Лейла Сабзали
КОЛЫБЕЛЬНАЯ - ДЛЯ ОТЦА

 

Lay-lay dedim, yatasan, 
Qızıl qülə batasan...

 

Он пел мне свою колыбельную…. Пел тихим певучим голосом. И я каждый раз слушала ее, затаив дыхание. 
Он не был из тех отцов, что играют со своими детьми. Он не устраивал с нами шумной возни, не гонял в мяч. Он был старым для этого. Старым и уставшим. 

Лай-лай, дедим…. 
Я родилась, когда ему было почти  - пятьдесят. А за плечами его  была война. Бои, плен, побег из плена. Партизанский отряд, снова плен. Лагерь, подполье, легион, сопротивление, разведывательная работа в Германии до – сорок восьмого…. 
А потом – Родина, тюрьма и ссылка в казахстанскую степь. Он был репрессирован после войны, по – 58-ой. Я узнала об этом, когда чуть повзрослела . За что? Вот и мне тогда хотелось это понять. Хотелось понять,  как можно посадить человека за то, что он в числе целой дивизии был сдан в плен? За то что  выжил? За то, что  находясь в нечеловеческих условиях, не сдавался? За то, что принес столько пользы своей родине, рискуя собственной жизнью? А он однажды сказал,- "так было нужно". И я все равно не поняла.

Лай-лай, дедим….
Он очень любил свою родину. Он не был коммунистом, из партии его исключили когда посадили. Не  вступил в партию и позже. Не захотел.  Почему…? Возможно, от  обиды. Но ведь -  "так было нужно"…? Смирился с волей Всевышнего...? Отец был сыном муллы и внуком ахунда. Верил ли он в Бога? – не знаю. Хотя…, мама рассказывала, как однажды, в раннем детстве я умирала от фолликулярной ангины. Врач "скорой", расписавшись в собственной беспомощности, сказал, что остается уповать на Бога. И тогда отец, взяв меня на руки, всю ночь читал надо мной молитвы.  "Он тебя отмолил тогда", – говорила мама.
 
Лай-лай, дедим….
Он очень много работал, словно всей своей жизнью кому-то что-то доказывал. Завод, горячий цех. Он был инженером – металлургом. Потом – главным металлургом огромного завода. Изобретал новые марки сталей, в том числе и для оборонной промышленности. Я, глядя на него, иногда думала, что профессию свою он выбрал не случайно. Сам был словно из металла. Из - высоколегированной стали. Даже – внешне. Высокий, сильный. Стальной! Серо-синий прищур умных внимательных глаз на смуглом лице. Поседевшие виски жестких, как проволока, стальных волос. И почти всегда – в костюме цвета  холодной стали. 
Не гнулся никогда. Ни - когда ему зарубили первую защиту, он все равно защитился, хоть и значительно позже. Ни - когда – вторую, докторскую, в Москве. И ее он защитил. Ни - когда его представляли к званиям, к наградам, а кто-то предусмотрительно, по-подленькому вычеркивал его фамилию из списков. Уж о Сталине и думать забыли, шли времена застоя, а красный прочерк в его личном деле всегда кого-нибудь, да смущал. А реабилитация не всех убеждала. Звания он все равно получил. И награды  тоже. Но, не гнулся... ни перед кем и никогда!
 
Лай-лай, дедим…. 
Мы немного побаивались его в детстве. Его внешняя холодность и суровость отпугивали. Отца побаивались все. Он был слишком требовательным к себе и был требовательным к людям. Был прямым и честным. Всегда, при любых обстоятельствах. А еще  он был справедливым. И хоть его и побаивались, но - уважали. Все, кто его знал.
Нас он никогда, за всю свою жизнь пальцем не тронул. Ему достаточно было просто взглянуть на нас, чтобы привести в чувство. И маме не позволял нас наказывать. Помню его взгляд, наполненный болью, когда он говорил маме: "Не смей их бить и унижать! Хребет сломаешь, как они потом инвалидами жить будут?" Тогда я не поняла, как мама шлепком по заднице может сломать мне хребет? И еще  пыталась выяснить, - где расположен хребет? 

Став старше, я считала его  консерватором. Он немножко им был по жизни. Азербайджанец! Честь – превыше всего! Мужчина - строгих и правильных нравов. Бескомпромиссный, сдержанный, немногословный.... Сейчас таких уже не делают.... 
Я не понимала тогда маму – красивую и молодую маму, за что она так любит нашего сурового отца? И почему его слово  для нее и для нас должно было быть  законом? "Твой отец – мужчина"! - говорила мне моя умная, образованная мама - наследница старинного аристократического рода. - К тому же он – всегда прав! 

Лай-лай, дедим....
Помню, как однажды приехал к нам в гости человек из Москвы. Его фронтовой друг. У отца было много друзей по всему союзу. Он стал рассказывать, как воевал вместе с отцом, и что обязан ему жизнью.... К сожалению, я так и не узнала той истории, отец не дал ему дорассказать. И помню, как однажды отец пришел домой сильно расстроенным. Позже я узнала, - какой-то молодой военный чиновник не захотел признать отца - ветераном войны. Потом, правда, все разрешилось. Когда, спустя много лет после войны он получил свои военные награды...! 

Лай-лай, дедим….
Согнулся отец только однажды, когда не стало мамы. Сразу, за один день.... И совершенно поседел. За один день! Он тогда стал курить, хоть и бросил много лет назад из-за астмы,  заработанной в лагерях. А однажды, вернувшись с занятий, я увидела, как он на кухне пил водку из чайного стакана…. Я никогда прежде такого не видела. Отец пил редко, по праздникам. Две-три рюмки. Сильно пьющих – не уважал. Но, при этом, как ни странно, к пожилым алкоголикам относился с сочувствием. Говорил, что война их алкоголиками сделала. Помню, как я испугалась тогда. Впервые испугалась за своего несгибаемого стального отца. Помню, как заплакала, как просила его…! Он дал мне слово. Сдержал, конечно.... Тогда мы с ним и стали друзьями. Я уже была достаточно взрослой, чтобы он мог со мной говорить, а я – его понимать. Я была уже достаточно взрослой, чтобы осознать все его человеческое величие. Это было за три года до его ухода…. Всего три года…. Он не смог жить без нее. Стальное сердце не выдержало....

Иногда мама мне говорила, что характером я похожа на отца. Думаю, она была не права. Думаю, - наполненная любовью к нему, испытывая гордость за него, она выдавала желаемое за - действительное…. В надежде увидеть в нас его продолжение. 
Мне никогда не достичь той высоты духа, какой достиг он. Думаю,- не достичь…. 

Лай-лай, дедим…
Сколько мне тогда было...? Два, три, может быть – пять? - Не помню. Помню только звуки бесхитростной мелодии колыбельной, которую тихонько пел мне отец. О чем он, убеленный сединой, тогда думал, глядя на свое дитя? Вспоминал ли что-то из того кошмара, что ему суждено было пройти и остаться человеком? – Не знаю….
Я же, погружаясь в сон под колыбельную отца, видела степь - полную цветов. Слышала шум ветра и ждала завтрашнего радостного дня. 

Лай-лай…,
       Папа…