Сафа Керимов
КОГДА Я ВЕРНУСЬ
Рассказ
Бесконечный круговорот дорожного серпантина, змеёй обвивающегося вокруг горы, всё ближе подбирался к вершине. С каждым новым поворотом этой сумасшедшей дороги Яков чувствовал, как всё сильнее ломит виски и кружится голова.
Новый способ пытки, – невесело подумал он. – Берётся человек, живущий на севере. Затем – всё время на юг, юг, юг; только успевай часы переводить.… И в конце концов, после марш-броска через перевал, – в древнюю машину, и, как угорелые, по насмерть разбитой дороге, с одной стороны которой – скалы, а с другой – обрыв…
На высоком перевале,
В мусульманской стороне
Мы со смертью пировали,
Было страшно, как во сне.
… И пожаловаться некому – сам сюда рвался…
Яков увидел, что они проезжают мимо очередного родника, которых всегда было вдоволь в этом благословенном краю, и попросил остановиться, потому что давно хотел пить. В ответ небритый водитель, не отрываясь от дороги, лишь моргнул сине-красными от хронического недосыпания веками и сказал:
– Они же все пристрелянные, родники. Только остановишься…
…Нам попался фаэтонщик,
Пропечённый, как изюм,
Словно дьявола подёнщик,
Односложен и угрюм.
Сидевший рядом с Яковом старик, всю дорогу пытавшийся принять участие в общей, не очень-то оживлённой беседе, – но каждый раз, пока он собирался с мыслями, разговор уже переходил на другую тему или уже заканчивался, – наконец-то сказал:
– Нельзя.
– Что, отец? – спросил водитель, не отрывая взгляда от дороги.
– Нельзя убивать, если за водой пришёл. Как людям жить, если даже воды не набрать?
– То – людям, – сказал водитель.
– Даже звери из леса выходили к родникам, – сказал старик.
– То – звери, – сказал водитель.
– Ну, теперь уже не так палят. Раньше вот – да, ни пройти, ни проехать; у каждого автомат, и всем хочется пострелять…
…И пошли толчки, разгоны,
И не слезть было с горы…
Машина с трудом одолела ещё один бесконечный подъём и свернула к последнему отрезку пути по дороге к Городу.
Так в Нагорном Карабахе,
В хищном городе Шуше,
Я изведал эти страхи,
Соприродные душе.
Город был уже совсем близко – Яков понял это, как только они проехали по мощеному булыжником старинному мосту и по левую руку оказались семь высоких, ровных, как стрелы, деревьев – «Семь братьев», как их здесь называли. Яков тут же вспомнил и название моста – «Радостный». Когда-то по этому мосту путешественники определяли близость к Городу, конец долгого пути и долгожданный отдых...
– Из машины! – резко скомандовал водитель. – Быстро!
Яков только сейчас разглядел у края дороги невысокую грязно-серую, в цвет дороги, бетонную стену с амбразурой, из которой прямо на них смотрело дуло крупнокалиберного пулемета. Над амбразурой белой краской неровными буквами было выведено: «Стреляю без предупреждения!».
Славный мостик Радостный, – подумал Яков.
Он выскочил из машины и зашагал прямиком к вооружённым людям, выходившим из-за бетонной стены.
– Куда тебя несёт?! – негромко крикнул ему в спину водитель. – Стой, не шевелись. Сами подойдут.
К ним подошел, хмуро поглядывая из-под бровей, совсем ещё мальчишка со смышленым, хотя и не очень хорошо умытым лицом. Остальные – все в одинаковой новенькой форме неизвестной Якову армии, с новыми короткоствольными автоматами за спинами – остановились поодаль. По виду они были такие же неприступные и неприветливые. Мальчик что-то отрывисто и негромко сказал водителю, и тот так же негромко и быстро ответил. Яков, у которого всё ещё кружилась голова и закладывало уши, ничего не расслышал, но понял, что говорят о нём, и насторожился. Но тут мальчик согласно кивнул, – всё в порядке, можете идти, – и вместе со своими спутниками исчез за бетонной стеной.
Яков зашёл за машину, чтобы достать из внутреннего кармана куртки заранее приготовленные деньги и отдать водителю. Пока водитель пересчитывал купюры, Яков прикинул про себя, что эта трёхчасовая болтанка по разбитой дороге обошлась ему в несколько раз дороже, чем перелёт через огромную страну, стоимость проводника через перевал и сами сборы.
– Что сказал этот парень? – как бы невзначай спросил Яков, доставая из багажника свою сумку.
– Не понравилось, что кожа у тебя такая светлая и одежда вся новая. Ты в самом деле, бороду отпускай поскорее. И шапочку свою поглубже натяни, здесь так не носят. Да не бойся, не тронут – я сказал, что ты торгуешь наркотиками.
– Я?!..
– Ну, а кто ты? Рюкзак – маленький, оружия нет…
– Я журналист.
Водитель оглядел его оценивающим взглядом с ног до головы и сказал:
– Ну и Бог с тобой. Уходи поскорее, мне ещё этим бойцам надо заплатить.
И вот, наконец, Яков зашагал по такой знакомой, мощёной булыжником мостовой. Он прошёл через древние каменные ворота с остатками крепостной стены и оказался у первого из трёх родников, расположенных в пригороде.
Родник был одет в железной твёрдости тёмно-серый камень, и вода его отличалась по вкусу от воды других городских родников. Яков, которого жажда мучила ещё с самолета, где поили каким-то тошнотворным лимонадом, ополоснул руки под лёгкой прохладной струйкой, сложил ладони ковшиком, подождал, пока наберётся вода, и, наконец, выпил чуть солоноватой, самой вкусной на свете воды.
Какая роскошь: в нищенском селенье
Волосяная музыка воды!
Что это? Пряжа? Звук? Предубежденье?
Чур-чур меня! Далёко ль до беды!
Он перевёл дыхание.…И только теперь понял, что давным-давно мечтал о глотке именно этой воды. Мечтал всё время с той поры, как началась эта безумная война и попасть в знакомый с детства Город-на-скале стало невозможно. И только теперь, много лет спустя, когда приостановилось взаимное беспощадное уничтожение целыми деревнями, поселками и другими мелкими и крупными населёнными пунктами, и почти всё боеспособное мужское население было сведено на нет, до таких, как Яков, влюбленных в Город-на-скале, стали доходить новости, что всё успокоилось, и что тот или другой знакомый смог добраться до Города. Для чего это было нужно – ехать в Город, в котором побывал когда-то в детстве, никто объяснить не мог, но Город-на-скале притягивал к себе, держал на крепких нитях воспоминаний о когда-то безоблачных, счастливых днях…И вот, выждав ещё два года, Яков – очередной сумасшедший, оставивший семью, работу, благоустроенное существование, – кинулся в горы.
Он ещё раз набрал воды в ладони и умылся. Волшебная вода смыла, унесла с собой дорожную пыль, усталость и головную боль.
Вот моё лекарство, – подумал Яков.
Небо надо мной – крыша дома моего,
Горы вокруг – стены дома моего,
А солнце – свет в нём.
… А где люди? – вдруг спохватился он. – Почему никого нет? Так тихо…
Освеженный волшебной водой, вдыхая полной грудью живительный горный воздух, Яков зашагал в упруго пружинящих кроссовках по знакомой улице. Очень скоро он оказался в самом старом районе города. Яков огляделся и забеспокоился: не забыл ли дорогу, потому что уже давно должны были показаться купол и крест могучего древнего храма, построенного как неприступная крепость. «Форпост», – так называл про себя этот храм Яков. Храм и был когда-то форпостом новой веры – могучее здание с несокрушимыми стенами.
…Даже беспощадное время не смогло сделать того, что оказалось под силу Варварам Жестокого Века – прямой артобстрел разворотил стены и обрушил свод храма. В свою очередь враги варваров, сами такие же варвары, сравняли с землёй мирно простоявшую больше шестисот лет мечеть с выложенными глазурью узкими минаретами, ведущими вместе с вращением Земли понятные только посвященным радостные записи на чистом безоблачном небе и печальные – на беззвёздном небосводе. Далеко идти варварам не пришлось: между мечетью и храмом была только старинная городская площадь, и два храма, которые когда-то, как любили говорить в Городе, «смотрели друг на друга», были уничтожены безумцами. От мечети и её прекрасных минаретов осталось лишь грязное крошево голубой, как небо, глазури…
…Все дороги, – подумал Яков… – Все дороги, которые мы выбираем и которые выбирают нас, от рождения и до самой смерти должны вести к храму. А что делать, если даже сами храмы разрушены?..
И небо – крыша дома моего,
И горы – стены дома моего,
И солнце – свет в нём.
Нет только мира в доме моём.
Не было ни храмов, ни гуляющих по старой площади шумных и говорливых горожан, ни деревянной, в резных узорах, неугомонной музыкальной школы сразу за городской площадью. Исчез и дом, куда он с родителями приезжал каждое лето. Хозяин дома, очень дальний родственник родителей Якова, каждый их приезд превращал в большой нескончаемый праздник. И вот теперь он, как и многие, вынужден был в один чёрный день бросить всё и бежать – с большой семьёй, с тремя дочерьми и пятью внуками, отцы которых были убиты в течение одного дня, бежать в столицу, чтобы после просторного двухэтажного дома, утопающего в зелени прекрасного сада, в одночасье оказаться в полуразрушенном заводском общежитии с сырыми стенами, в двух комнатках которого разместилась вся его семья…Краснощекий здоровяк, крепкий, как камень, угас за месяц, и последнее, что он шептал близким перед смертью, было: "Домой… домой…"
Яков наивно рассчитывал и сейчас остановиться в когда-то гостеприимном доме – будто кто-то его там ждал!
… Он никогда ещё за свою жизнь не чувствовал себя таким одиноким, брошеным и ненужным всему миру. Даже в те тяжёлые дни, когда внезапно не стало отца, он не чувствовал себя таким осиротевшим и одиноким. Он пошёл, не разбирая дороги, по улице, на которой даже в далёкой перспективе никого не было видно. Пройдя несколько домов, он остановился у ворот одного, казавшегося не таким заброшенным, и постучал. Он прислушался к тишине за дверями и через некоторое время снова постучал. Яков не услышал, как к дверям подошли, но спустя несколько минут их всё-таки открыли. На пороге стоял мальчик лет пяти-шести с круглыми, очень серьёзными глазами и с копной чёрных вьющихся волос. Яков не смог удержаться от улыбки и сказал как можно дружелюбнее:
– Привет.
Мальчик никак не отреагировал, продолжая строго изучать Якова.
– Можно вас угостить? – сказал Яков и достал из наружного кармана рюкзака шоколадный батончик, купленный ещё в аэропорту.
Мальчик без робости, но молча, без тени улыбки взял батончик, и по его взгляду Яков вдруг понял: ребёнок не знает, что это такое.
– Кон…фета, – сказал Яков сломавшимся голосом. – Надо потянуть вот за эту красную ленточку…Вот так.
Мальчик сдержанно кивнул: да, я понял, – неторопливо снял обертку, переломил батончик надвое и, совсем неожиданно для Якова, протянул ему одну из половинок.
– Спасибо… – сказал Яков, – спасибо, но мне …нельзя сладкого, – соврал он, возвращая свою половинку.
Мальчик чуть заметно улыбнулся и сказал:
– Мне, наверное, тоже нельзя, поэтому и не дают.
Яков понял, что это шутка, и они наконец улыбнулись друг другу.
– Мне нужно идти, – сказал Яков. – Не помню, можно по этой улице выйти к гостинице?
– К гостинице? Её же нет. Я ещё маленький был…
–…И куда теперь?.. – обречённо сказал Яков, обращаясь к самому себе.
Мальчик обернулся назад, в дом, – за спиной у него неслышно появилась женщина в тёмном платке, по-монашески скрывавшем лоб. Она только на мгновенье заглянула Якову в лицо и тут же опустила глаза вниз, куда-то в землю.
– Здравствуйте, – сказал Яков. – Я журналист. Мне нужно остановиться где-нибудь на ночь или на две.
– У нас, – сказал мальчик, и женщина незаметно толкнула его в спину: молчи. – У нас же, мама, – сказал ей мальчик, – есть комната для гостей.
– Сначала, – сказала женщина, не поднимая глаз, – нужно отметиться в комендатуре. Обязательно для всех приезжающих.
– Конечно, – сказал Яков. – Схожу завтра.
Женщина покачала головой:
– Это нужно делать в тот же день.
– Хорошо, – сказал Яков. – Где она, эта комендатура?
– Там, где раньше был музей, – сказала женщина, и в её голосе Якову послышалась усмешка. Но разглядеть лица он снова не смог, потому что женщина, не прощаясь, взяла одной рукой мальчика за плечи, уводя его в дом, а другой закрыла дверь.
* * *
В бывшем музее стоял устойчивый запах сапожного крема, памятный Якову ещё с его армейских времён. Правда, к этому запаху примешивались и другие, такие же резкие запахи, которых не было в казарме во времена его службы: жареного лука, еды и даже, как ему показалось, дешевых духов. И всё перекрывал резкий алкогольный дух.
Никому до Якова не было никакого дела, особенно на ночь глядя. Он прошёл через длинный коридор и поднялся на второй этаж, где раньше был небольшой выставочный зал со старинными музыкальными инструментами, некоторые из которых были придуманы именно в Городе-на-скале. Теперь здесь стояли канцелярские столы и застеклённые шкафы, полные бумаг. В комнате был только один человек – у дальнего окна стоял высокий, стройный, как профессиональный теннисист, мужчина в камуфляжной форме. Он быстро и чётко, на великолепном английском, говорил в трубку телефона спутниковой связи со странной, короткой и толстой антенной. Речь была такой быстрой и построена на таких сложных оборотах, что Яков едва успевал понять отдельные фразы. Высокий человек, не переставая говорить, посмотрел на Якова, как на пустое место, повёл крепкими плечами и свободной рукой показал ему: выйди из комнаты. Яков так и сделал. Ему пришлось ещё побродить по коридорам, пока он не нашёл нужную комнату, где два писаря за небольшую плату записали его данные в потрёпанную бухгалтерскую книгу.
– Кто это там? – спросил Яков как бы невзначай. – Англичанин?
– Америка, – ответил один из писарей. – Англичан как в начале года четыре человека украли, так они больше не ездят.
– Властители мира, – сказал второй писарь, – так их…
– Какие они властители, – сказал первый писарь. – Консервы они.
– Как это? – спросил Яков.
– Ну, консервы знаешь? Когда кончаются продукты, достают консервы. Здесь тоже, как деньги кончаются, одного-двух иностранцев крадут – вот тебе и на жизнь.
– А как их крадут? За городом?
– Почему? Прямо здесь.
– А как они сюда попадают?
– Кто?
– Ну, те, кто крадут.
– А кто крадёт?.. – хитро улыбнулся писарь. Яков только сейчас увидел, что он забавляется его вопросами и его наивностью, и сказал сам себе: помалкивал бы ты, братец; договоришься со своим любопытством.
Второй писарь, видимо, старший по должности, тоже разулыбался и сказал:
– Хватит вам. А ты, – обратился он к Якову, – заходи к нам дня через два, отметишься, поговорим. Смешной ты парень.