Александр Жданов
ГОРБУШКА ХЛЕБА
Рассказ

Памяти Рамиза Юнисовича Караджамирли

 

Ещё в самом раннем детстве Самир знал, как надо относиться к хлебу: бабушка Хураман объяснила. Да мальчик и сам видел не раз, как бабушка или соседка, тётя Зейнаб, наткнувшись на лежащую на земле корочку хлеба, вздохнут печально, сокрушённо покачают головой – и поднимут её. Потом обязательно сдуют пыль, поцелуют кусок и положат куда-нибудь повыше, чтобы не упал: «Пусть лучше птичкам будет».

– Нельзя обижать хлеб. Это большой грех, –  всегда говорила бабушка. Но прежде хлеба было много, и мальчик редко думал о нём. А потом началась война, и что-то изменилось. И хоть в этом тёплом южном городе, защищенном от большой войны Кавказскими горами, голода, конечно, не было, мальчик понимал, что с прежней беспечностью придётся расстаться. Учительница в школе не раз говорила, что сейчас особенно нужен хлеб нашим солдатам и голодающим людям. И тощий, длинный, согнувшийся, как вопросительный знак, учитель математики тоже часто говорил о хлебе. Он говорил даже чаще. Приводил пословицы, грозил всяческими карами каждому, кто осмелится небрежно отнестись к хлебу. «Сегодня ты бросил хлеб, а завтра тебе дорожка в тюрьму», – назидательно говорил он. И дети верили. Потому что знали: идёт война.

По вечерам дедушка Юсиф слушал последние известия. Он садился за стол, над которым висела чёрная тарелка репродуктора, зачем-то надевал очки и слушал. Изредка крякал и говорил в сердцах:

– Ты только посмотри, что делают эти изверги!

Дед у Самира был строгим. Мальчик его любил, но побаивался – спуску дедушка не давал. Особенно доставалось Самиру за неуважительное отношение к старшим. И очень скоро мальчик усвоил, что перечить взрослым, а уж тем более говорить с ними непочтительно нельзя.

С дедом в посёлке считались и обращались к нему уважительно – Юсиф-ага. Работал он бухгалтером на машиностроительном заводе, кроме родного азербайджанского, знал русский, читал газеты и вообще слыл человеком умным и даже мудрым.

Иногда к сидящему у репродуктора деду подсаживалась и бабушка. Но каждый раз, видя, что она садится слушать радио, Самир украдкой улыбался. Бабушка Хураман по-русски говорила плохо и понять речь диктора, конечно, не могла. Поэтому она пристально смотрела на мужа, стараясь по его реакции догадаться, о чём идет речь. Самир и сам частенько слушал радио. Слушал так же деловито, как дед, изо всех сил скрывая, что каждый раз он надеется услышать что-то об отце. Он был уже вполне взрослым, чтобы не показывать свои слабости, но верил, что когда-нибудь эта чёрная тарелка голосом, от которого у Самира всегда мурашки бегали по спине, расскажет о подвиге капитана Рагимова.

Но об отце по радио не говорили. Зато однажды Самир в первый раз в жизни увидел плачущего деда. Старик сидел за столом под чёрным репродуктором, из которого лилась какая-то мелодия, держал в руках казённое письмо, а по его щекам текли слёзы. И мальчик понял, что произошло страшное, он сразу подумал об отце. А потом во дворе громко запричитала бабушка, а вслед за ней – одна за другой – и другие женщины. В письме, оставленном дедом на столе, мальчик увидел слова: «…в боях за город Будапешт». Он подтащил к висевшей на стене географической карте мира табуретку, взобрался на неё, нашёл этот город и чёрным карандашом жирно зачеркнул его название. Просто уничтожил город, убрал его с карты.

А вскоре и война окончилась, и в городе появились они – непонятные люди, в поношенной серой форме. Они ходили группами под конвоем и говорили на языке, который мальчишки демонстративно отказывались изучать в школе. Просто не выполняли задания, а на все вопросы учительницы молчали. Но добрая и мудрая Мирра Львовна двоек не ставила, а только смотрела на мальчиков – пристально и печально. И никто из них не знал, что заставлявшая их спрягать немецкие глаголы учительница тихо плакала по вечерам перед фотографией брата, после гибели которого она осталась совсем одна.

Вот на этих серых людей и ходили смотреть мальчишки. Пленные работали на железнодорожных путях, и мальчишки усаживались неподалёку на насыпи и смотрели. Сколько раз представлял Самир, как он расправляется с ними. Ему виделось, что эти люди, желая убежать, нападают на стерегущего их молоденького красноармейца, а он, Самир, сбегает с насыпи, бросается к ним, становится рядом с солдатом, берёт в руки неизвестно откуда появившийся карабин и стреляет, стреляет, стреляет…

Между тем один из работавших немцев поглядывал на мальчика в то время, когда тот достал из портфеля завёрнутую в тряпочку горбушку хлеба. Мальчик предвкушал, как сейчас они втроём с Лёвой Шуманом и Ашотом Кеворкяном пойдут домой к Ашоту. Сегодня его мама, тётя Ашхен, должна жарить миноги. После жарки на сковороде оставался жир, и мальчикам позволялось макать в него хлеб и есть – кто с солью, а кто с сахаром. Таким лакомством Самир мог угоститься только у Ашота. Ни у Лёвы, ни у Самира дома миног не ели, а потому и не готовили. Миноги вообще считались чем-то нестоящим, чуть ли не сорным. А бабушка Хураман при упоминании о них брезгливо вытирала сухие губы ладонью и говорила: «Фый, мындардыр».(«Фу, погано!» – азерб.).  Когда жарили этих, похожих на змей, морских обитателей, на несколько кварталов распространялся нестерпимый запах, но вечно голодным мальчишкам пахучий жир казался очень вкусным. И сейчас, предвосхищая предстоящее наслаждение, Самир поднёс горбушку к носу и вдохнул её аромат. Он специально пошёл со своим хлебом. Тётя Ашхен, конечно, угостила бы его, но у Самира хлеб был особенный. Какой это замечательный хлеб! Дедушка говорил, что его пекли только в пекарне их пригородного посёлка, и даже в центре, в Баку, такого не купить.

Как это случилось?! Никто не окрикнул, не толкнул мальчика, но горбушка выпала из рук, подпрыгивая, покатилась вниз по насыпи и легла у рельсов. Пленный немец, казалось, только этого и ждал, он прыгнул к горбушке, упал, ударившись о рельсы, но схватил этот кусок хлеба и съел еще до того, как поднялся.

Позже товарищи рассказали Самиру, что эти пленные очень голодны и охотно меняют на хлеб деревянные игрушки, которые сами делают. И мальчик загорелся. Он захотел непременно сделать младшему брату в день его рождения какой-то особенный подарок. Надо только сэкономить от завтрака, что заворачивает по утрам бабушка, немного хлеба и обменять на игрушку. Он стал чаще приходить к месту работы пленных и наблюдать за ними. Вскоре мальчишки уже решились подойти к пленным и попытались заговорить с ними. В ход шли знаки, отдельные немецкие слова, которые мальчишки отчаянно пытались вспомнить. А ещё сила голоса. Говорили мальчики слишком громко: им казалось, что так их лучше поймут. Чем-то привлекали Самира эти люди. И с тем пленным, который схватил когда-то выпавшую из рук мальчика горбушку, сталкивался Самир. У немца был застенчивый взгляд и тихий голос. И Самир стал замечать, что с каждым разом у него всё меньше остаётся ненависти к врагу, а появляется  новое, ещё не понятное мальчику чувство. Он, конечно, их не простил, но и схватить карабин, как прежде, уже не хотел. А пленные действительно делали игрушки и обменивали их на хлеб, и игрушки эти и впрямь были хороши. Делал их и пленный, которого Самир теперь называл «мой пленный». Он почти договорился с ним, что принесёт хлеб, чтобы выменять на деревянную лошадку для младшего брата. И сюда, на железную дорогу, намеревался пойти Самир после уроков. Дома со взрослыми он, конечно, не делился своими планами, не просил, чтобы ему дали лишний кусок хлеба – они не одобрили бы такую затею. Самир, как и задумал, сэкономил – оставил от бабушкиного  завтрака.

На перемене он достал из портфеля свёрточек, развернул газету и еще раз посмотрел на горбушку. Самир представил, как отдаст хлеб немцу, возьмёт у него игрушку, дома припрячет её, а потом в день рождения братика подарит ему. И тут он почувствовал на себе взгляд. Самый худенький и слабый в классе мальчик Юра Крапивин, не отрываясь, смотрел на горбушку. Самир вспомнил, как услышал разговор дедушки с бабушкой. Говорили они вполголоса, прикрыв дверь. Из всех долетевших до него слов Самир понял, что Юркиной маме теперь придётся туго одной с тремя детьми. Он протянул хлеб Юре:

– Возьми, угощайся.

– А как же ты? – Юра пытался не показать, как он голоден и как ему хочется получить эту горбушку хлеба.

– Да я уже позавтракал. Это осталось. Угощайся.

Юра взял хлеб и уже готов был откусить кусок, но прозвенел звонок. В класс должен был прийти учитель математики, а все знали, что на его уроках не то что жевать – шевельнуться, взгляд от доски отвести нельзя. «Что ты отвернулся?! Что опустил глаза?! – набрасывался учитель на провинившегося. – Смотри на доску! Смотри на меня! Дисциплина – превыше всего!». Юрка успел лишь поспешно сунуть горбушку в парту, когда учитель входил в класс. А на душе у Самира было светло и радостно. Неведомое прежде чувство постепенно наполняло его. Раньше он получал подарки и радовался – это было понятно. Но сейчас он был рад тому, что  не получил, а дал. Мальчик многого не мог понять, но разве это важно?! А игрушка для брата – ерунда. Не сегодня, так завтра обменяет. Да и, в конце концов, самому сделать можно. Так будет даже лучше – не придётся придумывать оправдания за то, что взял что-то у немцев.

Гнетущая тишина висела в классе. Слышны были лишь постукивания мела о доску. А Юра не вытерпел. Лежавшая в парте горбушка хлеба не давала сосредоточиться на задачке, очень хотелось есть. Юрка специально уронил карандаш, поднял крышку парты и, держа её открытой одной рукой, сам нагнулся, якобы для того, чтобы карандаш поднять. Сам же надеялся, прячась за приподнятой крышкой, незаметно откусить кусочек хлеба.

Но математик высмотрел нарушителя, изготовился, как коршун перед атакой, бросился к нему от своего стола и выхватил горбушку из Юркиных рук.

– Дисциплину нарушаешь?! Нельзя есть на уроке! Так вот тебе! – с этими словами учитель смачно плюнул на хлеб. А потом спокойно и ехидно добавил:

– Можешь теперь кушать. На здоровье! – и положил горбушку на парту.

Глотая слёзы, Юра рукавом стирал с горбушки густую слюну учителя. Класс притих. И вдруг все вздрогнули от громкого стука. Это Самир, с силой откинув крышку парты, подлетел к учителю.

– Что ты сделал?! – закричал он. – Ты фашист! Фашист! Даже хуже! Хуже! Хуже!

Мальчик всем корпусом наклонился вперёд, сжал кулаки, словно готов был броситься на врага. Не говоря ни слова, учитель схватил Самира за ухо, больно скрутил его и, подведя мальчика к классной двери, стукнул его лбом в дверь и вытолкал в коридор…

На следующий день дедушку вызвали к директору.

Самир стоял перед плотно закрытой двойной дверью директорского кабинета и пытался услышать, о чём так долго говорят взрослые. Его самого держали в кабинете недолго. Директор лишь выслушал мальчика и строго приказал выйти и ждать за дверью. Несколько раз секретарь предлагала мальчику сесть на стоявший у стены стул, но Самир отказывался. Наконец он услышал звук шагов – кто-то подошёл к двери. Первым вышел дедушка. Учитель математики оставался в кабинете директора некоторое время. Потом дверь осторожно отворилась, и в не полностью раскрытый проём просочился учитель. Он увидел мальчика и его деда – и подобострастная улыбка, которая ещё сохранялась на его лице, исчезла. Учитель холодно и презрительно посмотрел на мальчика и его деда сверху вниз и, заложив руки за спину, пошёл по коридору. А тут и Юсиф-ага кивком головы дал понять внуку, чтобы тот следовал за ним.

По дороге домой они молчали. Они шли по улице, и строгий Юсиф-ага не взял на этот раз внука за руку, а шёл рядом, как с равным. Уже на подходе  к дому положил руку дед на плечо Самиру. И впервые не отругал внука за то, что тот нагрубил взрослому.