Ляман Багирова
НЕЙТРОН ИЛИ ПОЧТИ ИНДИЙСКОЕ КИНО
(Реальная история)

С твоим голосом, телом, именем ничего уже больше не связано; никто их не уничтожил, но чтобы забыть одну жизнь, человеку нужна, как минимум, еще одна жизнь. И я эту долю прожил. Повезло и тебе: где еще, кроме, разве что, фотографии, ты пребудешь всегда без морщин, молода, весела, глумлива? Ибо время, столкнувшись с памятью, узнает о своем бесправии…
 
                                                                                                   И. Бродский

 
Писатель Феликс Самиев был раздражен. Разладился таинственный механизм его общения с пером и бумагой, как выспренне выражались встарь. Сейчас, правда, гусиное перо заменили клавиши компьютера, а бумагу – его же экран. Но суть вопроса от этого не менялась. Вдохновение покинуло писателя. Легкокрылая муза, очевидно, постирала, накрахмалила свои крылья и повесила их в шкаф, а затем отправилась отдыхать на розовых кустах. Все это удручало.
Писателем Феликс Самиев стал случайно. Но нет на свете ничего более закономерного, чем случайность. Проработав большую часть жизни физиком-ядерщиком в одном из НИИ специального назначения и рано выйдя на пенсию, он удивился массе свободного времени, которое срочно надо было чем-то заполнить. Прелести жизни пенсионеров, такие, как возня с внуками, забивание козла в домино во дворе, копание на дачных грядках не привлекали его. Земля тяготила. У него не было извечной необъяснимой тяги горожан к СВОЕМУ лучку и редисочке. Да и сама дача с ее тихим покоем, свежим воздухом, беседкой, оплетенной мелкими розами, и с неизменным вечерним самоваром не вызывали в нем теплого чувства. «Бабье раздолье», – недовольно бурчал он, когда кто-то при нем начинал умиляться этими буколическими картинами. Это был истый горожанин, влюбленный в вой машин по утрам, запах бензина и нагретого асфальта. Пыльная листва парков была ему ближе яркой зелени на природе, а густой смог милее утренней опаловой дымки над землей.
Намаявшись бездельем и изведя домашних придирками, он наконец нашел себе занятие. В местной газете прочел объявление о литературном конкурсе. Надо было написать небольшой рассказ на тему «Клеймим мы женское коварство!» Самиев никогда не читал Лопе де Вега и этой фразы испанского поэта не знал, да и изящной словесностью в жизни не занимался, но написал небольшой фельетон на заданную тему. И – видно, боги литературы решили быть к нему благосклонными (или подшутить – кто их, богов, разберет?!) – фельетон не только занял первое место на конкурсе, за что автор был презентован кофеваркой, но и самому Самиеву предложили быть внештатным сотрудником газеты и подкидывать время от времени небольшие рассказы и статейки. Потом на него обратили внимание в журналах. А тут еще помог и Интернет с его бесчисленными литературными сайтами. Самиев регистрировался на них, вел активную переписку с авторами и наконец утвердился на литературной ниве основательно и прочно. Он придумал себе звучный псевдоним – ФельСам, продолжал успешно писать и исправно получал похвалы и гонорары, что радовало душу и кошелек. Уже было издано несколько небольших книг. Родные величали его не иначе, как «наш писатель», и он сам поверил в это.
И вот, будто нашла коса на камень! Задуманная в духе бунинских «Темных аллей» нежно-печальная повесть о первой любви никак не давалась ему. Сердце молчало. Не вытанцовывалось, не получалось, не клеилось, черт его побери! Проклятая муза во всей мощи женского коварства не желала ни просыпаться, ни, тем более, посещать его! Отчаявшись, ФельСам прибегнул к испытанному своему средству – прогулкам по лесу.
Надо сказать, что насколько Самиев не любил дачи, настолько искреннюю, даже какую-то мистическую любовь он питал к лесу. Именно здесь, в сладком одиночестве, во время долгих бесцельных прогулок совершался главный акт творчества, некое непостижимое таинство, ткавшее мысли в тонкий узор слов и фраз. Словно неведомый художник снимал пелену с его глаз, и краски мира, дольнего и внутреннего, сияли перед ним. Душе было покойно и светло, исчезало напряжение, и почти без помарок заполнялся экран компьютера стройным рядом строк.
Но если не везет, то не везет! То ли лес в окрестностях дачного поселка был исхожен им вдоль и поперек, то ли слишком много на этот раз было дачников, желающих побродить, но Самиев понял – Кастальский ключ иссяк, и лес не дает ему возрождения. И прогулки, исполненные тайного одухотворенного смысла, становятся просто гигиеническим моционом, укрепляющим мышцы, но никак не душу.
Раздосадованный, возвращался он домой и знал, что сейчас за воротами его ожидают жена с неизменной озабоченностью на лице, сваренный ею борщ и варенье в медном тазу, кипящее в глубине сада. Жена периодически отбегала, помешивала длинной ложкой пузырящуюся массу, и вид у нее был такой, будто она добывала из тиглей слитки золота. Супруга была мастерицей и варила варенье из всего, что произрастало у них на участке, даже из одуванчиков, и его терпкий, медвяно-приторный аромат носился в воздухе. Жена целыми днями колдовала над горой вишен и черешен, вкладывая в них вместо косточек ядра грецкого ореха, перебирала абрикосы, чтобы все были гладкими, светлыми, без крапинок и бесконечно пересыпала ягоды сахарным песком. Полки в подвале уставлялись разноцветными банками, но жена и тут не находила себе покоя – каждый день проверяла, не взорвалась ли какая-нибудь из закруток, не изменила ли цвет или, не приведи Бог, не покрылась ли плесенью! Когда-то ее хозяйственность радовала Самиева, но сейчас ему хотелось только одного: чтобы эта фанатическая маниакальность хоть на минуту уступила место более спокойному и благодушному выражению лица. Нет, ему грех жаловаться: жена у него хорошая, но, Боже, как хотелось, чтобы она просто села рядом, улыбнулась, выслушала и сказала доброе слово в поддержку и утешение. Неужели эта краснолицая, некрасиво располневшая, суетливая женщина и есть та поэтическая девушка в белой блузке и юбке из мелкой шотландки, в которую Самиев влюбился много лет назад? Неужели это она – юная, нежная жена, с подколотыми к затылку рыжими кудряшками, тоненькой талией и задорными ямочками на локтях? Она, подарившая ему сына и дочь и самозабвенно придумывавшая им маленькие сказки? Сколько живости, таланта, юмора было в них! Куда все девалось? А может, за борщами-вареньями жена пыталась спрятаться от одиночества, самого страшного, какое только может быть на свете – супружеского одиночества вдвоем, когда каждый друг для друга – открытая книга: и захлопнуть жалко, и перечитывать лень?..
– Не хочется что-то, – буркнул Самиев, – потом поем.
Он прошел в свою комнату, вслед за ним поплыл удушающе сладкий запах варенья.
– Ну, из одуванчиков-то тебе зачем? – крикнул он в растворенное окно беззлобно, но как-то обреченно. – Неужели нормальных фруктов тебе мало?
Жена что-то отвечала, он не вслушивался – все равно найдет, что ответить, и сделает по-своему. Бог с ней…
Он попытался было работать – не получалось! Все было чисто, по-деревенски тихо и благостно, и от этого становилось тоскливо. Вспомнилась городская квартира, автомобильная стоянка под окном кабинета, окурки в щербатой пепельнице, вечно недопитый стакан чая в мельхиоровом подстаканнике, и так захотелось туда – в без-Уют, в без-Домность. Так сильно, что заныло сердце.
– Завтра приеду, – крикнул он, выходя широкими шагами на крыльцо. – Некоторые бумаги забыл, они мне нужны, съезжу, привезу. Машину брать не буду, на автобусе поеду.
– Охота тебе… – начала было жена, но осеклась. Лицо мужа было напряженным, а невысокая поджарая фигура выражала недовольство.
– Возьми на обратном пути копченый сыр, полкило охотничьей колбасы, перловку, мыло тоже кончается – захвати упаковку, – буркнула жена. – Еще что-то надо, но я сейчас не вспомню. Ладно, потом сама куплю, все равно в магазин выходить. Дети приедут в субботу, надо испечь что-нибудь.
«Вот, – подумал он, поджидая автобус, – даже здесь старается привязать меня к дому, чтобы ни на минуту не забывал о нем. Ну что такое: перловка, мыло – все же есть сейчас в магазинах! Ведь все равно пойдет, и даже не столько за покупками, сколько поболтать со знакомыми. Но нет – ей надо непременно «осчастливить» меня этим хозяйственным списком! Будто ревнует, что могу думать о чем-то другом, кроме мыла, соли, спичек, крупы. Даже к мыслям ревнует. Или боится? Чего?.. Куда мы друг от друга денемся?.. Как ядро атома: она – протон, я – нейтрон. Она положительная частица, я – нейтральная. Всегда нейтральная. В ядре нейтрон находится в глубокой потенциальной яме, поэтому его распад может быть запрещён законами сохранения. Так что не бойся, подруга дней моих суровых, голубка дряхлая моя, я в глубокой яме, и мой распад от тебя априори невозможен!»
Самиев улыбнулся самодовольно этой мысли и сейчас же с грустью подумал, что и сам мало чем отличается от «голубки дряхлой», разве что его не разнесло еще, как жену.
Автобус мягко пылил по дороге. Самиевым выделили дачный участок давно, в пору его работы в НИИ. Жена радовалась, что он расположен поодаль от проезжей части, а «то пыль бы была постоянно, а у детей и так аллергия». Самиев не вмешивался в ее хозяйственные дела, все равно она устроит все лучше, а его согласие нужно ей только для порядка. На даче было хорошо всем – жене, детям, собаке, двум попугаям, коту. Особенно хорошо было матери Самиева – властной, красивой, седовласой женщине, когда-то определившей сыну судьбу и профессию.
– Мужчина должен иметь мужскую специальность, – рокотала она, не поощряя увлечения сына рисованием. – Хочешь – малюй дома, для себя, можешь даже мой портрет нарисовать и повесить в своей спальне, но все это так – прихоть, игрушки. Идти надо или на юридический, или в медицинский. Это профессия и это всегда кусок хлеба!
Мать стучала твердым, как железо, холеным пальцем по столу и с особым подсвистом и шипением подчеркивала: «медиц-ц-цинский; юридич-ч-ческий». От этого Феликсу становилось почему-то холодно, и тогда отец миролюбиво заявлял:
– У нас умный мальчик и он сам понимает, что мужчине нужна настоящая работа!
– Пока он поймет, я сойду с ума! – вспыхивала мать. – Сейчас сам выберет какую-нибудь идиотскую профессию, а завтра какую-нибудь финтифлюшку с улицы приведет: «Вот, мама, моя жена!» Ты этого хочешь?! Нет, конечно, я же злодейка, я бедного мальчика мучаю, и только ты, сердобольный, его понимаешь! Да я ночей не сплю, думаю, как у него жизнь сложится, хочу, чтобы у него все хорошо было, а тебе, я вижу, плевать! Только собой занят!
– Ничего мне не плевать, – огрызался отец, – чего ты прицепилась к юрфаку или медицинскому? Физику знает, любит, пусть идет на физмат.
– Ага, – презрительно кривила губы мать, – образование будет, а реальной профессии нет! Как он будет семью содержать, нам на старости лет помогать, ты об этом подумал?! Что они, эти ученые, получают?!
Отец с матерью начинали препираться, а Феликс осторожно уходил в свою комнату.
Когда он поступил на физмат, мать хмыкнула и сказала:
– Все-таки сделал по-своему. Надеюсь, тебе и нам не придется разочароваться.
Невесту она присматривала ему тщательно, но Феликс к тому времени был уже молодым и перспективным специалистом НИИ, поэтому слишком давить на него мать уже не решалась, однако кандидатура рыженькой девушки в белой блузке и юбке-шотландке, которую Самиев встретил у институтской библиотеки, была рассмотрена чуть ли не под микроскопом. Придраться было не к чему – и родословная, и поведение были безупречными, но мать и тут проронила, благословляя:
– Вот в роду нашем рыжих не было, а теперь появятся! – и добавила задумчиво, – Жаль, отец не дожил…
Но дети Самиева были белокожими, черноволосыми, и только младший внук его родился с буйными темно-рыжими кудряшками. Мать уже не застала правнука, а Феликс до сих пор не мог простить себе чувства облегчения, которое он испытал после ее смерти. Будто исчезло что-то тяжелое, железное, большое, и он был рад и болезненно стыдился этого освобождения.
На одной из остановок рядом с Самиевым села моложавая женщина с утомленным лицом. В чертах ее промелькнуло нечто знакомое, но лишь на мгновение – может, почудилось. Женщина была нездешней, он никогда не встречал ее в этой маршрутке. На руках она держала младенца, тот вопил и извивался. Женщина шикала на него, дула в малиновое сморщенное личико, покрытое сыпью, тянула что-то монотонное, пытаясь успокоить. Но у ребенка, видно, что-то болело, он заходился в плаче.
Тетки в автобусе наперебой сыпали советами: то держать ребенка стоймя, чтобы животику было легче, то побрызгать ему в лицо водой, то покормить, то еще что-то, спрашивали участливо, что с ним. Женщина говорила, что везет внука в город к хорошему педиатру, несколько дней уже так мается, и ничего не помогает. Тетки ахали, спрашивали, где же мать, почему не она, а бабка едет с грудным младенцем? И женщина отвечала односложно, что дочка приболела и не может пока выходить из дома.
Самиев встал, еще более раздраженный, и прошел вперед к кабине шофера. До города оставалось еще семь остановок, и он сильно жалел, что не взял машину. В маленьких детях он не находил ничего умилительного и предпочитал общаться с ними, когда они достигали 8-10-летнего возраста и имели уже свое мнение. В таких детях он чувствовал свободу и мысль и ценил эти качества превыше всего.
– Это уже хотя бы человек, а то просто орущее недоразумение, – заявлял он и удивленно смотрел, как жена часами могла сюсюкать над внуками. Послушные дети настораживали его, и он с жаром спорил с теми, кто восхищался детской покладистостью.
– Как вы не можете понять, – возмущался он, – что если ребенок во всем слушается родителей, то такой ребенок или неискренен и предпочитает для виду во всем соглашаться со взрослыми, а на самом деле думает по-другому. Или настолько глуп и ленив, что не имеет своего мнения. Или так забит и задавлен, что боится признаться в собственных размышлениях даже себе!
Переспорить его было невозможно, окружающие лишь снисходительно пожимали плечами, улыбались и переводили разговор на другое. Среди знакомых Самиев давно снискал себе славу брюзги и демагога, но друзья добродушно отзывались о нем:
– Писатель… Они все такие…
Вставая, он случайно задел пакет с вещами женщины, она потянулась за ним, обнажив чуть выше ключицы крупную красную родинку. Феликс невольно остановил взгляд на этом алом пятне, и пока женщина не разогнулась и не поправила рюшки, вспомнил… С необычайной яркостью встал, заслоняя собой другие, один день из его жизни…
…Сухая дорога. Жара. Четырехлетний Феликс едва поспевает за отцом. Тот шагает впереди большими быстрыми шагами. Выйдя из дома, он, невысокий, худощавый, становится совсем другим человеком – уверенным в себе, серьезным, веским. Феликс бежит вприпрыжку за ним, отец усмехается и поднимает его на плечо. Серые глаза мальчика загораются от восхищения – какой папа сильный, красивый, ловкий! Как ему идет форма железнодорожника! Сейчас они сядут в автобус и поедут на ярмарку – мать поручила купить мед.
– Только смотри, чтобы настоящий был, проверяй на каплю, смотри, чтобы лучше гречишный или акациевый. Ой, ты опять все перепутаешь, внимательно выбирай, смотри, чтобы тебя не обманули! Ты все запомнил?!
Мать с ними никогда не ездила, длинная дорога ее утомляла, а загар вообще повергал в ужас. У нее была белая, гладкая, как говорили, алебастровая кожа, мать гордилась и тщательно ухаживала за ней. И часто отсылала Феликса с отцом, чтобы отдохнуть от «этих мужиков». С годами, когда темный венчик над ее высоким лбом стал серебристо-седым, лицо утратило очарование свежести, но приобрело благородный лоск и величавость. Матери говорили, что она похожа на Индиру Ганди, только с белой кожей, и это ей льстило.
Отец был смуглым – и от природы, и от постоянных разъездов. В кожу его так прочно въелся загар, что морщины и складки лица казались фиолетовыми. Только на лбу пролегала светлая тонкая полоска от козырька фуражки. Он любил сына и из каждой поездки привозил ему игры, в которые потом они самозабвенно играли вместе, а мать ворчала, что опять в доме нет свободного места и даже негде ходить.
…Вот и сейчас маленький Феликс в нарядной матроске и белых носочках предвкушает, что папа купит ему новую игрушку. И предвкушение это едва ли не слаще самого подарка! Он осторожно гладит отца по небольшому темно-красному родимому пятну на шее, отчего тот морщится и говорит, что ему щекотно.
И правда! Выбрав, наконец, мед, они заходят в большой магазин игрушек, где внимание мальчика сразу привлекает большая плюшевая пантера с зелеными глазами. Он тянет к ней руки, но отец, смеясь, говорит ему, что мать погонит их из дома, увидев эту черную громадину, и уводит его в отдел конструкторов и электронных игр, где Феликс выбирает огромную коробку с электрическим атласом звездного неба и очередную железную дорогу с голубым поездом. Счастливый, он уже волочит свое богатство к выходу, но отец вдруг говорит быстро: «Подожди, я сейчас» и направляется в отдел парфюмерии, где покупает баночку крема для матери и еще что-то маленькое в розовой упаковке, что Феликс не может разглядеть, и что отец быстро прячет в карман.
Феликс, поглощенный своими подарками, даже не спрашивает, что отец купил, и они быстро идут куда-то. Папа шагает молча, он почти не улыбается, но счастье мальчика огромно – ему не до отца сейчас!
Они сворачивают на улицу, обсаженную пыльными тополями, и отец стучится в потертую коричневую дверь. Почти мгновенно открывает невысокая женщина с огромным животом и мягким, словно светящимся лицом, коротко ахает и тянется к отцу, но тот чуть отстраняется, и она смотрит на него во все глаза. Феликс удивляется, как это можно так долго смотреть и не моргать, потом решает, что, наверно, отец и женщина играют в гляделки. Глаза женщины увлажняются, уголки пухлых розовых губ дрожат, но тут отец почему-то очень громко говорит:
– Здравствуйте, Тамара! А мы вот с сыном были на ярмарке и к вам решили зайти с дороги! Феликс, поздоровайся с тетей!
– Здр-рассуйте! – басит Феликс, упирая на «р».
Но женщина удивительно проворно опускается перед ним на корточки, покрывает его лицо короткими поцелуями, и Феликсу кажется, что от нее пахнет мятой и ванилью.
– Здравствуй, здравствуй, мой хороший! Какой же ты большой стал! Проходи… те, Рафаил Тимурович, – добавляет она тихо, глядя в лицо отцу, и Феликсу кажется, что глаза ее похожи на две большие лампочки, которые горят у него в ночнике над кроваткой.
Отец, смущаясь, проходит в чисто прибранную комнату, а женщина несет из кухни целое блюдо пирожков, таких румяных и душистых, что у мальчика захватывает дух!
– Кушай, кушай, мой хороший, – протягивает она ему самый красивый пирожок. – Ешь…те, пожалуйста, – говорит она и отцу, – тут и с мясом, и с картошкой, и с капустой, и с сыром.
Отец ест, Феликс уписывает за обе щеки, а женщина смотрит на них во все глаза, подперев голову руками.
Потом они пьют чай, Феликс степенно отдувается, отец и женщина улыбаются, и Феликс замечает, что от уголков ее глаз расходятся смешные лучики-морщинки, и он решает, что женщина, пожалуй, добрая и похожа на ласковую большую медведицу.
Потом веки его слипаются, он кладет голову на стол, его переносят на небольшую тахту, покрытую зеленым покрывалом, он дремлет и сквозь сон ему кажется, что отец гладит полную мягкую руку женщины, а та украдкой прикасается к его родимому пятну на шее и осторожно обводит его пальцем. Потом отец опускает руку в карман и достает что-то в конверте и маленькое в розовой обертке, что он купил в магазине. Он кладет это перед женщиной, та шепчет на конверт «спасибо», а потом: «мои любимые духи» и снова смотрит на отца, а он на нее (как только им не надоест так переглядываться!).
Проснувшись, он видит, что отец и женщина со спокойными, счастливыми лицами сидят около него на тахте. Отец весело улыбается, тормошит его по затылку и говорит:
– Вставай, соня! Разоспался ты в гостях! Тебе перед тетей не стыдно?! Пошли, мама нас ждет!
– Она ни здёт, – деловито сообщает сонный Феликс. – Она одыхаит!
Потом они идут к автобусной стоянке, и Феликс спрашивает, кто это такая, и отец что-то отвечает. Но Феликс уже забывает, что он спрашивал, потому что замечает небольшую яркую птичку с хохолком, которая так смешно ходит. Он указывает на нее пальцем, отец говорит, что это удод, но тут подъезжает автобус, и смешная птица улетает. А потом они приходят домой и … их встречают гром и молния! Мать кричит, что отец уморил ребенка, таская его по жаре, что ей не нужен никакой мед, и вообще она больше не доверит сына этому «придурку» с фантазиями в голове, завиральными идеями и игрушками на уме! Потом она с силой стукает подаренной баночкой крема и в раздражении хлопает дверью комнаты. Отец осторожно проходит на кухню, наливает себе и сыну чай, садится рядом, и двое мужчин, большой и маленький, чувствуют, как между ними протягивается невидимая нить солидарности. И может быть, она даже сильнее родства, сильнее дружбы. Быть может…
…Автобус подъезжал к городу, пассажиры толпились на выходе. Женщина с ребенком замешкалась, ей было неловко держать сумку, пакет и младенца. Тот, впрочем, уснул, но вздрагивал и куксился во сне. Сумка оттянула руку женщины, и Феликс вновь на мгновение увидел большое алое пятно на ключице.
– Давайте я вам помогу, – сказал он и немного испугался охрипшего своего голоса. – Тяжело ведь с ребенком и вещами.
– Нет, ничего, спасибо вам, – пробормотала устало женщина. – Я сама.
– Давайте, – решительно произнес Самиев. – Смотрите, вы даже кожу себе натерли.
– Нет, – коротко засмеялась женщина. – Это родимое пятно. Такое же и у папы было, только поменьше.
– Дай Бог вашему отцу здоровья, – выдавил из себя Феликс.
– Куда там! – добродушно улыбнулась женщина. – Давно умерли и папа, и мама. Но спасибо вам. Дай Бог здоровья и вашим родителям, если живы. Я сама бабушка, вот, внука к врачу несу. Заболел что-то.
– Я тоже дед, – машинально сказал Самиев. – Уже три внука.
– Дай Бог здоровья всем, – просто сказала женщина. – Спасибо вам, вы мне очень помогли. Мы уже пришли.
Они остановились перед зданием больницы.
– Ну, маленький, – ласково проговорила женщина. – Давай-ка бабушка тебя удобнее на ручки возьмет. Ты мой хороший!
– Как его зовут? – сам не зная, почему, спросил Самиев.
– Рафаил, в честь папы моего. Зять не очень хотел, но я настояла. А что, красивое имя!
Самиев смотрел на нее пристально, женщина смутилась и замешкалась, потом подхватила пакет и сумку и, бросив ему:
– Спасибо огромное, что помогли, – зашагала к больнице.
Феликс осторожно выдохнул колючий воздух и направился к метро.
Домой он приехал быстро. Квартира встретила его родным и пыльным нежилым духом. Самиев достал из шкафа початую бутылку рижского бальзама и прошел в кабинет, где на письменном столе валялись листки бумаги, ручки, старые любимые очки, модель ядра атома – все, что было ему близко и дорого.
…Он сжал голову руками. На донышке рюмки дрожала темная капля.
«Ну и что? Сестра. А может, просто совпадение? Может быть и так. Но даже если сестра, какое я имею право вмешиваться в ее жизнь – плохую, хорошую ли, но устоявшуюся? Уже дети, вот внук, да и муж, наверно, имеется. Хорош же я буду, появившись в их жизни! «Здравствуйте, я, некоторым образом, ваш единокровный брат! Может, вам нужна помощь?» Представляю их лица!
Как ее зовут? Может, поинтересоваться в регистратуре больницы? А там скажут? Вряд ли. Надо было спросить ее имя. Где она живет? Почему оказалась в нашей маршрутке? И живет ведь неважно, судя по виду, хотя сохранилась неплохо. Она, наверно, года на четыре младше меня.
А как это примут мои? Представляю, что начнется! Нет, глупость ее разыскивать. Ну, было и было. Отец никогда даже словом не обмолвился ни о той женщине, ни о том, что у него есть ребенок. Значит, не счел нужным. Но, наверно, помогал, она же его запомнила. Но вряд ли она носила его, нашу фамилию, это бы уже стало известно, значит, скорее, была на материнской. Какой? А впрочем, у нее, наверно, уже давно фамилия мужа. Интересно, кто он? Хотя зачем мне это?..
А мать?.. Знала ли об этом мать? И если знала, то все держала в себе?..»
Самиев вспомнил лицо матери. Оно всегда было статично и величаво.
Он перевел глаза на маленькую фотографию отца на столе. Тот смотрел весело и непроницаемо. Время приглушило резкость черт, фото чуть побелело, и лицо отца было светлым и гладким.
«Да что уже… Нет, целая жизнь прошла, а прошлое тем и хорошо, что оно прошлое. Бог с ним… Спать…»
На донышке рюмки дрожала темная капля…
… На следующий день он вернулся на дачу. Шел мелкий дождь, автобус был почти пуст. Той женщины не было. Будто и не было никогда.
– Ты ничего не взял? – недоуменно спросила жена. – Я же просила тебя!
– Забыл! – спохватился Самиев. – Ну, хочешь, сейчас схожу, куплю все.
– Не надо, – махнула рукой она. – Так и знала, что ты забудешь. Купила уже кое-что. Только сыра и колбасы не было. Ты нашел свои бумаги, что там тебе было нужно?
– Бумаги? – он остановился. – Нет, не взял. Я передумал. Что-нибудь другое напишу. Новое. До следующего выпуска журнала время еще есть. Я буду писать другое, – повторил он как заклинание.
– Твое дело, – пожала плечами жена. – Какой-то ты странный. Есть хочешь?
– Хочу. Только немного. И знаешь что? Принеси мне чай с этим твоим травяным вареньем.
– Из одуванчиков? Ты же его терпеть не можешь. И зря! Оно полезное.
– Да, его. Принеси. В дождь хорошо пить чай с вареньем.
– Тебя не поймешь, – вздохнула жена. – Сейчас принесу. Накинь джемпер, дождь усиливается. Или иди в дом… Иди в дом, – повторила она как эхо.