НАТИГ РАСУЛЗАДЕ
Молния на юбке (Рассказ)

Он давно хотел рассказать об этом эпизоде, потому что картинка время от времени вставала перед глазами и не давала покоя, картинка, которой уже много-много лет… «Надо бы написать, – лениво размышлял он, – надо бы как-нибудь хорошенько вспомнить и написать, как было на самом деле, не ретушируя былое (как обычно случается, независимо от автора, когда извлекаешь воспоминания из далекого прошлого и фантазия крепко переплетается с фактами), полузабытое, как в полусне, надо, надо…» Но опять возникало что-нибудь срочное, придуманное, заказное, интересное с лихо закрученным сюжетом, и картинка отходила в темный уголок памяти и там пряталась скромно, без звука, тихо обливаясь слезами, забывалась на время… В те годы город этот носил имя одного из легендарных революционеров, потом поменял свое героически-гремучее название и вернулся к прежнему, дореволюционному, и с этим названием у него ничего не было связано, потому что все чувства будило старое, утраченное. И он, студент одного из московских вузов начала семидесятых годов, поехал в этот скучный городишко, чтобы увидеться с девушкой, с которой расстался почти год назад и по которой неожиданно для себя стал вдруг скучать, внезапно обнаружив вокруг странную пустоту, что не могла заполнить ни одна живая душа. Удивительно, как может опустеть огромный город с отъездом одного человека... Да! Было еще письмо. В те годы не изобрели еще мобильных телефонов и письма писали на бумаге, вкладывали их в конверт и отправляли по почте, и получатель мог прочитать письмо только через несколько дней. Вот такой долгий процесс. И недели через три после её отъезда, когда он только обнаружил её исчезновение, когда, позвонив ей, он услышал голос её матери, что почти ни разу не случалось, если сама она бывала дома, (повторил попытку – результат тот же, и еще одна неудачная попытка на следующий день), он получил письмо. Конверт был туго набит и еле вмещал исписанные убористым почерком листки из ученической тетради. «Ого! – подумал он, вытаскивая письмо из конверта. – Просто какая-то диссертация, а не письмо. Посмотрим, что тут у нас…» Он начал читать, и первая же фраза заставила его саркастически улыбнуться, он будто видел свою улыбку со стороны и остался доволен. Что ж, молодости нравится любоваться собой со стороны. «Не жди меня…» «Не жди меня, – дополнил он про себя, дурачась и перефразируя классическое стихотворение о войне. – И я не вернусь, только очень не жди…» «Не жди меня, – тем не менее, из чистого любопытства продолжал он читать. – Я не приеду. Ни теперь, ни потом. Никогда…» Он поначалу даже не понял, от кого письмо, посмотрел на конверт, да, есть обратный адрес, ага, понятно, уехала, значит… И что?.. Он никуда не спешил и дочитал письмо до конца. В этом письме она сводила с ним счеты, вываливала все обиды и всю боль, которую он ей причинил за время их совместной жизни, писала, что он обращался с ней, как со своей служанкой, как с тряпкой половой…

Ну, это перебор, – подумал он и, дочитав письмо до конца, хотел выбросить его – в таком он был веселом, приподнятом настроении, когда мало что принимаешь всерьез, – но что-то внезапно остановило, заставило поменять решение, и он, коекак запихнув письмо обратно в конверт, зашвырнул его в ящик письменного стола, где лежали недописанная рукопись нового рассказа, начатая пачка сигарет, дешевая зажигалка, два французских презерватива (редкость по тем временам), подаренных сокурсником из Египта, грубо сработанный кастет из плексигласа, какие-то квитанции и еще много всякой непонятной дряни. Но прошло еще время, которое для него то пролетало, то ползло, жизнь была вполне сносная, скучать не приходилось, жизнь была заполнена делами, учебой, студенческими пирушками, драками (лишний раз подтверждающими его неуживчивый характер и неумение ладить с людьми), новыми знакомствами с девушками, и как-то, когда он с похмелья искал утром свои носки, чтобы надеть их и отправиться в институт, и не мог нигде найти, и даже на всякий случай решил заглянуть в ящик письменного стола – ну, мало ли… – он вдруг наткнулся на это письмо, и, сидя перед письменным столом без носков и без брюк, которые крепко держал в руках, (будто боясь потерять и брюки), готовясь надеть их после носков, он стал читать письмо и будто впервые читал… И совсем неожиданно сделалось вдруг больно и горько оттого, что потерял её, он вспомнил её, проведенное с ней время, вспомнил их свидания, ну все, все до мелочей… Он постарался заглушить горечь, затопившую душу, избавиться от неё, не думать о прошлом, отбросить ненужные воспоминания… в какой-то мере удалось… но все же осадок, темный, тяжелый осадок оставался и весьма ощутимый. И вот настал день, когда он вдруг почувствовал и очень сильно, что необходимо повидать её, что прошел почти год, и за этот год он так и не смог забыть эту девушку, и даже пожалел, что ни разу ему не приходило в голову попросить у неё фото, которое сейчас… Впрочем, это было бы слишком сентиментально, слишком не характерно для него. Она жила в общежитии института, в котором училась заочно; он приехал в это общежитие из аэропорта, маленького, грязненького аэропорта, показавшегося крохотным и жалким после аэродрома огромного мегаполиса, узнал у дремлющей у дверей вахтерши номер её комнаты и беспрепятственно (все ожидая, что может наконец-то эта бабуся очнется, окликнет его и станет препятствовать, как принято в подобных случаях, но не дождался) поднялся на второй этаж и, найдя её комнату, тихо постучал и, сразу же толкнув дверь, вошел в узкую комнату-пенал, рассчитанную на четырёх студенток, судя по количеству слишком узеньких, похожих на сиротские, кроватей. Она стояла возле шкафа с овальным зеркалом на дверце и подводила глаза. Вот эта картинка постоянно вспоминалась, не давая покоя, слегка помучивая. Она опешила, увидев его, так неожиданно возникшего перед ней, и поначалу не нашлась, что сказать, тогда, выждав паузу, он произнес совсем не то, что собирался сказать и что готовил во время полета в самолете. – А ты разве не у тети живешь? – спросил он, и вопрос прозвучал так, будто он специально прилетел в качестве полномочного представителя её матери, чтобы проверить, где и как она живет. Она стояла перед зеркалом с кисточкой для туши и готовилась нанести тушь на ресницы второго глаза, а уже готовый, накрашенный, яркий глаз резко отличался от не накрашенного, и она напоминала клоуна, своей оригинальной, эксцентричной внешностью старавшегося привлечь внимание публики, но как бы её глаза не отличались один от другого, оба одинаково изумленно уставились на гостя. Она стояла перед шкафом в своей до боли знакомой ему синей юбке с длинным замком-молнией позади, с которым она обычно не справлялась, и ему часто приходилось расстегивать и застегивать, и теперь – он бросил вороватый взгляд, чуть отстранившись, – молния была не до конца поднята. Он не знал, что сделает, что будет говорить, но втайне, очень глубоко, не веря и боясь даже мысленно озвучить свое желание, ему хотелось вернуться вместе с ней, но пока достаточно было просто видеть её. – Нет, – сказала она. – Здесь мне удобнее. – Вольнее? – язвительно спросил он. – Без надзора? – Ты специально прилетел, чтобы наговорить гадостей? – холодно произнесла она. – Для этого прилетел? И тут она вспомнила, как он порой бешено и безосновательно ревновал её ко всему, что проползало мимо и на что она не обращала никакого внимания, обращая внимание только на него одного, как часто он лез в драку, вроде бы не давая её в обиду, но в сущности за свои собственнические с нескрываемым апломбом права на неё. И теперь он еле сдержался, чтобы не продолжить разговор в таком же тоне и не скатиться на ссору, которой и закончилось их последнее свидание, после чего она решила уехать. – Нет, – сказал он, – не для этого… Наступило молчание, она тихо вздохнула и принялась за второй глаз. Он почувствовал, как глупо было продолжать стоять, как школьник в ожидании наказания, и присел на край ближайшей кровати, стараясь оторвать назойливый взгляд от её лица; стал блуждающим и ничего не запоминающим взглядом оглядывать студенческую комнату, по-спартански обставленную: четыре кровати, четыре тумбочки у постелей и один довольно вместительный шкаф у двери. Но то и дело глаза его невольно устремлялись на неё, по которой он соскучился, на её лицо, по которому он соскучился, на не до конца поднятую молнию на юбке, которую он так хорошо помнил, и у него скользнула совершенно нелепая в сложившейся обстановке мысль, будто она специально надела старую юбку в ожидании его. Было заметно, что она напряжена, что её тревожат его быстрые мимолетные взгляды; а он заставлял себя не смотреть на неё, но у него плохо получалось. Вдруг она резким жестом отняла от лица тушь, спрятала в косметичку кисточку, достала из шкафа полотенце и пошла к двери. – Пойду, умоюсь, – сказала она. – Не буду краситься. И вышла из комнаты. Он остался один с разбросанными, неряшливыми мыслями в голове, которые никак не хотели укладываться в стройные, логические, что можно было бы спокойно обдумать, что-то решить, что-то предложить ей, что-то предпринять, если откажется от предложения; хаос царил в голове после ночной студенческой попойки, когда неожиданно для себя он вознамерился … и вспыхнула в ней яркая, как молния, мысль, ничем не обоснованная, что нужно, просто необходимо, просто обязательно и очень важно именно сейчас, сегодня полететь к ней, повидать её. И он, покинув веселую компанию, поймав ночное такси, поехал в аэропорт, где на его счастье (или наоборот) оказалось свободное место на нужный рейс в маленьком самолетике, вылетавшем через час в тот серый, как ему казалось, скучный город, где она теперь жила, обитала, существовала, наверняка начисто позабыв его. Она вернулась умытая, без косметики, и он вспомнил её, какой она была по утрам, когда оставалась у него: вот точно такой, нет, не совсем, тогда была заспанной, чуть опухшей, как ребенок после сна, а сейчас просто не накрашена. – Давай пройдемся, – предложила она. – Что здесь сидеть?.. Ты ведь впервые в этом городе? – Да, – сказал он. – Впервые. – Покажу тебе, что есть, чем богаты, – сказала она, деланно вздохнув, как озабоченный экскурсовод, который ничем не может похвастать, будто её вина в том, что нечего показывать. – Смотреть особенно не на что, это, конечно, не город-музей, но есть красивые улочки, которые я успела полюбить. Эта её фраза неприятно кольнула его, будто она ему признавалась в любви к другому. В большом городе, где оба они до этого жили, у них обоих были и любимые улочки, и любимые кафе, скверы и скамейки, все общее… На пути у них был парк с цветущими кустами, яркими клумбами, что так любят жители провинциальных городов, с распустившимися листочками на ивах и тополях, и весна была лишним поводом для напоминания его чувствам, как он соскучился по её телу. Они жили вместе почти год, часто встречались, и он за тот год, можно сказать, редко изменял ей и не считал это изменой, потому что ни с одной другой женщиной у него так не просыпались, не вспыхивали чувства, как с ней, не обострялись до предела ощущения красоты, хаотичности и бессмысленности жизни без неё. Они шли по парку рядышком, и тут она взяла его под руку, как тогда во время их долгих прогулок по улицам большого города, где они были так счастливы и часто ссорились по пустякам из-за его несносного характера. Теперь, гуляя с ней по её, только её любимому парку, он вспоминал это чувство счастья задним числом, понимал его и переживал заново, потому что никогда не умел вовремя схватить момент радости и жить им именно в ту минуту, должно было пройти какое-то время, чтобы он полноценно ощутил это провороненное, утерянное яркое мгновение, которое, как обычно, заглушал или ненужной пустой болтовней, будто стыдясь такого откровенного чувства, охватившего его (словно он голый шел по солнечной улице сквозь толпу), или все сводил на неуместные, дурно попахивавшие шуточки, которые она, как всегда, напряженно улыбаясь, принимала, чтобы не обидеть его, кажется, понимая, отчего он в эту минуту такой циничный, гадкий, мерзкий… Ничего не говорила, ничего до последнего свидания, когда они всерьез и надолго рассорились. А через какое-то время она уехала в город, где жила её родня со стороны матери и где она училась в каком-то занюханном институте на заочном отделении, куда вполне могла бы и не уезжать, по крайней мере – не уезжать так срочно, когда отъезд похож на побег. – Сядем? – проговорила она, указывая кивком на скамейку, мимо которой они проходили. – Не сяду, пока не услышу приговор, – пошутил он. – Ну, присядем… – с таким видом, будто устала от его дурацких шуток (несмотря на долгий перерыв), поправилась она. Присели. Он чувствовал, что им не о чем говорить после долгой разлуки, впервые случившейся в их худо-бедно сложившейся совместной жизни, что у них теперь мало общего. Словно они только что познакомились и оба лихорадочно – чтобы не было скучно – ищут тему для разговора, он – чтобы было интересно ей, она – чтобы было интересно ему. – Ну, – начала она. – Как ты?.. Как ты поживаешь? Он не знал, что ответить и надо ли отвечать, потому что видел, что её теперь абсолютно не интересует, как он поживает. Наступила тяжелая пауза, и ни он, ни она не желали её нарушить, но, с другой стороны, это напомнило ему их лучшие дни, когда молчать вдвоем было абсолютно не тягостно. Они молчали, сидели на скамейке в парке, и каждый думал о своем. А в это время в Шотландии, а именно в городе Эрвин с населением тридцать три тысячи человек, шел дождь. Распалась его любимая группа «Битлз», песни которой звучали потом в его памяти долгие годы. Полузабытому сейчас вождю мирового пролетариата Ленину стукнуло сто лет. Председатель Китайской Народной Республики Мао Цзэдун обвинял СССР – где они оба: и он, и она жили – в установлении фашистского режима. В Ираке произошел неудачный государственный переворот. Иордания объявила об ужесточении контроля над палестинским партизанским движением. Мир был такой большой, не охваченный никаким вирусом, Ковидом, не разделенный на больных, число которых стремительно возрастало, и здоровых, число которых стремительно уменьшалось; мир был такой открытый, раскрепощенный, свободный, но много еще всякой чертовщины происходило в нем, а эти двое сидели на скамейке в парке провинциального города, и им не было дела до того, что творится в мире, а миру не было дела до них. И им, пожалуй, не было дела и друг до друга… но когда они кончили молчать, и она встала со скамейки и сделала шаг в сторону общежития, из которого они недавно вышли, оглянувшись на него и словно приглашая последовать за ней, он вновь обратил внимание на не до конца поднятую молнию на её старенькой синей юбке. Он уже невольно протянул руку, чтобы, как раньше, поднять эту капризную не застегивающуюся до конца молнию, когда вдруг что-то, как выстрел, обожгло ему грудь. Он глянул на неё, но она уже отвела от него короткий равнодушный взгляд, и тогда он тоже поднялся и последовал за ней. Они пошли рядом, но на этот раз она не взяла его под руку. Он готовился нарушить такое напряженное молчание и нарушил. – У тебя уже кто-то есть? Как ни прозвучало банально, тривиально, но он должен был произнести эту фразу – сжигая грудь, она дошла до горла, застряла там и просилась наружу, эта фраза. – Что значит – уже?! – возмущенно произнесла она. – Ты что, считаешь, что я… Очередная искра: еще немного, и они бы начали именно с того, на чем закончили год назад, что для неё послужило весомым поводом для того, чтобы оставить его и уехать. И тут, вспомнив их бесконечные споры и скандалы, и примирения, и обиды, и расставания, и радости новых встреч, он вдруг понял, что именно, кого именно он потерял. Одиночество и пустота, оскалив свои звериные морды, выходили из тумана, как немец, который выходил из тумана в далекой детской считалке, вынимая ножик из кармана. Такая девушка вряд ли еще будет у меня, подумал он тогда. Но все равно он был счастлив, это было тяжелое, горькое счастье, но все-таки это было пронзительное чувство, и оно, это чувство, жило в нем, и он жил им, а в ней угасло, и ему было жаль её и хотелось помочь ей, ну, хотя бы застегнуть эту проклятую молнию на её такой до мелочей знакомой юбке. И он протянул руку, приблизившись к ней сзади, и дотронулся. – Ты что, спятил?! – с места в карьер рассвирепев, тихо прикрикнула она, сделав страшное лицо. – Здесь тебе не Тверской бульвар… И это было сказано с такой озлобленностью, что он опешил и понял – она ненавидит все, что связано с ним, с тем потерянным для неё временем, которое они прожили вместе, с теми местами, где любили бывать… Конечно, он был виноват, что она уходила, прежде всего – он сам был виноват, что не ценил её, хорошо сознавая, что он молод, окружен женщинами и что никакого одиночества он не боится. Кроме того, он любил одиночество, путая это понятие с желанием порой оставаться одному. Но одиночество имело множество ликов, и для него оно показало теперь самый ненавистный, поганый свой лик: оставаться одиноким, окруженным многочисленными удовольствиями, женщинами, приятелями, всегда готовыми участвовать в пирушке вместе с ним и от души посмеяться над его одиночеством. – Ладно, – сказала она с напускной грустью в голосе, интонации которого он научился различать уже давно. – У меня сейчас начинаются занятия, я не смогу проводить тебя… Ты не обидишься... Это прозвучало не вопросительно, как обычно спрашивают, словно она тоже изучила его вдоль и поперек, и уверена, что не обидится. – Нет, конечно, – сказал он, – но я бы хотел на прощание заняться с тобой… – и он, по-шутовски улыбаясь, сделал неприличный красноречивый жест. – Не говори глупостей, – сказала она спокойно, как говорит мать с неразумным капризным сыном, – погоди, я тебя поцелую на прощание, – прибавила она, потянулась и поцеловала его в лоб, и когда он отстранился после поцелуя, неожиданно перекрестила его. Это было забавно, настолько её жест был естественным и в то же время театральным, хотя никого не было поблизости, парк был пуст, все студенты доедали свои сосиски с капустой. – Ты что? – улыбнулся он. – Я же не христианин. Забыла? – Нет, – улыбнулась она в ответ. – Помню. Еще как помню. Дикий мусульманин. Все еще с кастетом ходишь? Он тоже поцеловал её на прощание. – Подожди, – сказал он. – Дай все-таки я застегну тебе молнию. Он поднял молнию до конца на её юбке сзади. Получилось быстро и ловко. И на этот раз она не стала возражать. Одним словом, простились хорошо, полюбовно, как говорится. И он полетел обратно в свою жизнь. В свою одинокую жизнь, которая поначалу, после расставания с ней, становилась все более одинокой, но вскоре пришла в норму, так как беспечная, беззаботная юность не любит долго тосковать по прошлому, и он уже не чувствовал одиночества, но эту девушку, одну из многих в его молодости, но такую не похожую на остальных, на этих самых многих, он помнил долго, очень, очень долго. И в тот день, когда они простились, в Шотландии, а именно в городе Эрвин с населением тридцать три тысячи человек, шел нескончаемый дождь, и было так грустно…