Надежда ИСМАЙЛОВА
РАССКАЗЫ
Идеальное место для бойни
Ныне чёрный корабль на священное море ниспустим,
Сильных гребцов изберём, на корабль гекатомбу поставим.
Гомер «Илиада»
– Профессор, здесь лежат ноги, – раздался испуганный голос снизу.
– Чьи ноги?
– Не знаю… женские… в белых тапочках…
Когда на поляне появилась группа крепких молодых парней, я уже успела отползти за кусты можжевельника.
«Интересно, кто из них профессор?»
Парни были в одинаковых, цвета хаки, шортах, рубашках «милитари» и панамах, надвинутых на глаза.
– Где ноги?
– Вот здесь лежали ноги… в кедах, – долговязый парень с длинным носом не отрывал растерянного взгляда от земли.
Последним на холм поднялся мужчина лет пятидесяти. Короткая стрижка, очки в тонкой оправе, прикрывающие еле заметный шрам, рассекающий левую бровь, джинсы, темная плотная майка с рукавами, модные кроссовки. Он был похож на стильную птицу из редкой породы высоко летающих пернатых. Почему-то вспомнилось: «берегите людей, похожих на птиц».
– Так, где тут артефакт, который поверг вас в шок? – спросил он, задыхаясь от быстрой ходьбы.
«Профессор… поисковая партия. Геологи, археологи?»
– Ему всегда что-то мерещится.
– Мечтает встретить Азыхантропа…
– А тут Азыхантропица.
Парни дружно загоготали.
– Вот ромашки… примяты, – заикаясь, уточнил долговязый парень.
– Да, здесь кто-то был, – озадаченно произнес профессор, внимательно рассматривая следы, – ребята, проверьте кустарники. На острове – чужие.
…В жизни не видела ничего фантастичнее, чем этот остров. Зеленые пространства и море. И ни одной живой души. Только любопытные чайки, и этот удивленный кролик у моих ног – застыл, дрожа от страха. И вдруг помчался в своем великолепном беге, только уши мелькали среди ромашек. Полчаса назад наша лодка причалила к берегу. Был хороший день для съемок, и мы похвалили себя за то, что отважились на этот вояж. С утра поднялся ветер, он застал нас в Алятах, и тамошние рыбаки не советовали выходить в море. Мы видели, как они спешно собирали сети и расходились по домам. Но старый лодочник, усмехнувшись, сказал, что у ветров скоро будет пересменка: южный ветер уже уходит, а Хазри еще в пути: и между ними будет затишье часа на два, и если мы хотим, он берется в это «окно» отвезти нас на Гюлли. Конечно, мы захотели, нам для сюжета нужна была колония чаек.
– Вот бы здесь пожить, – мечтательно сказал оператор.
– Да, только вот ларька пивного нет, – мрачно заметил лодочник.
– А вы точно знаете, что здесь есть гнездовья? – спросил режиссер, оглядываясь вокруг.
– Раньше я работал егерем на этих островах, гнездовья на другом берегу, километра два придется пройти пешком.
– О, мои несчастные ноги, я пас, подожду вас здесь.
– Не страшно остаться одной? – забеспокоился режиссер.
– А чего бояться, – ухмыльнулся лодочник, – здесь никого, кроме ханым, не будет.
Мужчины, нагруженные аппаратурой, резво зашагали за лодочником, а я осталась отдыхать на поляне. Одна в волшебном мире, лежала на спине, глядя в огромное небо. Так выглядит, наверное, рай. Вот бы поселиться здесь…
…Услышав «осмотрите кустарники», я поднялась во весь рост. Застывшие позы. Распахнутые в удивлении глаза. Первым пришел в себя профессор.
– А я вас узнал, что вы здесь делаете одна?
– Я не одна, моя группа снимает гнездовья чаек на том конце острова, а я изучаю этот библейский мир, – вздохнув с облегчением, улыбнулась, – я тоже узнала вас, профессор.
…В советской научной иерархии палеонтолог Дамиров не занимал первых мест, он даже не был академиком. И не потому, что для столь высокого звания не хватало научных трудов.
Труды были, и открытия мирового значения – тоже. Его «Гиппариновая фауна», за которую он получил доктора наук, защищая кандидатскую диссертацию, стала мировым биологическим бестселлером. А доисторический «неандерталец» из Азыха благодаря его изысканиям получил в науке мировое гражданство. Дамиров был признанным международным экспертом по различным разделам палеонтологии, антропологии и генетики. Но в своем отечестве ему как-то не везло. Почему?…
– Если не тайна, профессор, что вы делаете на Гюлли?
Ученый объяснил, что привез сюда своих студентов. Эти острова дают богатый материал исследователям. Завтра начнутся раскопки, а пока он отправил ребят к скалам ставить палатки для ночлега.
– Можно задать вам не совсем деликатный вопрос, – спросила я, когда мы остались одни,– почему вы не подаете на академика? Вы ведь настоящий ученый.
– Настоящий ученый СССР должен совершить восхождение на три уровня, – с улыбкой начал Дамиров, – стать кандидатом наук, стать доктором наук, стать гражданином США. Не хочу подниматься на третий уровень. А надо бы?
– Нет, конечно, Азыхантропа жалко. Без вас он не получил бы мирового гражданства.
– Аха-ха-ха… давно хотел познакомиться, – сказал Дамиров, – я ведь не пропускаю ни одной вашей программы. У вас прекрасная манера разговаривать, чуть придерживая дыхание... приглушая слова, вы создаете особую атмосферу общения, словно беседуете только со мной. Наедине со мной, как сейчас. И чудесный тембр голоса. «Ах, если бы то лето повторилось»...
– … «и ваша дача была бы по соседству с нашей…». Почему вы вспомнили Мушфига? Мечтаете о даче на Гюлли? Как раз сейчас и я думала об этом.
Дамиров ответил не сразу, будто прислушиваясь к шуму прибоя, который усилил внезапно возникший ветер. Лицо его сделалось серьезным, и шрам, рассекающий левую бровь, заметно побелел от видимого напряжения.
– Хочу вам кое-что показать, – наконец сказал он, – хотите посмотреть?
– Еще как!
– Это недалеко… прямо под вами. Вообще-то дам в такие места не водят, – он еще колебался.
– На острове есть неприличные места? – весело удивилась.
– Боюсь, вы пожалеете…
– Профессор, – сказала я с укоризной, – я не дама… я – телевизионный журналист… из породы непуганых баранов.
…По отвесному склону, еле удерживаясь на ногах – не за что было ухватиться – мы спустились к подножию холма. Лаз, к которому подвел профессор, был закрыт валуном, но он сдвинул его с места. С трудом протиснувшись в узкий проход, мы словно провалились в щель времени. Тьма, холод, как в Постойной яме, чавкающая грязь под ногами.
– Где мы? – меня охватило тревожное беспокойство.
Дамиров включил фонарик.
– Вот…
Трудно описать это «вот» – все оттенки смущения, страха, и какой-то отчаянной гордости…
– Что это?! – спросила я шепотом, не желая поддаваться страху, но ничего с собой не могла сделать.
В застывшей вулканической брекчии луч высветил огромную груду костей, целое скопище скелетов.
– Что за гекатомба?
– Останки …
– Чьи?
– Человеческие… я обнаружил их не так давно. Вначале не поверил себе, подумал, что ошибся, что это кости джейранов. Я так хотел ошибиться. Но подойдя ближе, ужаснулся. Обратите внимание, все скелеты без голов…
– Без голов … – повторила я в прострации, – да, голов нет…
Безотчетный страх охватил меня, к горлу подступила тошнота, – это доисторические люди?
– Они погибли лет пятьдесят назад.
– Как вы определили время смерти?
– Это несложно, – усмехнулся Дамиров, – если мы определяем возраст в пятьдесят тысяч лет, то пятьдесят – для нас не проблема.
– Значит, это случилось в тридцатых годах? Вы думаете, что Мушфиг здесь? – я качнулась, почувствовав, как душа бесшумно уходит в пятки, а за ней оседает тело.
Дамиров бросился на помощь, уронив фонарь. Свет погас. Приобняв меня за плечи одной рукой, он шарил по земле другой, чтобы найти светильник.
– Сейчас…сейчас…вы только не волнуйтесь, пожалуйста, ну, дурак же…
Видимо, на какое-то мгновение я потеряла сознание, потому что в темноте увидела скорбную голову поэта Мушфига с пришпиленной к горлу табличкой «№ 11903». Голова летала над грудой скелетов. Подумалось: «Ищет своё тело!»
– Вы вся дрожите.
– Хочу выйти отсюда, – прошептала я, – боюсь мертвых...
– Бояться надо живых, – он бережно, под локоть, почти вынес меня из расщелины.
…Боже, все на месте. Солнце, воздух, легкий и свежий, море, шум прибоя, остров. Мы стояли на пригорке, прислонившись к теплому склону холма.
– Простите, что я втянул вас в эту историю…
– Что это было?!
– Идеальное место для массовой бойни. Остров необитаемый, кричи не кричи, выстрелов никто не услышит: кругом море, а до города далеко.
– Почему вы думаете, что это расстрел, в телах были пули?
– Нет, но я нашел один скелет с головой, простреленной в затылок, и понял, в чем дело.
– Кто они: мужчины, женщины, дети?
– Нет, только мужчины от тридцати до пятидесяти пяти лет примерно…
– Расстрелянное поколение, – от потрясения я присела на камень, Дамиров опустился рядом.
– Кто-нибудь знает о вашей находке? Это ведь не простая находка?
– Конечно, я не собирался замалчивать, хотя такие советы звучали от разумных людей. Я сразу сделал сообщение на научном совете.
– И…
– Со мной беседовали серьезные люди.
– Что их интересовало?
– Источники информации. Они беспокоились, что я имею доступ к секретным документам. Я их разуверил. Им было важно знать, какие факты мне стали известны, а главное, что я собираюсь с этим делать…
– И все? А как насчет общественности, должна она знать о таком открытии?
– Общественность не стоит беспокоить, сказали веско: какие расстрелы, где пули? А если и были, может, где-то в другом месте, а здесь только прятали концы в кратер.
– А родные?
– Еще меня спросили: «Вы знаете, кто эти люди? Может, их завезли из другой страны?» – он тяжело замолчал.
– Скажите, профессор, вы не боялись, что ваша находка может принести вам неприятности, ведь эти секреты хранят до сих пор, хотя современные чекисты не имеют к ним никакого отношения?
– Не боялся, и делал это осознанно, видимо, накопилось во мне…
После долгой паузы.
– На протяжении всей моей жизни кто-то из моих родных обязательно упирался во власть. Неудачно упирался… моя тетя – племянница Нариманова, так вот, когда в 30-х боролись с «наримановщиной», сослали всех ее родственников, мои родители тоже ждали ареста, но пронесло. В 1952 году я окончил мединститут, и нас с братом «распределили» на Керченский полуостров. Фактически это была ссылка.
– А вас за что?!
– «Комсомольская правда» назвала нас «вейсманистами-морганистами в пеленках». Обвинение в буржуазных взглядах во времена разгула «лысенковщины» было сигналом беды.
– И он сработал.
– Еще как! Была невыносимая жизнь. Не потому, что приходилось быть врачом-универсалом: делать операции, принимать роды, рвать зубы… были жуткие климатические и бытовые условия, это был криминальный район, там орудовали банды, шли репрессии против крымских татар.
– Этот шрам на лице оттуда?
– Пустяки… мой брат там умер… А я вернулся только после суда над Берией... Теперь вот моя дочь вышла замуж за сына не очень удобного политического деятеля, – усмехнулся Дамиров.
– В чужом пиру похмелье?
– Да уж, это вносит в жизнь дискомфорт, но я всегда придерживаюсь правила: не вмешиваться в политику. Заниматься только чистой наукой … вам совсем плохо, да… вы такая бледная… Простите, не надо было вам показывать…
– Ничего… уже лучше.
– Каждый палеонтолог трагической эпохи протягивает миру отрубленную голову, которая для него особенно симпатична, – он усмехнулся виноватой улыбкой, осветившей все лицо.
– А вы не хотите поговорить со мной об этом в прямом эфире?
– А-у-у! – сверху раздался веселый смех и крики чаек – это мои ребята вернулись, и режиссер заторопил: надо до шторма успеть в Баку.
– Я подумаю, – профессор взял меня за руку, помогая подняться.
– С кем-то посоветуетесь или подумаете?
– Я уже пережил все страхи, милая леди.
– Люди, пережившие подобное, говорят, что страх перед чудовищем остается, даже если оно уничтожено… так что пойму любое ваше решение.
– Я вам позвоню.
Интервью с Дамировым вызвало шквал эмоций и разброс мнений. Нужно ли растравлять старые язвы, смущать покой людей, сеять раздор, когда уже нет в живых ни жертв, ни палачей. Звонили родственники репрессированных. Они хотели знать, где могила их близких, куда нести цветы в дни поминовения. Все сошлись на том, что обязательно надо поставить памятник жертвам репрессий. Но кто будет ездить на необитаемый остров? Кто-то советовал установить мемориал на бульваре, откуда увозили заключенных в последний путь. Но кто знает, где именно это место и на бульваре ли оно? Споры, советы, предложения, затем всё как-то стихло.
А потом позвонил Дамиров.
– Нам надо встретиться, – сказал взволнованно.
Трудно было выбрать для нашей беседы более удачное место и время, чем Приморский бульвар в Баку осенью. Мы устроились на верхней террасе кафе «Олива». Моросил дождь. Предзимнее, не греющее солнце, безмолвное море под нами, пустота бульварных скамеек, прощальный ущерб природы, – всё это сообщало особую горечь тому, что рассказал Дамиров.
…Первый звонок был в два часа ночи.
– Не пытайтесь узнать, кто я… Просто послушайте: вы на правильном пути… почти у цели… точно угадали… все скелеты без голов…
Каждую реплику мрачный старческий голос произносил с трудом, после раздумья, словно на кого-то оглядываясь. И смолк. Отбойные гудки. Дамиров застыл: весть с того света?
Снова звонок.
– … людей привозили на баржах, потом на лодках по два-три человека переправляли на остров и там казнили.
Лицо профессора посерело от напряженного внимания, шрам, наоборот, зловеще побелел.
– Почему скелеты без голов?!
– Головы отрезали после расстрела, выбрасывали в другое место, чтобы трупы не могли идентифицировать. Тела бросали в кратер. Никто не ждал такого скорого извержения вулкана.
Отбойные гудки.
– Да, я так и думал, – сказал Дамиров вслух. «Он позвонит, он должен позвонить», билась мысль. Дамиров прошел к бару, смешал в бокале джин с тоником.
Звонок. Он прижался к трубке, в тишине ночи напряг слух – ни малейшего звука.
– Пожалуйста, не молчите, раз вы отважились на звонок… прошу вас, не уходите, – боясь потерять собеседника, говорил он торопливой скороговоркой. – Вы все видели сами?
– Да, но я не убивал! Я не стрелял, я просто смотрел, молодой был… просто стоял в стороне, ждал, когда это кончится, а он так на меня смотрел… такими глазами…
Глухой протяжный стон или кашель? Слышно было, как старик куда-то пошел, забулькала влага. Потом заговорил сиплым голосом.
– Все это из-за проклятого интервью… Он умер сытый, еще на барже я отвел его в свой отсек и накормил пловом с цыпленком, мама дала мне на завтрак…
Дамиров слушал с всё нарастающим волнением.
– Кто на вас смотрел?
– Я подписал бумагу о неразглашении, – он швырнул трубку, она с шумом упала, телефон отключился.
И почти сразу звонок.
– Все было там… мороз, крики, плач, песни, смерть. Море крови, трупы… они не тонули, их запихивали в кратер баграми. Куча голов в моей лодке…. И эти глаза… а я что, я ни при чём, сказали, так надо, лес рубят, щепки летят… а я просто стоял. Всегда в мире так... кто-то кого-то убивает… столько крови… – в горле старика бурлило, хрипело и смолкло, словно он впал в забытье.
– Старик описывал мрачную бурную ночь на острове. И повторял, что был только свидетелем. Тем не менее, угрызения совести не дают ему покоя. Он стар и измучен, и рад, что тайна, которая жгла его все годы, раскрыта, что «он не унесет ее с собой». Вот как-то так, – закончил свой рассказ Дамиров.
– Он не захотел с вами встретиться?
– Нет.
– Последний живой свидетель.
– Последние свидетели – мертвые, – усмехнулся профессор, – и они самые опасные.
– Вы верите в жизнь после смерти?
– Я слишком много раскопал останков, чтобы в это верить. Но какая-то сила над нами, высший Разум, высшие законы Вселенной определенно есть. Эта регуляция не в мелочах, не в деталях – в глобальных процессах. Я чувствую ее ритм.
Он задумался, глядя в чернеющую морскую даль.
– Вот однажды на одном из островов проснется вулкан, рванет фонтаном и рассыплет вокруг головы… много голов, которые будут задавать неудобные вопросы…
– … и на них некому будет отвечать. Может, и не надо, чтобы вулкан просыпался?
– А высшие законы справедливости?
– А уроки истории?
– А история, моя прекрасная леди,– засмеялся Дамиров, – самая коварная дама, она оправдает все, что пожелает, из ее уроков можно извлечь любую политику, любую мораль, любую философию, на любой вкус. Важно, чтобы люди, пережившие ад, оставались в нашей памяти… как послание потомкам.
Незаметно стемнело, заволновалось сумрачное море, на грустно-сиротеющем бульваре зажглись фонари, и официанты «Оливы» разнесли светильники по столам.
– А давайте выпьем чай с чабрецом, лимоном… вы любите варенье из арбуза… у них варенье хрустящее, изумительное…
Голова на розовой подушке
Невыдуманная история с реальными персонажами
Вялое рукопожатие, недовольный вид:
– Простите, что заставил вас ждать, но хочу сразу предупредить: я собеседник скучный, неинтересный, и не очень представляю, о чем разговаривать. Обо мне все написано в мировых каталогах и наших энциклопедиях.
«Ну вот, началось!», – подумала я, и как раз в этот момент кто-то крикнул:
– Мири Аби! Выезжаем. Вы с нами?
– Нет, я подъеду минут через пятнадцать, – ответил мой собеседник, и я поняла, что говорить со мной он все-таки собрался. А пятнадцати минут мне хватит.
Мы стояли в переполненном фойе Союза Художников. Только что закончилось заседание секции живописцев, и все спешили определиться с транспортом, чтобы попасть на открытие первой частной галереи в Баку, но те, кто проходил мимо нас, задерживались, чтобы поприветствовать моего визави. Мири Аби был крупный мужчина, не очень стройный, не очень высокого роста, сложен как тяжеловес. В черном берете, вельветовых брюках и клетчатой сорочке навыпуск, он был похож на персонаж с Монмартра.
– В Союзе есть комната, где мы могли бы…?
– Только не здесь, – Мири Аби перебил меня, раздраженно спросил: – А вы видели хоть какие-то мои работы?
– Конечно, – сказала я, мысленно похвалив себя за то, что перед интервью полистала каталоги с репродукциями работ художника. Не могу сказать, что мне нравились его «Строители счастья», «На полях Азербайджана», «Огни Мингечаура», за что он получил звания Народного художника и академика. Но в них был масштаб и крепкая рука мастера.
– И что? Они вам нравятся?
– У вас разные работы…что-то нравится больше, что-то меньше…но, безусловно, лирическая тема…
– Вы можете назвать конкретную работу? – он бесцеремонно перебил меня.
«Вот зануда! Спроси еще, какие всесветные награды ты получил», – я включила чарующую улыбку №7.
– Ваши женщины очень хороши…
– Какие? – в голосе сквозила явная ирония. – Хачмасские, ленкоранские, бенгальские, женщины Афганистана? – перечислял он свои знаменитые циклы и серии.
«С тебя довольно! Скажи ему до свидания и уходи, в редакции поймут», но вслух, не снимая с лица улыбки, сказала:
– «Лейла, расчесывающая волосы перед зеркалом»… в этой работе есть какая-то тайна… прикосновение к душе.
– Тайна? – Мири Аби изменился в лице. – А где вы видели эту работу?
– В каталоге, кажется, 1959 года.
Он замолчал, растерянно глядя вслед уезжающим сотоварищам. Фойе опустело и стихло.
– Может, мы все-таки присядем?
«Последняя попытка и уходим, ты сделала все, что могла».
– Хорошо, – хмуро вздохнул художник, всем своим видом показывая, что ничего хорошего от этого интервью он не ждет. – Хотите, пройдем в кафе, тут рядом, на бульваре, заодно выпьем кофе, – последняя фраза прозвучала почти приветливо, как неловкое извинение за грубость.
В «Лепесток» ходили люди, чтобы себя показать и на других посмотреть… Другие – это влиятельные отцы города, ученые, писатели, художники: ранним утром они бегали трусцой из конца в конец бульвара, а заканчивали бег здесь, чтобы выпить хорошего чая со специями и вареньем из белой черешни. И узнать самые свежие новости. Завсегдатаям кафе это общение дарило временное бессмертие, как колонка хроники в газете «Бакинский рабочий». Летом и осенью посетителей было так много, что столы выносили на террасу перед кафе. Они стояли в тени деревьев и сидеть здесь было приятно.
От кофе с шарлоткой художник слегка повеселел, а я судорожно искала свой первый вопрос, который снимет напряжение, возникшее между нами.
– Хорошее имя – Мири Аби. Это псевдоним?
– Фамилия моего отца – Абиев, я сократил ее почти вдвое. Мири – это полное имя.
– Можно было сократить его тоже. Ми Аби. Прекрасно звучит! Считается, что сложные, даже трагические жизни случаются у людей, чьи имена произносятся трудно. Мири Аби – коротко и ясно, и никаких трудных поворотов в жизни. Абсолютно светлая судьба. Да?
– Кто так считает?
– Мериме. Проспер Мериме, – но увидев, как нахмурился мой собеседник, я пошла на попятную, – это литературная традиция – словесный облик имени должен открывать судьбу носящего имя. Некоторые писатели долго выбирают имена своим героям. К вам это не относится.
– За вашей спиной через дорогу стоит дом, – задумчиво начал Мири Аби, – мы с вами прошли мимо него, когда шли сюда.
– Знаю этот дом, там был мой детский сад, – я подвинула диктофон ближе к своему собеседнику.
– Ненавижу эти подслушивающие устройства, – поморщился Аби.
– Ну и ладно…у меня хорошая память, – я торопливо убрала диктофон.
– В этом доме жил мой старший брат. Звали его Джошгун. Многие спотыкались об его имя, как только его ни называли: Дон, Джон, Шон, Жога, Джан, Джаник.
– А что означает Джошгун?
– Кипящий, бурлящий, и его судьбе это имя подошло как нельзя лучше, – сказал с горьким сарказмом. – Он был талантливым журналистом, как вы («Что ж ты так меня мучил?»), был редактором популярной тогда газеты «Гяндж ишчи» («Молодой труженик»). В 1936 году его осудили за «политическую близорукость» – была такая статья в уголовном кодексе, и сослали на север, в Котлас. Через три года он вернулся без права жить в Баку, поселился в Гяндже. Работал завлитом драмтеатра имени Берии. Перевел для гянджинской труппы «Разбойников» Шиллера. А в 1941-м ушел на фронт и пропал без вести.
– Ну и судьба…
Аби замолчал, как-то тяжело замолчал, надолго, и я испугалась, что он встанет и уйдет.
– Если хотите, поговорим о ваших картинах, – осторожно сказала я, но Аби меня не услышал.
– В 1950 году в составе делегации советских художников я приехал в Лейпциг на открытие советского павильона на «Старой ярмарке», – продолжил он свой рассказ. – Прекрасный павильон с 63-метровой башней, которую венчала пятиконечная звезда, копия кремлевской. Там экспонировались четыре мои картины. Торжественная премьера, много гостей, речи, здравицы. И вдруг в полутора метрах от себя я вижу Джошгуна. Он смотрит на меня и улыбается.
– Потрясающе!
– Что делать? Это был мой первый выезд за границу. Накануне нам приказали быть бдительными, особенно с перемещенными лицами, а с невозвращенцами категорически запрещалось вступать в контакт.
– Ситуация Штирлица с женой в кафе «Элефант»!
– Гораздо драматичнее: они знали о встрече, готовились к ней, а мы – нет! Я опустил глаза, а когда взглянул, Джошгуна уже не было.
– И вы побежали за ним?
– Нет…
– Почему?! – потрясенно спросила я и тут же осеклась: «Осторожно…ты не судья ему, мы им не судьи».
– Я увидел его в следующем зале, где висела моя картина «Портрет матери», нашей с ним матери. Он нежно гладил ее лицо. Немецкий гид сделала ему замечание, и Джошгун торопливо покинул зал.
– И вы не пошли за ним?
– Нет.
– И никогда об этом не пожалели?
– Нет. Не знаю..
– Почему вы мне рассказали о брате?
– Я рассказал о времени, – печально ответил Мири Аби. – Хотите еще кофе?
– Да, только со сливками…
Художник сделал новый заказ.
– Знаете, почему я согласился поговорить с вами? Я ведь давно уже не даю интервью.
– А почему не даете интервью?
– Устал не отвечать на вопрос журналистов: «Расскажите какой-нибудь смешной эпизод из вашей жизни».
– Ой, – рассмеялась я, – как раз мой редактор попросил задать вам такой вопрос.
Он тоже рассмеялся.
– Почему вы решили со мной поговорить? Вот уж час, как я бьюсь над этой загадкой.
– Вы единственная, кто обратил внимание на тайну Лейлы, расчесывающей волосы.
– Длинные, гладкие, черные волосы, как у восточной женщины, хранящей таинственные секреты. Она написана не кистью...
Мири Аби стал серьезным.
– Вы почти угадали, – усмехнулся невесело. – Расскажу, как она была написана, – сказал решительно, словно прыгнул в бездну без парашюта, – я никому этого не рассказывал… никогда.
– Это был 1953 год. Март. Мастерская, – начал он, – первая моя мастерская. Звонок из ЦК компартии Азербайджана: «Товарищ Абиев, возьмите небольшой этюдник, который можно повесить на шею, и срочно в аэропорт. Вы летите в Москву». Я стал собираться.
– И не спросили, зачем, что за причина, на какой срок?
– В те времена людям из ЦК не задавали лишних вопросов. В Шереметьево прилетел за полночь. Меня встретили молча. Молча отвезли в Большой зал Московской консерватории. Мне едва исполнилось 30 лет, и у меня голова пошла кругом от такого общества. Здесь на каждый квадратный метр площади было столько талантов, силы, энергии, амбиций, что воздух клубился от тщеславия. И дух захватывало. Положив под голову пиджак, нахлобучив на лицо шляпу, спал монументалист Иогансон. Знаменитый Соколов-Скаля позировал не менее знаменитому Лактионову. Томский сражался в шахматы с Кибриком. За их игрой наблюдали лауреаты Сталинской премии, Герои Социалистического Труда, Народные художники: Корецкий, Климашин, Джапаридзе, Налбандян – весь цвет советской художественной элиты. Никто не разговаривал, изредка звучали реплики о каком-то особом задании. В воздухе витала тревога.
– Как вы оказались в такой звездной компании корифеев?
– Не знаю… Может, жена Ворошилова посодействовала, она была директором музея, где среди дипломных работ выпускников Суриковской академии висела и моя работа, она ее очень хвалила. А может, это рекомендация самого президента АХ СССР Герасимова. В 1943 году, по пути на Тегеранскую конференцию, он заезжал в Баку и посещал выставку, где экспонировалось моё «Заседание военсовета» с фигурой Сталина в необычном освещении. Он тогда не поверил, что юноша мог добиться такого «мужского освещения», «рембрандтовского освещения»….
Всю ночь я не спал от холода и беспокойства. На рассвете нас молча вывели на площадь Маяковского. В автобусе уже сидели музыканты Государственного оркестра, и мы поехали в Колонный зал Дома Советов. Помню, как оцепенел я на пороге зала. Первое, что увидел в полумраке, – сцену, гроб, а в нем – генералиссимус Иосиф Сталин.
Нам объяснили суть исторического поручения. Политбюро постановило создать серию полотен «Прощание с вождем». Для истории. А пока мы должны были сделать зарисовки с натуры. Сталин в гробу, прощальная церемония, плач народа. Знаете, меня потрясла мертвая голова Сталина на розовой подушке. Величественное в смерти лицо вождя и обыденные невыразительные лица соратников, мельтешащих вокруг…Маленков, Булганин, Берия, Хрущев, Микоян суетились, что-то репетировали, определяли ранжир: кому за кем, с какой стороны подходить и стоять у гроба.
Я работал увлеченно, но, конечно, что-то замечал: как Томский снимал посмертную маску, Иогансон делал наброски соратников, Налбандян мелькал с фотоаппаратом. Иногда подходил Хрущев, подбадривал, подсматривал, подсказывал…
Позже я увидел хронику похорон Сталина, людской поток, сметающий кордоны, люди давили друг друга, бежали по трупам. Страна в истерике провожала вождя. Но в Колонном зале было тихо, благоговейно…
На следующее утро нас повезли на ближнюю дачу, где умер Сталин. Нашим гидом был грузин, старый повар вождя. Он рассказал, что прежде чем Хозяин принимался за еду, он, повар, пробовал все блюда у него на глазах. Потом показал кушетку, на которой Хозяин умер: низкая кушетка с заборчиками вокруг ножек, чтобы под ней нельзя было спрятаться. Сталин тоже боялся.
Через какое-то время я сообщил в ЦК, что эскиз «Прощания» готов, могу выехать в Москву для его утверждения, чтобы начать работу. Сроки поджимали. Через день звонок, но не из ЦК, а из редакции главной газеты республики на русском языке «Бакинский рабочий». Сам всесильный редактор Малютин приглашает меня на чай.
– Над чем работаете? – спросил.
Я рассказал. Малютин поморщился. «Он что, Сталина не уважает?!»
– Вы читали сегодняшнюю «Правду»? – спросил редактор.
– Нет.
– Обязательно почитайте, – посоветовал он, провожая меня до двери.
Странное чаепитие, странный разговор – встревоженный, я пошел покупать «Правду».
«С кончиной Сталина заканчивается эпоха Сталина» – резанул глаза заголовок статьи президента США Дуайта Эйзенхауэра. Так вот оно что! Малютин выполнял деликатное поручение партии, это сигнал о прекращении работы.
– А советские художники хорошо понимали эзоповский язык?
– Да уж! Весь день я не находил себе места, ходил из угла в угол мастерской. Стемнело, я опустил шторы. Мрачный лик вождя заполнил все пространство. Я зажег свет. Дерзкая решительность овладела мной: сознание, что теперь я все могу, все смею, и больше никого не надо бояться… Как в лихорадке, я схватил кисть и прямо поверх траурного сюжета стал писать портрет своей жены. Писал всю ночь, а когда закончил, стало так грустно, я был опустошенным, как будто что-то во мне умирало…
– Это сильное переживание.
– …но зато с политикой я завязал навсегда. Никаких политических заказов! «…Жизни путь пройдя до половины», я понял, что только к ней готовился, и не совсем так, как надо.
– И написали чудесный портрет.
– Он до сих пор висит в нашей спальне. Лейла расчесывает волосы, а под ней невидимый Сталин в гробу…
– А что стало с другими эскизами, теми, что с натуры?
Он вдруг засмеялся.
– Другие наброски тоже пустил в дело, один только – «голова Сталина» – остался, затерялся между холстами…
Где-то в начале 90-х годов ко мне в мастерскую напросился английский журналист Мэтью. Смотрел мои картины, восхищался, а уходя, попросил на память «Голову»: «На что она вам, все равно пылится», – сказал он и оставил на мольберте стодолларовую купюру.
Но вот что удивительно: когда Мэтью уносил эскиз, мне показалось, что Сталин с подушки мне подмигнул… Мистика. Что бы это значило, – подумал я.
А вскоре мне рассказали, что «Голова на розовой подушке» была продана с аукциона Сотбис за 60 тысяч долларов, ее приобрел какой-то американец, коллекционер всего, что имеет отношение к Сталину, моя зарисовка со смертного одра стала уникальным экспонатом его коллекции. Я очень расстроился, при встрече с английским послом в Баку рассказал ему эту историю. Увы! Сотбис – частная структура, а дипломаты Ее Высочества не занимаются частными делами…
С Мири Аби мы расставались друзьями. На прощанье он мне сказал:
– Скажите редактору, что мертвая «Голова на розовой подушке» – самая смешная история в моей жизни».