АЗЕР ЭФЕНДИ

САКИТ
(Прощание с улицей Советской)

Летом было… Да, воздух раскалённый… Но вечер пришёл, небо чуть-чуть тёмное стало – уже жить можно… Тем более, Советская наверху идёт – быстрей остывает. Ушах-мушах2 с вёдрами выскакивают, из кружки ворота, улицу поливают. Аксакалы с табуретками выползают – в нарды стучат, чай пьют. Машины мимо туда-сюда… ну, что делать? теперь так-да – ничего… А тогда – улицу закрыли, асфальт клали – тишина, покой! Нет, где кладут: шум есть. Но кладут как? кусок – кусок… Половину уже сделали, как раз тогда случилось… Асфальт как чёрная икра – банку откроешь! Дети на великах катаются – кайфуют! Взрослые посреди улицы ходят-гуляют – Первомай устроили!.. Только Гусейн, инвалид-сапожник, три дня в своей будке сидит – никуда не выходит… Понять можно: человек всю улицу – сколько лет! – в кулаке держал! Когда в тюрьму уходил – за него сыновья оставались. Как-никак между отсидками семь сыновей на свет пустил! Они тоже просто так дома не сидели: один из тюрьмы выйдет – другой пойдёт… Гусейн на воле порой скучал – говорил: «Тюрьма – мой дом родной». Вся улица по поняткам жила – честь знала! Раньше как было? На углах ребята – пять-шесть человек стоят, женщины мимо проходят – мать, сестра, ещё кто – ребята глаза опускают… А сейчас?! Уставятся и разглядывают, и в глаза дерзко смотрят, и слова ещё бросают: «конфѐт, вафлы, сметанкá…». Нет – раньше такого не было. А почему? А потому, что раньше все травку курили – чистый продукт, а теперь ширва всех испортила! А против ширвы Гусейн что сделает?! Он же не Мелик-Мамед! Ну и что, что семь сыновей – ширва сильнее! А потом у Гусейна своё горе есть: Сакит – восьмой сын… Он как рос? Всем братьям, отцу тапочки приносил, за сигаретами, водкой бегал, «Жигулёнка» всегда мыл (братья, когда не в тюрьме – шоферили), в школу ходил – правда, силы в учении у него не было – и всегда тихий был. Имя Сакит – и сам всегда тихий, как будто не Гусейна сын! Женился рано, и с женой тихо жил. Даже соседи иногда – шушушу: «А что – Сакит?!. Сакит вечно под юбкой Сугры сидит!..», но до Гусейна же это доходило – он страдал!.. Гусейн с сыновьями жил одним большим двором: одноэтажные, плоскокрышие домики с шушабендом лепились один к другому, ворота тёмно-бордовым суриком покрашены. А Сакиту (внутри места уже не было) пристроил рядом: две комнатки, забор, небольшой двор, ворота голубые, прям на углу – откуда хочешь, заезжай!.. И вот теперь третий день ни с кем не разговаривал, в сапожную никого не пускал – ЖДАЛ!.. Гусейн не мальчик, понимал: улица всё знает, поэтому лица не мог показать. Иногда он видел, как соседи мимо окна проходят, глаза опускают – жалеют его! Лучше бы на куски порезали! Родственники пытались проползти, слюни пустить – не открыл! Дверь же ломать не будут! Они стучались – Гусейн молчал, терпел… только глаза наливались кровью и в башке гремело: «А!.. Прибежали?! Родственнички… волчьи пасти – собачьи хвосты!.. Хотите видеть, как Гусейн дерьмо жрёт?!. Вот вам!.. – стоя на одной ноге, он резко колыхнул пах вперёд-назад. – Куда рвётесь?!. Одно кривое слово услышу – кровь пущу! Это хотите?!.», – и в подтверждение мысли взглядом точно выхватил остро наточенный сапожный нож, лежащий на низком столике… Сыновья, которые были на воле, тоже из дома старались не выходить – только жёны. А у жён соседи тихо срашивали: «Ну, как?..». А что они могли сказать?! Ну, подсмотрели: утром рано Сакит открыл голубые ворота, вывел, как коня, свой белый «мерседес» и уехал… Куда уехал? Зачем? Сакит-да!.. Одна невестка не сдержалась: «Да эта Сугра мне ещё на свадьбе не понравилась. Хоть свадьба раздельная, мужская-женская была, но музыканты что – не мужчины?! А она – ай! – где твоя скромность, Сугра?! – так на них и пялилась!». Что ещё сказать?!. Да, натворила делов сучка – жена его! Ширва ширвой, но какие-то понятки на Советской ещё остались же! На всей улице теперь покоя нет! Мужчины мрачные ходят, нервные – ждут, чем дело кончится, дома жён чморят… а у женщин повод: во дворах собираются и трендят… В мастерской Гусейна было ещё окно, переделанное из двери, которая раньше вела в чужой двор, но когда Гусейн прикупил под мастерскую эту комнатку, он дверь заложил и оставил маленькое окошко для проветривания. Оно густо-густо было заплетено виноградником снаружи, а внутри под ним стояла раскладушка, на которой прилёг Гусейн. Ожидание душило его. Он уже начал сомневаться во всём. Он уже думал: «А мой ли это сын вообще?! Мой сын сразу бы всё решил!». И он прилёг и стал припоминать, как после последней отсидки он взял свою Гюльбадам… «Может быть, старый уже был – поэтому так?– скользнула горькая мысль. – Нет! Было от всей души, как в первый раз!..». Он прикрыл глаза, и как будто вместе с тем открылись его уши: ему вдруг стало слышно, как во дворе под виноградным навесом звенят блюдца и стаканчики-армуды – кто-то расставляет их, потом глухой звук – поставили на стол сахарницу с колотым сахаром, запах душистого чая, как радуга, проник в окно, и голос – тихий, вкрадчивый…               
– Мой отец, когда был маленький – это он мне сам рассказывал – слышал голоса. Однажды он лёг, но ещё не спал, и слышит, как чей-то знакомый голос зовёт его: «Рустам, Рустам, иди сюда...», – и он пошёл. А жили они тогда в районе, в Газахе. И вот он говорит: « …иду, иду и вдруг мне кажется – я слышу плеск воды, и я захотел посмотреть, и открыл глаза, и смотрю – я (ай, аллах!) действительно стою у реки... И тут появился отец, он разозлился на меня, закричал: «Ты зачем, негодяй, ночью убегаешь к реке?!»– и ударил его. А на берегу реки и у порога никогда нельзя же бить детей... это места, где ходят джинны... Ага... и когда он его ударил, то случайно задел балашку1 джинна. И после этого каждую ночь бедный ребёнок начал задыхаться, как будто кто-то душит его!.. В семье он был тогда только один ребёнок, все растерялись, не знали, что делать – побежали, рассказали дедушке. А дедушка был такой – он много всего знал, он сказал: «Ничего. Не бойтесь. Я знаю, что делать». Достал Гуран, хадисы, ещё какие-то молитвы и стал читать... и потихоньку джиннов взял в кольцо, закрыл их именем Сулеймана... И они уже не могли ничего делать и стали плакать, просить его: «Отпусти нас, отпусти... если отпустишь, мы семь поколений твоего несиля2 не будем трогать – близко не подойдём! Ну, что ж... дедушка (мой прадед) их отпустил… И правда, вот сколько живём – и я, и мои дети – Гурбан олум Аллахá!3 – никто нас не трогает...
Соседка согласно кивнула головой и сказала: «Да, у нас в роду тоже было... Мама рассказывала, что когда её дедушке было пять лет – они тоже тогда жили в районе – как-то ночью он проснулся – пить захотел...  Они летом все вместе на крыше спали – там из досок был  широкий топчан... Проснулся, только успел тихо позвать: «Мама, пить хочу... дай воды», и видит: на углу крыши сидит голая женщина, и только длинные золотые волосы закрывали её. Она сидела и расчёсывала их, но глаза у неё были стеклянные, как у мёртвых. Когда он увидел глаза эти, хотел закричать: бисмиллах1 – от джиннов это слово спасает! – но у него получилось: пасмала (он всегда смеялся, когда вспоминал, и мы тоже всегда смеялись), и он потерял себя – упал!.. Утром встал – что потом было, говорит, не знаю.
– Да, – сказала первая со знанием дела, – это точно был джинн – тут ничего не скажешь.
– Да, – согласились все три.
– А у меня дедушка был известный музыкант, – сказала третья. – Ну, я рассказывала – его на все свадьбы приглашали – он на бубне играл и пел. Однажды приходят – зовут… Ну, он пошёл. На фаэтоне привезли – смотрит: дом, как конюшня, длинный, ворота широко открыты, и внутри столы, столы… На столах – что хочешь, есть… Народу полно – папахи дорогие, каракулевые… Все радуются – зовут его петь… Ну, он и пришёл для этого – запел!.. Ах, пел так, что ещё чуть-чуть – у гостей сердце от удовольствия лопнет!.. Потом хозяин говорит: «Ай, спасибо тебе! Сколько на свете живу – такой шербет мои уши первый раз пьют! Теперь садись, отдохни, поешь… Что хочешь – к твоим услугам…». Ну, дедушка руки помыл, сел – он настоящий мусульманин был – так есть не будет, сначала слово молитвы сказать надо… Он руки для молитвы поднял, а хозяин к нему бросается, умоляет: «Не говори!.. Не говори это слово!..». А как – «не говори!», когда привычка!.. И дедушка, от себя независимо, сказал: «Бисмиллах!»… И тут все лампы керосиновые лопнули – дым, смрад пошёл… Темнота и вонь!.. Дедушка смотрит: окна разбиты, никого нет… а на столах – луна светит – где та еда?!. Одни какашки собачьи валяются!.. Вот как!..
– Да, – сказали все три, – это точно: свадьба джиннов была…
«Да, – подумал Гусейн, – может быть…»
Он втянулся в эти рассказы и стал размышлять: «Ну, и что? что это женщины говорят – в жизни всё может быть…». Он вспомнил, как профессор-зек говорил ему в тюрьме: «Гусейн, посмотри – всё, что отцы наши древние в сказках придумали – сыновья открыли! Значит, сказка и жизнь – одно и то же!». Ему вспомнились столы, столы… когда его чествовали на зоне, когда с воли пришла весть о том, как его Тофиг, его пятнадцатилетний сын, постоял за честь улицы… Как-то вечерком по Советской шли подвыпившие, четыре здоровенных амбала. Шли посреди улицы и нагло орали: «На этой улице мужиков нет! Ну, где вы?! Спрятались?! Дырки вы – не мужики!!!». Наглость была такой дерзкой и неожиданной, что мужчины, которые стояли и сидели по сторонам улицы, на какие-то мгновения растерялись!.. Но только  не сын Гусейна!.. Мальчик забежал домой, схватил найденную на свалке рапиру, выскочил навстречу и первым же ударом отсёк мизинец одному из жлобов – тот взвыл, как зверь. Тофик, не останавливаясь, махал рапирой из стороны в сторону, заставляя их пятиться и уворачиваться от ударов… а дальше уже улица сделала своё дело…
…И Гусейн заснул с улыбкой праведника на устах…
 
Три дня назад, вечером, Сакит вернулся домой (из Германии хозяину машину перегонял).
Брат не дал зайти – сказал: разговор есть. Сакит по глазам видел: плохие дела… Он ещё с дороги, уставший был, и под дыхалкой у него заныло… Каждый раз из Германии не хотел возвращаться – люди живут: чистота-порядок, э!.. Брат конкретно: мол, так и так,  что знал, без подробностей рассказал – сказал:
– Сакит, это тебе – не шутки… Ты должен как надо всё решить…
Сакит кивнул головой и ушёл… Ушёл к другу, ночному сторожу на автостоянке…
А с подробностями уже третий день подряд рассказывали очевидцы: соседка Зарнигяр и её сын Эльхан – конечно, каждый в своём кругу. Пацан кайфовал – ему тринадцать, а его семнадцатилетки в сторону вели, руку на плечи клали – по-свойски, просили: «Братишка,  ну давай, что было, расскажи…». Эльхан рассказывал, и каждый раз, когда он доходил до: «…bilirsüz necə?!.  …onu elə də, delə də...»1 В ответ раздавалось: «Ай-дааа! Ай-дааа!..», вырывался дикий, ишачий смех… и кто-то, уже не выдержав восторга, говорил: «Всё!.. Mən keyf eləməyə getdim...».2
 
А что было?.. Утром пацан залез в голубятню на крыше, воду голубям менять. Оттуда вдалеке море видно, а вблизи как раз Сакита двор. Чумазая девчонка трёх лет голышом по веранде  туда-сюда: топ-топ-топ… Сугра огрызнулась: «Bəsti də!.. Başım ağrıyır уже!..»3 и выскочила в ночной рубашке во двор. Повесила детские трусики, майку на верёвку, перед носом белого «мерседеса»… как – «мерседеса»? 530-ой Ешки-да… В зубах связку прищепок держала… Ворота скрипнули, щель слегка открылась, но никого не видно… потом стук: «Можно?!.»… В ворота протиснулся рабочий – долговязый, жилистый парень в синей майке, с жёсткими рыжими волосами… глаза голубые… Сугра подумала: «Наверное, лезгин»… она положила прищепки на капот «мерса»…
– Чего боишься? Заходи, в доме никого нет…
Парень вздрогнул, под ложечкой у него заныло – зачем сказала «в доме никого нет?!»…
– Хозяйка, я хотел воды попросить…– ночнушка Сугры в лучах восходящего солнца ничего не скрывала!..
– Зачем воды?! Иди, иди сюда… я тебе чаю дам…
Он подошёл. В глотке у него пересохло…
– Чай с чем дать?
– Что дашь – дашь-да…
Сугра смотрела на него в упор и видела, как у него на лбу выступила испарина, и синяя майка под мышками потемнела. От него исходил острый запах гудрона, асфальта, пота… Крылья носа Сугры дрогнули как у гончей, взявшей след, и она медленно стала задирать подол…
– А это?.. Скушаешь?!.
Парень рухнул на колени, сжал её плотные бёдра, и в образовавшуюся воронку погрузил лицо, как в мечту… В одну долю секунды он успел умереть и родиться заново, не веря, что это происходит с ним, и что так может быть вообще!..
Зарнигяр пятнадцать минут назад посылала сына на ту сторону, тендирный чурек к завтраку купить. А его нет и нет… А что тут? – дорогу перейти!.. Соседи напротив к завтраку и к обеду чурек пекли… Зарнигяр вышла во двор: «Смотри!.. Запах горячего хлеба уже сюда пришёл, а этого негодяя всё нет, ай, сын своего отца – где ты, á?!», – она с досады шлёпнула себя по бедру и возвела глаза к небу!.. Ага!.. Эльхан как изваяние сидел в клетке, врезавшись лбом в сетку из стальной проволоки!.. Зарнигяр не стала кричать, она взяла охлов1 и тихо поднялась наверх. Эльхан ничего не слышал. Она подкралась вплотную к сыну и, не говоря ни слова, вцепилась в ухо так, как будто хотела оторвать!.. Зарнигяр ожидала, что Эльхан завопит, и тут уже она отведёт на нём свою душу!.. Но, к её удивлению, он только тихо-тихо заскулил и головой ещё больше вжался в стальную сетку… Она случайно глянула вниз… Vay dədəm vay!!!2 – и на капоте белого «мерседеса» увидела такое!!! О чём потом три дня подряд рассказывала всем без остановки, и две ночи уже не могла спать: это «кино» всё время доставало её, и этот муж – тоже ещё! – как назло уехал в район родственника хоронить!..
 
Ночным сторожем на стоянке работал Ага-Селим, Сакита дружбан с армейских лет. Он тоже был тихий, не любил шум, потому что его блестящие чёрные глаза в оправе жёлтых белков всегда были под гашишем.
– …Ага-Селим, bir şey var səndə...3
– Gəl,4 – они пошли, петляя между машинами, в дальний конец стоянки.
Там стоял старый, разбитый ГАЗ-21. Машина стояла уже лет десять. На ней разбился один пацан, и его отец сказал: «Не буду чинить… Пусть сгниёт!..». Наказал…
Ага-Селим со скрипом открыл искорёженную переднюю дверцу на проржавевших петлях и из-под сиденья вытащил мешочек с «травой»… Они сели сзади, чтобы косой-кривой руль не мешал… Закурили… Небольшой прожектор с той стороны частично освещал салон и клубы фиолетового дыма, который улетал в апшеронские небеса. Сакит провёл здесь два дня. В ночь на третий Ага-Селим сказал:
– Сакит, больше тянуть нельзя. Хочешь, пойду с тобой?..
– Нет.
– Я принёс кое-что, выбирай, – он стал разворачивать промасленную холщёвую тряпку – послышался противный лязг железа, – вот…
Там были: финка, сапожная заточка, стамеска, шило…
Сакит выбрал шило – у него была гладкая, круглая деревянная ручка – и Сакит выбрал шило. Он стал беспокойно искать на себе, куда бы его пристроить – укололся!.. «Зачем? зачем я вернулся, ишак!», – мелькнуло в мозгу… Не найдя решения, он на пока воткнул шило в спинку переднего сиденья.
– С утра пойду…
Ага-Селим молча кивнул…
– Надо было тебе?!. её из села тащить!
– Я думал: из села – за домом будет смотреть, послушная будет…
– Послушная жёна, – Ага-Селим назидательно потряс указательным пальцем у виска, – бывает у тех, кто с утра вместо «доброе утро» qapaz5 раздаёт, – философски заключил он.
Сакит уже сделал несколько затяжек и, не слушая его, машинально кивал головой. Мысли его были в Германии с рыжеволосой Анной-Марией – костистой, выше него ростом, у которой он покупал пиво с солёными колечками, а потом, когда заканчивалась её смена, провожал домой… Она варила кофе, аккуратно разливала в маленькие чашечки, доставала из бара малюсенькие серебряные стопочки – наливала коньяк… говорила: «Und komm zu mir mein schwarzer tiger!»1, и тянула его в ванную… Эх!.. чистота-порядок… люди живут!.. А что он?! слышал в отцовском доме всю жизнь: «Çəpiş, tez ol! тапочкá gətir!»…2
 
Утром, затемно, чтоб никому не попадаться на глаза, Сакит пришёл домой. Петух в курятнике дёрнулся, но кричать не стал. Сугра спала на веранде. Сакит тихо открыл дверь. На плече у него висела спортивная сумка. В темноте он нащупал замочек молнии, но пальцы дрожали, и он не сразу подцепил его… Сакит хотел бесшумно, без треска раскрыть молнию, и потому тянул замочек медленно-медленно, так медленно, что, несмотря на утреннюю прохладу, у него вспотели подмышки. «Дурак… темень – кто видит?!… надо было в руке нести, уже было бы: раз – и всё!..», – с досадой, подумал Сакит. Он клал шило сверху, это точно… но сейчас никак не мог нащупать его… «Может, выскочило?!– заволновался он, – ааа, нет… Аllaha şükür ki!..3 здесь…», – он ощутил в ладони гладкую выпуклость деревянной рукоятки – и от души отлегло… В эту же секунду он сделал резкий шаг и, ударившись щиколоткой, сшиб маленькую скамеечку. Раздался такой бабáх-бабáх-бабáх, как будто звук лупил его по башке – и он зажмурился и втянул голову в плечи.     
– Сакит, ты?.. Э!.. даже приехать не можешь как человек!
Сакит полностью растерялся…
– Подарки привёз?
– Куклу, шоколад…
– Э!..
Это ненавистное животное лежало перед ним в постели – в руке он сжимал рукоятку шила, но душа рассыпалась, как песок, и по всему телу разбежалась мелкая дрожь… Он же собирался воткнуть это шило и раз, и десять раз, как в тюфяк! Но – когда этот тюфяк заговорил!..
– Деньги привёз?
Сакит молчал.
Она открыла глаза – он спрятал шило за спину.
– Я сейчас уеду, – сам не понимая, что говорит, сказал Сакит.
Она с удивлением уставилась на слегка освещённый со стороны окон силуэт…
– …уеду на несколько дней…– говорил он, ещё не зная, как сказать: куда и зачем?
Сугра встрепенулась:
– Деньги оставь. Sakit, bu gün mənə срочный укладкá lazımdır4 – всё!..
Сакит вышел во двор. Ему было холодно – его бил озноб. И в голове мозги пузырились, как Боржом, и он ни на чём не мог остановиться. Решения не было. Он, как сомнамбула, подошёл к машине, вышвырнул в кусты шило (оно мешало ему открыть дверцу), сел за руль… Вытащил из пачки сигарету – Ага-Селим дал ему готовые, набитые «травкой» – и закурил… Он становился тормознутым, когда шабил анашу. Сакит выпустил из ноздрей сладковатый дымок, небо впереди порозовело… выпустил ещё, небо стало светлеть – ещё и ещё… – небо сделалось лёгким, прозрачным… и, наконец, мягкий солнечный луч прошёл сквозь лобовое стекло, и салон, плотно набитый клубáми дыма, засветился, как сиреневый кристалл. Сакит засмеялся – ему показалось, что это он помог солнцу залезть на небо. Сигарета была скурена до фильтра, но пепел не упал – стоял столбом. «Это очень хорошо! – на полном серьёзе подумал Сакит. – Это хороший знак!». Он вылез из машины и оглядел двор… такой окурок выбросить он не мог – надо было сохранить… Рядом с дощатым, выбеленным извёсткой туалетом, на стене у ворот висела эмалированная раковина, и над ней была прибита полочка. «Да, вот туда…туда! Это –  самый хорошо…»… Он поставил стоймя окурок на полочку между розовым обмылком и кусочком разбитого зеркала – ветра не было… Всё получилось… С души как будто камень упал – дело сделано – и рука машинально потянулась к кармашку тенниски. Сакит вытащил из плотной пачки ещё одну цигарку, прикурил, заботливо прикрывая её рукой от ветра – хотя никакого ветра не было – и, всё оглядываясь на стоящий на полке окурок, пошёл открывать ворота… (это был как раз тот момент, который подглядела жена брата). Сакит очень любил поутру открыть голубые ворота, как белого коня вывести свой любимый «мерседес» и неспеша проехаться по Советской до высшей точки – откуда открывался вид на весь город и на сверкающий окоём Каспия… Но сейчас он от ворот напрямик пересёк Советскую, юркнул в узкую улочку и медленно покатил вниз. Асфальт был сладкий – весь в раздавленных тутовых ягодах. На лобовое стекло падала ажурная тень деревьев. В салоне воздух утренней свежести смешивался с ядовитой сладостью анаши. Рыжий кот, как молния, перебежал дорогу, и дорога как будто оборвалась в глазах Сакита… Он резко затормозил, откинулся на спинку кресла, усилием воли пытаясь воедино собрать крупицы сознания и профессиональный опыт перегонщика машин, как это бывало не раз на трассе ночью, когда его утягивало в сон. Он провёл пятернёй по лицу, встряхнул головой… «Надо выспаться…», – сработал спасительный механизм. Ну, понятно: уже третий день его доставал кошмар, с которого он не знал, как соскочить. Сакит дал задний ход и медленно попятился вверх, чтобы не пропустить въезд в тупичок. Совсем недавно там был снесён дом, и образовалась площадка из битых камней, гнилых деревяшек, обрывков обоев, и маленький дворик, в котором по центру оставались стоять инжирное дерево и кран с водой. Сакит, медленно маневрируя, стал под защиту дерева с теневой стороны. Ему захотелось пить, но выходить из машины не хотелось. Он порылся в сумке, вытащил оттуда недопитую бутылку, сделал несколько глотков… ветка инжира колыхнулась, на неё, как ниоткуда, слетел удод, по-хозяйски сложил свои крылья в полосочку и уставился на Сакита в боковом окне, из которого ещё тянуло терпким дымком анаши… У Сакита в голове чей-то детский голос (может быть, и его) начал звонко чеканить считалочку:
Əkil-bəkil quş idi,
Divara qonmuş idi,
Getdim onu tutmağa,
O məni tutmuş idi…
Сакит беззвучно рассмеялся и вырубился… рука с бутылкой сползла на колени, бутылка скатилась пόд ноги… это был шнапс…
 
Сакит проснулся оттого, что какая-то тревога вздрогнула у него под сердцем. Он открыл глаза – вокруг стояла темень, и он не мог понять, где находится. Сакит протёр глаза. Чтобы собраться, он крепко, как быка за рога, взял руль. Было тепло, но его лихорадило… Почувствовал: надо отлить… Он обошёл инжирный куст и прошёл к площадке, с которой был снесён дом….  Земля была ещё рыхлая – струя глухо плюхалась и уходила вглубь. Сакиту полегчало, и он начал припоминать… По ходу подошёл к крану, обмыл руки, сложил их ковшиком и несколько раз с удовольствием осушил его. Влажными руками пригладил волосы со всех сторон и открыл дверцу машины – вспыхнул свет… Теперь он почувствовал запах шнапса, вытащил из-под педали акселератора бутылку и, сморщив нос, выкинул её подальше, как дохлую крысу.
«Всё. Хватит. Я что,– начал размышлять Сакит, – не человек?!. Я тоже нормально жить хочу!»… Память услужливо выкатила ему шары, которые он метал в кегельбане в компании немецких турок… а потом они пили пиво и слушали с айфона мугам, и с щемящим чувством вспоминали о родине… и он – Сакит – тоже (хотя прилетел в Германию пятнадцать дней назад), поддавшись общему настроению, вспоминал дом…
«Нет. Стоп. Если я сейчас не уеду – я пропал!!!».
Он повернул ключ зажигания – мотор мгновенно ожил и начал тихо дышать… «Yox, bu maşın deyil! – Canavar-э!»,1 – в приливе чувств, подумал Сакит и погладил приборную доску. Машина неслышно снялась с места. Сакит медленно выруливал её из тупичка, и в ночной тишине только изредка слышался хруст, когда широкие шины «мерса» накрывали кусочки битого стекла…
Сакит решил попрощаться с домом – и уносить ноги… Он поднялся по узкой улочке вверх и затормозил, не пересекая Советскую… Голубые ворота были прямо напротив… Но Сакит, как ни странно, зацепился взглядом за ворота чуть в стороне, выкрашенные тёмным суриком… Лампочка над воротами почему-то не горела, и сейчас, ночью, они казались густо-чёрными. Чернота напрягала и гипнотизировала Сакита, но он не решался даже мельком представить себе, что завтра будут говорить и делать братья. У ворот, вдоль стены была вбита старая лавочка. Сакиту вспомнилось, как они сидели там с матерью: он – у неё на коленях, зацепившись рукой за шею, а она отрывает от чурека хрустящую корочку и кладёт ему в рот – хлеб ещё горячий, и его кнопка-нос успевает почуять запах свежеиспечённого чурека, смешанный с запахом хны, которой покрыты мамины кончики пальцев…
У Сакита в глотке встал ком – горячая слеза обожгла щёку. Он начал ладонями вытирать глаза, и ему почудилось, что створка ворот напротив слегка приоткрылась. Но створка действительно слегка сдвинулась, и из щелѝ высунулась и исчезла, как змеиная головка, голова Сугры.
«Интересно! Что она делает?!»– изумился Сакит. И тут же получил ответ: в щель со двора стал протискиваться долговязый парень в чёрной майке, и вслед опять высунулась голова Сугры. Сакит всем нутром почувствовал: «Adə, adə... Надо ловить! Потом скажет: ничего не было!.. Ай, биля!..» В панике он врубил фары и до упора – ногой в педаль!.. Свет ударил по воротам, как залп!!!
               
Утром – какой асфальт?! Какая работа?!. Народ туда-сюда ходит… У голубых ворот – basabás!1 Везде слышно:
– …Что было?!.
– …Как?.. как было?!.
– Передок – всмятку!.. Этого – пополам!..
– …А Сугра?..
– Уже увезли: тело отдельно – голова отдельно!..
– Не может быть!..
– Что? Не может быть?!. Сам видел!.. Передок – всмятку! Шея между ворот попалась!.. Голова – тарáп!.. на земле нашли!..
– …А машина… машина где?..
– Áаа!.. Какая машина – мусор!.. Пока к Ага-Селиму на стоянку свезли…
 
Гусейн вышел из будки – народ притих и расступился… И хотя он шёл, опираясь на  костыль, но шёл так плавно, как будто у него выросла вторая нога. Улицу пересекал настоящий король! Все эти люди, по бокам, были ему до фени!.. Он шёл – седовласый, но помолодевший на пятьдесят лет! Гусейн улыбался и, глядя в бездонное синее небо, улетал душой: «…Ай Аллах! Больше – мне ничего не нужно! Я – самый счастливый человек!.. Ну, что?!. Теперь узнали?!. Вот что такое: мόй сын – моя кровь!!!»…