.
– Вот оно, мое дорогое. Сейчас я тебя отмою, почищу, – приговаривала она, – потом приготовлю вкусный обед. Придет мама с работы, а мы при мясе. Уже и вкус его забыли.
Целый час бабушка колдовала над мясом. Она его в чем-то вымачивала, потом держала над керосинкой:
– Огонь, он все микробы убьет, и мясо будет вкуснее прежнего,– объясняла она.
Катька забилась в угол. Котята забрались на нее и тыкались слепыми мордочками в живот.
Вскоре в доме вкусно запахло супом. Кошка зло забила хвостом об пол.
Вечером бабушка в лицах рассказывала маме историю с Катькой, и обе смеялись. Кошка, не отрываясь от еды, изредка поглядывала на них.
– Ишь, зверюга, никакой вины за собой не чувствует, – сказала бабушка, – ешь, ешь, жалко мне тебя, кормящая мамаша, ешь.
И снова наступила ночь. Бабушка присела ко мне на край кровати, поцеловала и запела:
– Баю-баюшки– баю,
Внучке песенку спою…
Я положила голову на мягкую бабушкину ладонь и заснула.
Сквозь сон ко мне долетала колыбельная, которую я пела потом моим детям и внукам.
Может быть, и правнукам удастся спеть – кто знает?
Кто – знает?..
 
 
ПОДРУГА ДНЕЙ МОИХ СУРОВЫХ
 
Султановым Эммочке и Амирхану
 
Дождь. Но почему-то тяжело дышать. Обычно в такие дни я чувствую себя хорошо, а сегодня еле переставляю ноги. Надо остановиться, отдышаться и двигаться дальше. Я завернула за угол и вошла в магазин игрушек. Мимо пробежала группа детей с шарами.
– Вам помочь?
Поворачиваюсь на приятный голос.
– Да, помогите. Ищу подарок для правнучки. Ей исполняется три годика. Понимаете, – смущенно улыбаюсь, – у меня заказ на большую куклу, чтобы она ходила, пела и говорила.
– Понятно, давайте выбирать.
Продавщица указала на полки, где сидели куклы. Они были красивы, но не тронули моего сердца.
– А может, вот эта вам понравится? – девушка положила на прилавок большую коробку и вынула из нее куклу с «живым» лицом. Кукла открыла глаза, приветливо посмотрела на меня и поздоровалась. Что-то знакомое, но давно забытое было в ее мордашке.
– Она мне нравится, – сказала я и поблагодарила продавщицу.
Дома я посадила куклу на диван и долго разглядывала, пытаясь понять, кого напоминают мне ее черты.
И вдруг вспомнила.
Мне тогда тоже было три года, и была у меня кукла Надя. Сшила ее бабушка из белого материала и ваты, потому что в моем военном детстве никаких других кукол просто быть не могло.
Сели мы с мамой за стол и нарисовали кукле пальчики и лицо. Глаза большие, с длинными ресницами, а ротик маленький, улыбчивый. Вместо носа – точки. Одежды у Нади не было, потому что сшить было не из чего.
– Не горюй, – сказала бабушка, – вот сходим в гости к портнихе Нине, даст она нам какие-нибудь обрезки, и станет твоя кукла модницей.
С появлением Нади мы стали с ней неразлучны. Белый материал быстро пачкался, и Надю стирали вместе с бельем, вывешивая за ручки на бельевую веревку. Потом мы с мамой вновь рисовали глазки, носик и ротик.
…Вот и лето прошло. Мы с Надей сидим под столом, играем в «домики».
«Интересно, с кем это бабушка разговаривает?» – думаю я и вылезаю из-под стола.
Она стоит посреди комнаты с конвертом в руке. Лицо какое-то странное, незнакомое.
– Бабуля, – мой зов повисает в воздухе. – Бабуля, – тормошу я, – бабуля…
– Папу убили, сыночка моего единственного… – слезы не дают ей говорить.
Я не совсем понимаю, что значит «убили» и прижимаюсь к ней. Она вдруг оседает на пол, и мне становится страшно оттого, что она лежит на полу, закрыв глаза, и молчит.
Схватив Надю, с криком «бабушка упала», выскакиваю из квартиры и бегу наверх.
Хлопают соседские двери, кто-то подхватывает меня на руки, кто-то дает воды. Пить не могу, вода расплескивается. Надя вся в моих слезах и воде. Лицо размыто, губы улыбаются. Я прижимаю ее к себе и успокаиваюсь.
В тот день у бабушки случился паралич, и до конца своих дней она не ходила...
 
Я взглянула на новую куклу, уютно устроившуюся на диване, и вдруг поняла, что она улыбается совсем как Надя.
И я улыбнулась в ответ.