Ялчин Ализаде
И НАСТУПИТ ДЕНЬ ГРЯДУЩИЙ
Элегия
Moeй Маме
Тоненький серп луны вновь стыдливо проявился на краю вечернего небосвода. Звезд не видно, оттого он кажется столь неестественно одиноким и неуместным над плоскими бакинскими крышами. Скоро молодой месяц скроется за горизонтом, и мутная мгла полностью накроет город. А затем опять наступит утро и начнется завтрашний день. Это будет обычный осенний день, пасмурный и безликий. Один из тех многих тоскливых дней, полных бессмысленной суеты. И все пойдет своим чередом. Завтрак ради завтрака, обязательный прием таблеток и необязательные телефонные переговоры, жалобы сытых знакомых на обездоленность и радужные новости об очередных успехах правящей партии. Вопреки Копернику и Галилею городу суждено жить в уже привычной геоцентрической системе: у кого много, получит еще больше, а у кого нет ничего, будет молиться, чтоб не было хуже. Все будет как всегда…
Только вот я не позвоню Маме и не услышу ее голоса более. Ее уже нет с нами. Месяц как она покинула нас, оставив одних под этим недобрым небосводом…
Умерших людей я всегда представлял этакими, отставшими от поезда пассажирами. Картина эта во всех деталях возникала перед моими глазами каждый раз, когда до меня доходила весть о кончине знакомого человека… Ночь, затерянный в пространстве неведомый полустанок. Где-то справа должна быть платформа и станционные службы. Но я их не вижу, только знаю, что там они есть. На шпалах лежит утрамбованный грязный снег. Зябко и оглушительно тихо. Кругом ни души. Все окутано сизо-белой пеленой пара. И только на темном прямоугольнике последнего, хвостового вагона еле проявляются три красных сигнальных фонаря. Поезд медленно отходит, оставив на путях растерянного от неожиданности очередного «отставшего пассажира»…
Нет, такое не могло случиться с моей Мамой. Чтоб она отстала от какого-то там поезда, невероятно! Ведь она всегда опережала свое время. Уже в шестнадцать Мама поступила в институт – мечтала стать архитектором. Параллельно училась на композиторских курсах консерватории, посещала лекции по хирургии, занималась персидским языком и брала уроки рисунка у известного бакинского художника. Тогда, в начале тридцатых, студенты с широким диапазоном интересов были вполне в духе времени. Несмотря на разгул диктатуры «нищих и рабов» (а может именно поэтому) способная молодежь имела практически свободный доступ к получению образования. И Мама старалась максимально использовать предоставленную судьбой возможность, стремясь «объять необъятное». Она презирала стяжателей и людей жадных, но часто любила повторять: «для получения знаний надо быть предельно жадным и ненасытным».
Однако донос «доброжелателя» внес неожиданные коррективы в ее планы. Анонимный автор, сосед из бывших «угнетенных», обвинял мою Маму в принадлежности к состоятельной аристократической семье. Хотя дед к тому времени уже умер, не выдержав приводов в НКВД, а все, что возможно, было конфисковано. Тем не менее, отчисление из института казалось неминуемым. Но и тут Мама смогла опередить события: пока донос с проектом приказа шел из канцелярии к ректору, она успела забрать свои документы и покинуть родной город, чтоб продолжить учебу в Тбилиси. А ей было тогда всего-то восемнадцать лет…
Нет, не могла Мама отстать от поезда, остаться на неведомом полустанке. Она здесь, рядом с нами, но где конкретно, не могу определить. Она такая непоседа…Одно знаю абсолютно точно: «там» ее тоже нет. Там, где ей теперь официально определено место. Это ведь лишь условный адрес. Нет, не может ее быть там... Клочок выжженной апшеронской земли не способен совладать с маминой энергетикой. Все эти черные камни с короткими надписями, печальные кипарисы и увядшие цветы на гранитных плитах так жестоко не вяжутся с ее горячей вулканической натурой. Не могла она запереть себя в этом небольшом квадрате. Участок три на три – девять квадратных метров, временно обнесенный по периметру постылым камнем-кубиком…
Будь он неладен, этот самый камень. Весь полуостров наш размежевал он, поделив на мелкие обособленные клеточки. Господи, сколько же заборов построено из этого самого известняка за последние годы?! И все кажется мало. Люди с упорством параноиков продолжают возводить их все больше и выше. Куда ни глянь – всюду заборы, заборы, заборы. Прямые и не очень, с башнями и без, укрепленные битым стеклом и колючей проволокой. Десятки, сотни километров этих безрадостных сооружений опутали землю Апшерона, все больше изолируя людей друг от друга. Нет уж тех романтических тропинок, извивающихся среди виноградников проселочных дорог, которые покрывались весной зеленью и полевыми цветами. Нет и того простора, где некогда разгуливал озорной бакинский ветер, донося до дачников свежее дыхание моря. Его тоже умудрились изолировать, глухо закрыв все тем же каменным забором. Теперь увидеть голубоглазый Каспий могут лишь пернатые, да оккупировавшие побережье владельцы дорогих и здоровенных домин…
Мама ненавидела заборы, зарешеченные окна и все то, что ограничивает свободу человека. А по иронии судьбы ей пришлось жить в стране с самым жестоким режимом. И она прожила свою жизнь достойно, на одном дыхании, не прогибаясь ни перед кем. Среди огромного океана лжи и жестокости ей удалось создать свой остров свободы, куда категорически не допускались политика и всякие карьерные интриги. Потому и в партию не вступила, чтобы оставаться рядовым инженером. «Зато мне врать не приходится, да и повторять дурацкие лозунги довольно противное дело», – оправдывалась она, считая ложь главным инструментом порабощения человека. Мама была страстно влюблена в свободу, и ни за какие прелести земные не изменяла ей. Она могла поступиться этой любовью только ради нас, своих детей.
Я ее звал Мамой, внуки – Белой, а знакомые и родственники – Беюк-Ханым. А настоящее имя, которое ей дали еще до пролетарской революции, было Лейла. «У меня много имен, так что и работать приходится соответственно». Она всегда была занята и не понимала людей, скучающих от безделья. Любила гостей, но никогда не ходила по соседям убивать время, которого так жестоко не хватает полноценным людям. У нее были очень выразительные и несколько нервные руки. И, сколько помню себя, они всегда находились в работе: чертили, рисовали, музицировали, вязали или готовили еду. Самым нормальным состоянием для нее было движение. Двигаться во чтобы то ни стало. Двигаться, чтоб не дать уснуть душе. Ее энергичность и безграничный оптимизм вызывали восхищение. И когда в свои восемьдесят пять она взялась строить дом, никто этому не удивился…
Где же моя Мама теперь? Мне так не хватает ее напускной строгости, заботливых замечаний и многозначительной улыбки. Не могла же она так просто покинуть нас, своих детей. Ведь Мама была производной от огня, воплощением энергии. А энергия, как известно, не исчезает. Вот и теперь она каждое утро просыпается вместе со мной, чтоб пожелать мне доброго дня и призвать к доброте, не позволяя завязнуть в повседневных заботах. Ну а ночью, как и в далеком детстве, я честно отчитываюсь перед ней за прожитый день…
Тоненький серп луны незаметно зашел за неуклюжие громады новостроек, а затем и вовсе исчез с небосвода. Вместе с промозглой темнотой подкралась безысходная тоска. Скоро опять наступит утро и начнется новый завтрашний день. Это будет обычный, безликий…
Телефонный звонок неожиданно прервал ход моих мыслей. Возбужденный голос на другом конце провода сообщал благую весть: у меня на далеком американском континенте родился внук.
Баку – Москва