НАТИГ РАСУЛЗАДЕ
Артуркина любовь
Отец при рождении дал ему имя Аристун, Аристотель, и будто в насмешку над
этим именем великого учителя, великого завоевателя и воина, мальчик Аристун ро-
дился больным, неполноценным, что с каждым днем, с каждым месяцем все более от-
четливо и явно проявлялось на лице ребенка. Однако имя менять не стали, и отец
называл его Артуркой в честь своего погибшего русского друга.
Это был странный поезд: состав из тринадцати товарных вагонов, который за-
мыкал единственный пассажирский. В нем и жил божий человек, мальчик Артурка.
Состав шел по своему маршруту и своевременно делал остановки, где товар-
ные вагоны то разгружали, то загружали, потом их крепко запирали, и состав, от-
стояв на станции положенное время, плавно отходил от перрона и продолжал свой
путь, а о пассажирском вагоне будто все позабыли, никто не обращал на него вни-
мания, несмотря на то, что он был тут, в самом хвосте поезда и своей чистотой и
ярко-зеленой окраской резко выделялся от отталкивающе грязных, невзрачных сле-
пых без окон товарных вагонов. Тем не менее, как ни странно, в единственном пас-
сажирском вагоне имелось все, что необходимо для нормальной жизни – вагон был
снабжен водой, электричеством, было в нем тепло и уютно, что вовсе не лишним
было в ту холодную морозную январскую погоду, когда то и дело поднималась метель
и принималась кружить в степи, по которой тащился состав. Артурка смотрел в мерз-
лое окно на метель, надышав маленькие кружочки в стекле, и думал.
Он не знал, сколько ему лет, никогда об этом не задумывался, но урывками
вспоминал свое детство, некоторые яркие моменты – как вспышки – из детских лет,
и казалось ему, что это не его детство, а чье-то чужое, потом – напротив: чудилось,
что они были совсем недавно, эти вспышки, может, даже на прошлой неделе, и хо-
телось вернуться и что-то исправить, сделать иначе, будто в ровном движении поезда
разладилось нечто такое, что беспокоило, лишало комфорта, как ресница в глазу,
как бешеное сердечное биение, как беспричинный озноб. Сейчас ему было семна-
дцать, выглядел он немного старше, и уже намечался небольшой, рыхлый животик
от малоподвижной жизни, которая протекала у него вяло, ограниченная простран-
ством квартиры, где он жил безвылазно, а теперь – стенами вагона, из которого не
хотелось выходить даже на долгих остановках; было боязно, людям он не верил, от-
носился подозрительно, обостренным чутьем, интуицией, что заменяло ему недо-
развитый ум, чувствовал в них скрытую угрозу; он любил сидеть у окна вагона и
смотреть на заснеженные поля, проплывающие мимо, взгляд у него при этом был
бессмысленным, как у человека, вспоминающего мечту. Попал он в этот поезд не-
давно, а может, уже давно, но как давно, он тоже не помнил и не старался вспоми-
нать – бессмысленное занятие, – у Артурки со временем были испорчены отношения,
и когда раньше он силился что-то вспомнить, какой-то эпизод из жизни, старался
вспомнить, как давно это происходило, у него начинала сильно болеть голова. И он
прекратил подобные опыты, тем более, что они были абсолютно никчемны. Какая
разница, когда произошло то или иное событие: оно произошло и осталось в памяти,
и это гораздо важнее, чем сроки. Какая разница, сколько ему лет, вот он живет, сидит
у окна, медленно жует бутерброд с колбасой, и острый запах чесночной колбасы что-
то ему напоминает, что-то, что произошло когда-то…
Вагон, где жил Артурка, был дипломатический, в котором давным-давно ез-
дили избранные в обществе люди, и тут для них создавали особый комфорт, чтобы
они ни в чем в поездке не нуждались; был, разумеется, и обслуживающий персонал,
чего, разумеется, у Артурки не было. Он сам был обслуживающим персоналом и, как
умел, обслуживал самого себя. Он ничем не занимался, просто смотрел в окно, и о
нем, как ни странно, будто все позабыли: никто из чиновников железной дороги на
редких остановках поезда не входил к нему, не интересовался, кто он и зачем он
здесь, не обращали внимания даже на резко выделявшийся от товарного состава
вагон, будто он, этот вагон, был невидим и играл с людьми в прятки, с людьми, ко-
торым не хотел показываться. А служащие на железной дороге, на станциях даже
близко не подходили к этому вагону, будто в нем везли прокаженных, и это длилось
уже давно, а как давно – кто его знает? Артурка не любил время… Поезд тащился на
средней скорости по своим делам, а красочный, яркий и уютный изнутри вагон та-
щился вместе с ним, но жил в отличие от всего состава товарного поезда своей не-
обычной тихой жизнью.
Порой, когда поезд останавливался на станции по своим товарным делам, и из
нутра вагонов выгружали большие мешки и коробки, ящики и сельскохозяйственное
оборудование, и многое другое, и потом загружали вагоны чем-то новым, что поезду
предстояло везти до определенной станции, где эти новые товары тоже ждала вы-
грузка, женщины, пожилые и молодые, стоявшие по краям полотна вдоль рельсов в
ожидании пассажирских поездов, продававшие лепешки, пирожки, вареную кукурузу,
сыр, сметану, сало, веселые, закутанные и промерзшие торговки, уже давно знавшие
Артурку (потому что этот поезд, как заколдованный, двигался по кругу и через двое
суток оказывался опять там же, где останавливался два дня назад), и полюбившие его
за смирный, тихий характер и бессмысленный взгляд слабоумного, угощали его, про-
тягивали снизу в окно свои продукты, подойдя вплотную к вагону (платформы обычно
хватало только на товарные вагоны, а вагон Артурки оставался, не достигнув плат-
формы, как бы никому не нужный, как бы сиротливый), и если поезд стоял на станции
долго, кто-то из молодых и бойких бабенок с веселым смехом поднимался в вагон и
проводил с Артуркой счастливые полчаса, пока оставшиеся внизу зубоскалили, и пока
поезд пронзительным гудком не возвещал о своем отправлении. В этих местах наблю-
далась острая нехватка мужского населения, но Артурка был не совсем мужчина: он
был полуребенок, полумужчина, и это очень нравилось разнузданным бабенкам.
Артурка ехал по этому огромному мегаполису, где такая мелочь, как элитный
пассажирский вагон, прицепленный к товарному поезду, не вызывала ни в ком из
жителей, привыкших ко всему, ни удивления, ни любопытства, в отличие от малень-
кого провинциального городка, патриархального по своему многовековому укладу,
где горожане-провинциалы еще не утратили способности удивляться по всякому по-
воду, а порой и без всякого более или менее веского повода, и в том маленьком сон-
ном городке у него было множество родственников, близких и дальних, которым
нравилось заботиться об умственно отсталом сироте Артурке, и заботы их порой до-
стигали такой степени навязчивости, что Артурка близок был к тому, чтобы пове-
ситься и избавиться от такой закрепощенной, безвольной жизни, где все заранее
было установлено для него другими людьми и нельзя было ни на шаг отойти от чужих
предписаний, и где он чувствовал себя очень больным и с каждым днем все хуже. И
однажды, поразмыслив остатками ума, что природа у него еще не отняла, он решил,
что вешаться, может, и не стоит пока, но другой смелый шаг сделать придется. И под
утро, когда одна из родственниц, которую вряд ли он мог назвать конкретно, до того
они все перепутались в его ослабевших мозгах, расплывающейся памяти, дежурив-
шая в его квартирке, приставленная к нему, безмятежно спала, привыкшая, что лю-
бимый всеми юный и несмышленый, безвольный родственник ничего не предпримет
без её согласия, Артурка как раз без её согласия и без согласия всей остальной орды
заботливых родных и близких поднялся с постели, оделся, как умел (потому что его,
семнадцатилетнего до сих пор раздевали и одевали его добровольные опекуны, точ-
нее – опекунши), и тихо, на цыпочках, стараясь не шуметь и не скрипеть рассохши-
мися половицами, вышел из дома и помчался, куда глаза глядели. Улицы родного
городка ему были не знакомы, но он знал, что где-то должен находиться вокзал, а на
вокзале поезда, которые увезут его от бессрочного заключения в четырех стенах.
Опекунство над мальчиком и надзор были строжайшими, чтобы он случайно не на-
вредил себе сам: не упал бы в колодец, не попал бы под машину, которых в городке
было не так уж много, не ударился бы головой о стену соседнего дома, не залез бы
на дерево и не рухнул бы на землю с высокой ветви, не укусил бы ненароком кого-
нибудь из прохожих и не попал бы в неприятную историю, ну и так далее… У Ар-
турки было в кармане немного денег, которые лежали в шкатулке, и от него не
скрывали, потому что все няньки знали, что они ему не нужны, и он никогда не про-
являл к ним интереса, но вот накануне своего побега он как раз и проявил интерес,
позаимствовав из шкатулки сумму, оставленную на домашние расходы.
Родители Артурки погибли в авиакатастрофе, когда ему было четыре года, отец
его был очень богатый крупный бизнесмен, и никто не мог понять, что его с семьей
удерживает в таком маленьком захудалом городишке, где человеку такого масштаба
было нечего делать, бизнес его был в нескольких крупных городах, и он часто наве-
дывался туда, взяв с собой и жену, и вот его последняя деловая поездка закончилась
так печально. Завещания он не оставил, сына до сих пор ни один психиатр официально
не засвидетельствовал, как слабоумного, над кем требовалось опекунство, и родные –
точнее, один из них – ждали совершеннолетия Артурки, пеклись и заботились о нем,
чтобы в нужное время дать ему на подпись нужные бумаги и вступить во владение ог-
ромным наследством, если только подобное понадобится. Разумеется, они и дальше не
отказывались заботиться о своем подопечном, но очень уж эта забота напоминала лю-
бовь и ласку строгого режима – он полностью был во власти близких родных.
И вот Артурка вырвался на волю. На подгибающихся ногах, не привычных к
долгому хождению, тяжело дыша, он, перетащив свое рыхлое тело, пересек горо-
дишко, направляясь в сторону вокзала, который был хорошо виден отовсюду, по-
скольку располагался на нагорной части, он прошел мимо родительской виллы,
смутно вспоминая её, где теперь жила семья его дяди, доверившего его бедным род-
ственникам, где жил он в маленькой квартирке одного из них по приказу дяди, по-
селившего у них своего безответного племянника, прошел мимо отделения полиции,
где у окна сидели трое в полицейской форме и играли в домино, не обратив на него
внимания, прошел мимо кафе, откуда так приятно, аппетитно пахнуло на него запа-
хом кофе, миновал здание школы, из которой как раз выбегали с криком и шумом
дети, вырвавшиеся, как и он, на свободу… Все эти места он смутно вспоминал в своей
ущербной памяти, смешавшей впечатления прошлого с мечтами о будущем, размы-
тыми, как туманные мысли сумасшедшего…
И вот Артурка уже шагает на уставших ногах по платформе мимо чудовищно
длинного, как ему показалось, серого состава из товарных вагонов, завершающегося
ярким, чистеньким, будто только что вымытым к его приходу пассажирским вагоном,
таким уютным, таким притягивающим взгляд, таким зовущим его, Артурку… И он по-
дошел, толкнул дверь, будучи уверен, что она не заперта – и она и в самом деле ока-
залась не запертой, – и вошел в вагон, как к себе домой, но домой не в ту каморку, в
которой привелось жить долгие годы, а в свой настоящий дом, где все было знакомо,
будто не раз виденное в фантастических и таких реальных снах. И только он вошел в
вагон, как поезд медленно тронулся, и мимо окна, к которому он прильнул, проплыли
платформа, маленькая станция, начальник станции с поднятым в руке флажком, кото-
рый словно и не замечал яркий необычный вагон с глупо, беспричинно улыбающимся
лицом Артурки в окне, собака на платформе, машущая хвостом и с таким же бессмыс-
ленным взглядом, как у Артурки, дворник в сером фартуке поверх тулупа с метлой, за-
прокинутой на плечо, тоже не обращающий внимания на не обычный для этих мест
вагон, пассажир в ушанке с чемоданом в руке, толкавший дверь вагона Артурки, пока
поезд медленно отходил от платформы, желавший войти в вагон и безнадежно от-
ставший, когда поезд набрал скорость, и наконец – белый заснеженный простор, на ко-
торый из тесного городишка выскочил состав, так же, как и он, Артурка, выскочил из
дома на улицу, на главную улицу, что вела как раз к вокзалу, куда ей еще было вести?..
И вот теперь, если б Артурка был бы в ладах со временем, он бы знал, что
живет он в вагоне и едет в поезде всего три месяца, три зимних месяца, и все эти три
месяца, начиная с того утреннего часа, когда обнаружилась пропажа мальчика, его
усиленно ищут, ищут и родные, и нанятые дядей сыщики, и уже почти все в городе
были опрошены, собраны факты и улики, могущие привести к потерянным следам
богатого наследника, ущербное слабоумие которого усиленно скрывалось от всех, и
родные, несмотря на их многочисленность, обязались молчать, как могилы, поклялись
перед дядей, главой рода, который и пообещал им за прилежное поведение и мол-
чание немалую мзду, как только удастся заполучить наследство погибшей супруже-
ской пары; о конкретной сумме наследства не знал даже сам дядя.
Артурка, далекий от подобных забот и тревог, был рад и счастлив, что наконец-
то его оставили в покое, и он может сидеть в теплом вагоне и смотреть, как падают
за окном хлопья снега, и думать свои размытые, растерзанные думы.
А своенравный и капризный товарный поезд, неожиданно заканчивавшийся
пассажирским вагоном, ровно на минуту остановившийся в городишке, будто специ-
ально, чтобы захватить с собой Артурку, уже неизвестно когда вернется обратно,
устремляясь в большой мир, в небе которого и погибли отец и мать мальчика, оста-
вив его богатым сиротой по достижению совершеннолетия.
Поезд останавливался на незнакомых станциях незнакомых городов, из товар-
ных вагонов выгружали различные грузы, а на их место загружали новые в ящиках,
мешках, в больших контейнерах, Артурка видел, как по перрону сновали рабочие в
спецодеждах, грузчики, железнодорожные служащие, важные чиновники в фуражках
с блестящими козырьками, видел, как увозили на тележках по платформе мешки и
контейнеры, но никогда не выходил из вагона, он боялся внешнего мира. И к нему в
вагон тоже никто не входил, будто в вагоне ехал прокаженный, и люди из внешнего
мира, которым доводилось видеть вагон, боялись этого маленького мирка, куда никто
не решался вторгаться; вагон, обжитый Артуркой, для многих был словно невиди-
мый, смотрели сквозь него, будто на его месте была пустота. И в этой пустоте жил
семнадцатилетний мальчик, никому не нужный, кроме сыщиков и жадных, алчных
родственников, оставленных в маленьком родном городишке.
Одним словом, на Артурку была объявлена охота, но необходимо было при-
везти его к родному дяде только живым и ни в коем случае не мертвым.
А мальчик в поезде вспоминал незнакомую тетю с размытыми очертаниями,
вспоминал, как она кормила его маленькими бутербродиками в один укус, чтобы было
легче прожевывать, бутерброды были с черной икрой, с красной икрой, с осетриной,
с маслом и сыром, были еще яйца всмятку, женщина чайной ложкой выскабливала
яйцо из скорлупы и подносила ко рту мальчика, и были разнообразные вкусные обеды
и каши… И все это закончилось с побегом Артурки, но он нисколько не скучал по изыс-
канной еде, ему было все равно, что есть, и получерствые булки с сыром, что протя-
гивали ему в окно жалостливые торговки возле платформы, были для Артурки ничуть
не хуже всех тех яств, которых он лишился, – он не был ни гурманом, ни обжорой.
Единственное, чего он с детства жаждал и лелеял в сумерках души своей, – это была
свобода, абсолютная свобода, не доступная для нормальных людей, тысячью нитей и
многочисленными обязательствами привязанных к своей повседневной жизни; но он
не был нормальным человеком, и потому, как ему казалось, жизнь должна быть
именно такой: проходить в атмосфере абсолютной свободы, когда можно было бы
идти, куда ноги поведут, говорить, что с языка слетит, мечтать о невозможном, не
ведая, что это невозможно. Его побег не был сознательным, внезапно его душе стало
чудовищно тесно в стенах квартиры, а глазам хотелось невольно лить слезы при виде
женщины, протягивающей к его рту ложку с едой, эта душевная теснота копилась
долгие годы, и вот – взорвалась, потрясла душу. Ему было все равно, что подписать,
он в этом ничего не понимал, как и во многом другом в реальной жизни, безразлично
было потерять огромное состояние, лишь бы вырваться на волю, ходить по нескон-
чаемым незнакомым дорогам, ездить на поездах, плыть на пароходах. Глаза его уто-
мились видеть одно и то же, им хотелось простора, как и душе Артурки.
И вот этот странный поезд будто специально появился в нужное время, в ту ми-
нуту, когда Артурка поднялся на платформу, и в нужном месте, а именно – медленно
подъехал к платформе вокзала, и как только его единственный пассажир вошел, как
к себе домой, в вагон, поезд так же медленно и плавно отъехал, приведя в недоуме-
ние вокзальных служащих и начальника.
В школе он не учился, и со дня гибели родителей был официально взят под
опекунство сердобольным дядюшкой, патроном всего рода, и приставлена была с тех
же пор к Артурке родственница, бедная вдова, тоже заинтересованная в их общем
деле и молчаливая, как рыба, насчет всего, что касается сплетен и слухов; дядя опла-
чивал её труд, и вдова, вполне довольная своей судьбой, учила Артурку читать и пи-
сать (все делалось по велению дальновидного дяди), и мальчик, пуская слюни и
тяжело дыша, выводил под её наблюдением замысловатые каракули, что трудно
было бы назвать буквами, но постепенно почерк выравнивался, и Артурка даже по-
любил домашние уроки чистописания и чтения, рисования и азов арифметики, чему,
как могла, учила его тетя, стараясь добросовестно выполнять указания главы рода.
Изредка – когда обстоятельства не позволяли женщине оставаться с Артуркой – её
заменяла другая тетя, так же проинструктированная, как первая. Только на улицу и
даже во двор Артурку не пускали, создав ему в маленькой квартирке все условия для
того, чтобы мальчонка, потом подросток, потом юноша ни в чем не нуждался. И он в
самом деле ни в чем не нуждался, кроме свободы, кроме воли, о которой мечтают все
арестанты всех времен и народов. Он смотрел в окно комнаты, позабыв свои уроки,
и, тихо посапывая и издавая идиотские звуки горлом, смотрел, как мимо окна про-
ходит жизнь маленького, периферийного городишки, и жизнь эта, проходящая мимо,
тоже была маленькая и периферийная: изредка прошагает по улице прохожий, про-
едет мальчик на велосипеде, поплетутся мимо две старушки, сердито переругиваясь
между собой, кошка спрыгнет с невысокого забора на тротуар, и все, пожалуй,
больше этого улица не оживлялась никогда, потому что домик находился тоже на
самой захудалой окраине этого захудалого городка.
Учение давалось нелегко, но было строго-настрого велено, чтобы слабоумный
мальчик освоил письмо, мог бы писать и читать, потому как в дальнейшем это может
пригодиться влиятельному дяде, да и остальная мелюзга может поживиться, нагреть
руки на громадном состоянии, оставленном погибшим отцом Артурки.
Мальчик, до совершеннолетия которого оставался всего один год, ехал по про-
сторам мира, уставившись мутным взглядом, за которым нельзя было разгадать ум и
сметливость, но можно было ясно увидеть глубокую печаль и тоску. Он до сих пор
еще не осознал, что остался круглым сиротой на попечении дяди, хотя ему об этом
говорили, настойчиво втолковывали, но безразличный, мутный взгляд его никогда
не просыпался, не вспыхивал от пронзающего нормальных людей горя.
Он ехал в поезде, а детективы, нанятые влиятельным и богатым дядей, кото-
рый стремился, мечтал, страстно желал стать еще богаче, наемные детективы с фо-
тографией Артурки в кармане шныряли повсюду, совали носы куда только можно и
куда нельзя, расспрашивали всех, кто попадался на пути и кто отвечал на расспросы,
а кто не отвечал, из того вытягивали нужную информацию оружием и деньгами, но
на след убежавшего товарного поезда так и не могли напасть, потому что мало кто
видел призрачный вагон.
Привыкший за долгие годы не выходить из дома, он и здесь в поезде, несмотря
на порой длительные остановки на различных станциях, вполне довольствовался тем,
что едет, и перед глазами его открывается неведомый мир, который он так стремился
увидеть. И вагон-невидимка, в котором обосновался Артурка, был защитой его от
всего внешнего мира: он видел всё, его не видел никто.
С другой стороны, ему было несколько необычно находиться одному, без при-
смотра, без опеки женщины, которую он покинул и которая кормила его вовремя,
вытирала нос при насморке, стирала белье, купала его самого, следила, чтобы про-
стыни и пододеяльники его были чистыми, накрахмаленными, и многое другое она де-
лала, за эти годы привыкнув к Артурке и даже позабыв свои меркантильные
интересы, что могли бы претвориться в жизнь, проживи он под её надзором еще год.
Но он, конечно, не думал обо всем этом, о таких бытовых мелочах, когда рвался на
волю, возненавидев даже свою заботливую, любящую надзирательницу. Теперь при-
ходилось самому присматривать и ухаживать за собой.
Поезд останавливался на больших и малых станциях, из товарных вагонов что-
то выгружали, что-то загружали на освободившиеся места, грузчики проходили мимо
вагона Артурки, не замечая ни его, ни пассажирского вагона, никто им не интересо-
вался, кроме сыщиков и детективов, сбившихся с ног.
А дядю Магеррама в городе знали все, и знали по прозвищу «Гядеш», что озна-
чало «брат», и старик любил, когда его так называли, это укорачивало дистанцию
между ним и просителем, а, как правило, его посещали преимущественно просители,
каждому что-то было нужно от всесильного Гядеша, и он старался делать, что было в
его силах, старался помогать, если просьбы эти хотя бы немного совпадали с его же-
ланием. Таким образом семидесятишестилетний Гядеш завоевал любовь и симпатии
почти всего населения городка, и мэр города постоянно советовался с Гядешом,
прежде чем что-то предпринять касательно благоустройства, озеленения или предо-
ставления жилища тому или иному горожанину. Гядеш умел искусно пользоваться за-
воеванным авторитетом вплоть до того, что если ему нужно было кого-то убрать с
дороги, кто мешает претворению его идей в жизнь, он временно выпускал из город-
ской тюрьмы кого-нибудь из рецидивистов с пожизненным сроком. Но таких случаев
было немного, потому что мало кому приходило в голову пойти против Гядеша, на-
кликав на себя, кроме всего прочего, всенародную ненависть в родном городе. Когда
приходили к Гядешу люди с благодарностью после исполненной их просьбы, они, как
правило, целовали ему руку, а он, как правило, с напускной сердитостью отнимал
руку, слегка пожурив просителя, но все прекрасно знали, что Гядешу нравилось,
когда по старой привычке в народе ему, как аксакалу, вызволившему человека из
беды, или просто решившему его бытовые проблемы, или помогшему деньгами на
лечение больного ребенка, или еще многое другое, в чем постоянно нуждались сла-
бые беззащитные люди, нравилось, когда любовь народа выражалась именно таким
образом – целованием руки с последующим прикладыванием руки Гядеша ко лбу,
выражая тем самым ему величайшее уважение и преклонение перед его мудростью
и авторитетом. Но каким бы влиятельным и богатым ни был Гядеш, его младший
брат, погибший в авиакатастрофе, был значительно богаче, и сфера влияния его вы-
ходила далеко за пределы маленького родного городка, он был известным и весьма
значительным лицом в большом бизнесе, и крупные бизнесмены из соседних городов
вели с ним дела, советовались и восхищались его прозорливостью в столь молодые
годы: он не дожил до своего сорокалетия буквально несколько дней.
Мамедрза, младший брат, и Магеррам по прозвищу «Гядеш» не были близки
между собой, хотя и были родными братьями, и жены их часто виделись и поддер-
живали приятельские отношения, несмотря на большую разницу в летах, и жена Ма-
медрзы порой укоряла мужа за прохладные отношения между ним и братом, и
считала, что как младший он должен был первым проявить инициативу, чтобы эти от-
ношения потеплели и приняли бы по-настоящему братскую форму, как полагается.
Но Мамедрза был человеком совершенно другого масштаба, его капитал от много-
образного, многоликого и многорукого хорошо продуманного бизнеса уже почти вы-
ходил за пределы видимости, и потому на него работали десятки бухгалтеров,
юристов, адвокатов, и он был председателем совета директоров крупной предпри-
нимательской корпорации. По сравнению с ним старший брат Гядеш был местечко-
вым миллионером, он понимал это, но, будучи неглупым человеком, не завидовал
младшему брату, а только выражал про себя недовольство, что младший, будучи на-
много – конкретно: на двадцать три года – младше него, Гядеша, не принимал во
внимание хоть и архаичное, но сохранившееся в их городке уважение и почитание
старших, умение прислушиваться к их советам и следовать их указаниям. Но Ма-
медрза был человеком другого масштаба и намного более современным, знал четыре
языка, и не мог следовать патриархальным законам и правилам, тянущим его вспять,
и потому отношения между братьями оставались довольно прохладными, хотя когда
виделись, изредка, Мамедрза целовал старшего брата (но не руку), а в душе Гядеш,
сам не зная, почему, именно этого и хотел, чтобы младший целовал ему руку, как
покровителю и защитнику рода. Мамедрза был полностью погружен в свой обширный
бизнес, и все его время съедала постоянная работа в бизнесе, которую он любил, не
потому, что эта работа приносила огромную прибыль, а потому что он был талант-
ливым бизнесменом и любил работать, и если бы ему сказали, что та же самая его
энергия и талант теперь будут приносить доход в стократ меньше, он бы работал с
такой же энергией и любовью, весь отдаваясь работе. Единственным темным пятном
на успешной жизни знаменитого бизнесмена был его больной сын, которого, выкроив
из делового распорядка дней время, он с женой возили по врачам в Израиль и Гер-
манию, в США и Швейцарию, показывали светилам медицинской науки, знаменитым
психиатрам, лечили по их системе, пробовали сеансы гипноза и многое другое, но ус-
пеха не было. И именно поэтому любовь к ущербному ребенку становилась все силь-
нее, острее и горше в душе отца и матери, и с Артуркой носились, баловали его, как
могли, и сердце отца обливалось кровью, когда он видел, как самые дорогие, совре-
менные игрушки, что привозил он из своих многочисленных поездок и что для дру-
гих детей были бы незабываемым праздником, оставляли малыша равнодушным, и
его тусклый взгляд не загорался любопытством, как у нормальных детей. Вот так,
поздний, такой долгожданный ребенок… Мамедрзе было уже тридцать шесть лет, а
жена была на год моложе, и были они женаты девять лет, когда родился первенец.
Кстати, это не обычное для своего рода имя Артурка, которым Мамедрза назы-
вал своего сына, в очередной раз к досаде старшего брата поправ патриархальные
обычаи среды, в которой они жили, было не совсем Артурка (об этом упоминалось),
а официально записанное в метрике Аристун (Аристотель), но ребенок будто в на-
смешку над своим громким именем родился дефективным, и с каждым месяцем, с
каждым годом признаки слабоумия все резче проступали на его лице, в его внешно-
сти. А Артуркой отец его называл в честь погибшего близкого друга и своего ком-
паньона (с которым они вместе учились на экономическом факультете
Санкт-Петербургского государственного университета, старейшего университета Рос-
сии), так нелепо ушедшего из жизни: в городе ветров Артур, друг, коллега и пре-
данный соратник Мамедрзы, приглашенный им в Баку на высокую должность в его
компании, был убит выбитым сильным ветром из окна многоэтажного дома большим
осколком стекла, тяжелый осколок, как нож, вонзился в горло проходившему по улице
Артуру и чуть не снес ему голову, и верный друг Мамедрзы скончался на месте. Ма-
медрзу терзали печаль и угрызения совести: ведь не пригласи он друга в свой город,
тот был бы жив и здоров! Второго сына у Мамедрзы не было, жена после первого
больного ребенка не могла уже забеременеть, она пережила сильный шок, поначалу
часто впадала в депрессию, неохотно принимала лечение. И в результате оказалось,
что ребенка у них больше не будет, несмотря на то, что муж возил её по знаменитым
врачам, заставлял принимать лечение то одного медицинского светилы, то другого,
то известных знахарей, но результат был нулевой, потому что с её стороны не на-
блюдалось никакого желания лечиться, она была пассивна, в ней погасла любовь к
жизни. И Мамедрза стал называть своего единственного сына Аристуна Артуркой.
Гядеш приехал на похороны друга своего младшего брата из городка в сто-
лицу, зная, каким верным и близким человеком был для его брата Артур, и честь
честью выразил ему соболезнования, но был против, чтобы единственного сына брат,
минуя его настоящее имя, звал бы таким не обычным для них, для их семьи именем,
не посоветовавшись с ним Гядешом, вполне по годам годившимся ему, Мамедрзе, в
отцы. Надо сказать, что между Гядешом и Мамедрзой были рождены еще четыре де-
вочки, примерно через каждые несколько лет, но, как ни странно, все они умерли, не
дожив до года или двух: в этом родители братьев усмотрели рок судьбы, случайно по-
славшей им девочек.
Про Гядеша ходили легенды, создавшие ему ореол чуть ли не святого, к нему
приходили советоваться, делиться радостью, делиться горем, и для каждого у Гя-
деша находилось доброе и мудрое слово, и многим оно помогло, многих предосте-
регло от неверного опасного шага, многих направило на нужный путь.
Однажды помощник Гядеша и одновременно телохранитель, верзила величи-
ной с гориллу, но неглупый и исполнительный малый сорока пяти лет, бывший, как
обычно, в курсе всех дел, что происходили в городке, доложил своему боссу, что у
бедной семьи, которая копила деньги, чтобы повезти больную семилетнюю девочку
в столицу республики на лечение (девочка три года как онемела от испуга, и что ни
делали родители, она не могла начать говорить), украли восемь тысяч долларов и что
отец девочки собирается посетить Гядеша со своей проблемой.
– Вор уже найден, – сообщил под конец своего доклада помощник.
– Он нуждается? – поинтересовался Гядеш.
– Не сказал бы… – ответил помощник. – Просто воришка, молодой, сопляк…
– Приведи его, – сказал Гядеш.
– Слушаю, Гядеш, – сказал помощник и тут же исчез.
– Сара, – позвал Гядеш громко, проводив взглядом помощника. – Рухсара!
Из кухни приплелась старуха, троюродная сестра Гядеша, много лет прислу-
живавшая в доме, и тупо воззрилась на него.
– Принеси мне поесть, – сказал он. – Я буду есть здесь, в кабинете, – сказал он
громко и показал руками на свой стол.
Совсем недавно Гядеш потерял жену, она умерла от стремительно развивав-
шегося рака легких, и лечение уже было бессмысленно, она худела на глазах, и
только глаза её оставались для Гядеша, горячо любившего супругу, живыми по-преж-
нему, за взгляд которых он готов был жизнь отдать. Она была всего на три года
младше своего мужа, и прожили они вместе до золотой свадьбы, и вот она покинула
его. Он устроил ей пышные похороны, вопреки её завещанию, возвел над её моги-
лой купол с колоннами, вроде мавзолея, нечто вроде усыпальницы выдающихся
людей, чтобы можно было приходить сюда и горевать в одиночестве. В день похорон
и в каждый поминальный четверг, вплоть до сороковин со дня смерти жены Гядеша,
к его дому стекались тысячные толпы людей, почти весь город, запрудив соседние
улицы и переулки, хотел выразить соболезнование; в огромном саду Гядеша стояла
такая плотная толпа, что яблоку некуда было упасть, и это не для красного словца,
а в буквальном смысле: яблони в саду Гядеша роняли перезрелые плоды, и те, не до-
летев до земли, застревали между плотно сгрудившимися тут людьми; люди, придя
с раннего утра, стояли несколько часов, терпеливо ожидая выноса тела усопшей,
зная, как боготворил её хозяин; мэр вынужден был принять меры, полиция оцепила
виллу, чтобы родные и близкие могли беспрепятственно вынести из дома гроб; ав-
томобильное движение в городе было парализовано, автобусы меняли маршруты, а
многие из шоферов добровольно пригнали свои автобусы и стояли на периферии
толпы, ожидая, когда понадобятся, чтобы бесплатно везти людей на кладбище; де-
сятки мужчин из толпы, считая честью для себя, бросались помогать домашней при-
слуге хозяина, возводили километровые поминальные палатки, таскали отовсюду, из
домов, из ресторанов и кафе столы и стулья, чтобы пришедшие могли помянуть усоп-
шую за стаканом чая; женщины в толпе в черных, больших, как простыни, платках-
чаршабах, даже те из них, кому ни разу не доводилось перекинуться и парой слов с
женой хозяина, плакали навзрыд, весь город, все население искренне горевало, раз-
деляя несчастье Гядеша, но ничто не могло утишить его боли. И в дальнейшем эта
боль не становилась меньше, вопреки затверженной истине, что время лечит, он по-
едом ел себя, чувствуя, как в груди разрывается сердце, совесть грызла его, он об-
винял себя в том, что не смог спасти самого близкого и любимого человека на свете…
И пить он не умел, чтобы забыться хотя бы на время, никогда в жизни не пил спирт-
ного, и вообще не верил, что это могло бы хоть как-то утишить его горе. Дети, раз-
летевшиеся по миру, прилетели на похороны, погостили, разделили с ним беду,
которую он все-таки считал только своей личной бедой, и вновь разлетелись по своим
делам, по своим городам, по своим жизням.
Он проводил взглядом старую стряпуху, с детства знавшую и любившую его
жену, и чувство одиночества схватило его за сердце, сжало так, что стало трудно
дышать и на глаза навернулись слезы.
Старуха ушла, что-то ворча еле слышно. Она была глуховата, была старше
своего троюродного брата, ни на что больше не годилась, как только готовить, но
была чистоплотна до сумасшествия и готовила отменно, готовила и при жизни су-
пруги Гядеша, и хозяин привык за долгие годы к её готовке и прощал ей многое: она
могла прогнать его из кабинета, если ей вдруг покажется, что именно сейчас сле-
дует делать уборку, могла спихнуть с дивана, когда он отдыхал, чтобы вытрясти по-
крывало, под рукой у неё работала молодая, здоровая девка, домашняя прислуга, и
старуха приказывала ей, что следует сделать, а если ей казалось, что та не очень ста-
рательна, она могла вполне бесцеремонно, как свою служанку, ударить её по спине
своей тростью, с которой не расставалась. Кряхтя и ворча, что хозяин обедает не в
свое обычное время, она принесла глубокую пиалу-кясу с долмой из виноградных
листьев. Гядеш приготовился есть, полив долму катыком, и тут как раз появился по-
мощник, который приволок молодого парнишку, держа его за ухо и пригнув его го-
лову чуть ли не до пола.
– Извини, Гядеш, – сказал верзила. – Мы потом придем, когда поешь, – он уже
хотел выйти из комнаты, но хозяин задержал его.
– Нет, – сказал Гядеш, глянув на парня и отодвинув от себя пиалу с долмой с
дразнящим, восхитительным ароматом. – У меня пропал аппетит...
ПРОДОЛЖЕНИЕ ПО ССЫЛКЕ- ЛИТЕРАТУРНЫЙ АЗЕРБАЙДЖАН №2